Под широкими шинами скрипит песок, и карьесные шипы ещё летней резины перемалывают дегтярного цвета воду, с редкими всполохами маслянистых дорожек, и колеса вращаются барабаном стиральной машины, поддернутые засохшей коркой грязи, чешуйки которой сменяются новыми, осыпаясь в воскресенский дождь – Донна точно помнит, что не любит воскресенья, только вот понять почему ни как не выходит.
Локоны в причёске сворачиваются обезглавленными змеями, пока подошва осенних сапог, купленных на распродаже в конце прошлой зимы, неторопливо погружается в вязкую грязь – в аккурат под водительской дверью красуется широкая лужа, и Донна сжимает зубы, чувствуя, как носок на большом пальце левой ноги обрадованно промокает.
Голова гулко отдаётся мутной болью при каждом шаге, торопливо сменяя список покупок, график работы в прошлой фирме и десяток визгливых телефонных голосов, искаженных сквозь некачественный динамик, скрипящих жеманным смехом, — там трёхчасовые разговоры о мире, который она отчего-то целиком пропустила мимо себя, в историях, смазанных личным восприятием и эмоциями говоривших, приукрашенных несуществующими деталями, и напоминающих о детских сказках и бездонных параграфах книг по истории.
У Донны в самой глубине шкафа сложенное вчетверо коричневое мужское пальто – слишком дорого для вещи, которую никогда не будут носить, но в то рождество она не смогла пройти мимо.
Белые лампочки супермаркета остаются ледяным покалыванием в привыкших к серому небу глазах, и Донна щурится, разглядывая по-детски на длинной витрине снежные шары с крохотными мирами за стеклом, — и её болезненно бьёт по рёбрам задремавшее недавно желание путешествовать, пока чужая тележка не толкает её в бедро, показав за собой горящую весельем детскую мордашку и виноватые извинения осунувшейся матери.
И Донна прикусывает язык, с почти готовыми сорваться в воздух ругательствами, пока странные слезы склеивают её ресницы, — и сжимая в кулаке, до треска, стеклянные бока маленького Лондона, она долго буравит взглядом надпись «Отвертки» на картонке возле кассы, ища что-то отличное от обыкновенных прутьев металла в плену некачественной резины – и не находит.
— Я до сих пор не могу поверить, что ты всё пропустила, Донна Ноубл. Сколько же ты спала?! В небе появилась куча огромных планет, а ты не разглядела их под собственным носом!
— Очередная акция для приманки туристов, ничего особенного. Хотя я не удивлена, что ты восприняла все всерьез: тебе давно пора перестать столько пить на выходных!
Но слова её звучат неубедительно даже для неё, и Донна кривится, зафиксировав плечом телефон возле уха, и жестами позволяя нашпигованному пирсингом подростку с меланхоличным выражением лица перейти через дорогу.
— Можешь спросить у своего деда – он ведь всё ещё не продал свой телескоп?
Гигантский баннер над головой горит надписями о самой качественной медицине в госпитале за углом, и Донна останавливается глазами на отливающим голубым слове «Доктор», с почти погасшей буквой «о» в первом слоге, — и что-то тяжёлое лопается в её голове, отдаваясь мигренью, и она почти забывает измучено прошептать ответ в трубку, перед тем как отключится:
— Я спрошу за ужином, не сомневайся даже.
Но Донна намеренно избегает этой темы за столом.
В их доме никогда не работают новостные каналы – голоса дикторов замолкают, как только она открывает дверь, сменяясь кадрами старых ситкомов и спортивными передачами, — Донна обрезает волосы по плечи, распаковывает пакеты с хрустящими целлофаном боками, готовит ужин и порезанный палец во рту её горчит кровью, Донна улыбается дедушке, складывает в стопки газеты, покупает цветы в горшке, отвёртки и научные журналы, долго стоит у телефонных будок и блуждает по переулкам, пытаясь услышать какой-то звук, Донна смотрит на витрину со свадебными платьями, отчаянно цепляется за любое воспоминание о приветах из космоса и слушает оперу, собираясь отправиться куда-то далеко, Донна печатает со скоростью сто слов в минуту, и каждое десятое из них – Доктор.
И Донна не находит звёзд в небе.
Только опускаясь в темный омут сновидений, она видит чьи-то глаза.
Не смотри.
Глаза темные, слишком старые для этой жизни, наполненные до предела чем-то тяжёлым, стёртыми до книжной пыли вселенными.
Не смотри, Донна.
Над головой вырисовываются сотни незнакомых созвездий, видные только сквозь чужие зрачки, и полыхающее в свете трёх солнц синее дерево сменяется коричневой тканью пальто – Донна понимает, что ошиблась при собственной покупке на несколько оттенков, — и всё сгорает в жаре чужих рук на её лице.
Тогда она просыпается.
Всегда с резкой болью в висках, бьющей испуганным пульсом, пока её выворачивает наизнанку в ванной, — через час она будет выбирать свеклу в овощном прилавке, пряча обветренные губы в горловине свитера и украдкой заглядывать в глаза прохожих, пугая сонных лондонцев ярой надеждой и хлёстким отчаянием, отраженных в радужке её собственных – там она ищет человека-без-имени, отголосок сна-реальности среди пустых стеклянных бутылок – и никогда не находит.
— Мама? Тот мужчина... У нас в гостиной. У него ещё были такие...
Донна обрывает конец фразы, никак не успев словить скользкую мысль, как размокшее в пластикой коробочке на раковине мыло, и на языке у неё остался только привкус мягких комьев мутных образов.
— Тогда ещё шёл дождь. Как его звали?
Она видит ужас в зрачках Сильвии, пока та едва заметно качает головой, отступая от неё на шаг, и упираясь позвоночником в угол столешницы.
— Какой мужчина, дорогая?
— Пожалуйста, перестань! Ты помнишь его! Худой человек в костюме...
Она замолкает, когда видит слезы на щеках своей матери.
В тот вечер она сидит возле телескопа до полуночи, но не поднимается голову вверх – в её голове ещё горят собственные звёзды.
Донна зарегистрировалась на всех сайтах знакомств, о которых только вспомнила, но знакомо-незнакомого мужчины из собственных снов не видит среди сотни лиц; Донна ждёт рождество, осознавая, что в этот раз ничто из детских фантазий не коснётся обычной секретарши с чужой реальностью под ногтями и суррогатом вместо воспоминаний; Донна касается пальцем корешков книг на полке, и понимает, что врачебные термины на них стоит сменить чем-то совершенно иным, она разглядывает десятки пальто, сотни отвёрток, и не знает, зачем ей это всё нужно, и душит слезы в коричневой ткани из глубин шкафа, и покупает лишний подарок на Рождество, предназначенный неясно кому.
— Дедушка. Скажи мне, ты видел что-то в телескопе этой ночью? Что угодно?
— Ничего, Донна. Ничего.
Не смотри.
— Если увидишь...
Не смотри, Донна.
— Позови меня, ладно?
Пожалуйста, не смотри.
Подернутые слезами глаза провожают её до самого порога, и Донна обжигает руки чаем из термоса, проехавшись спиной по гладкому дереву входной двери, с привкусом чего-то слишком знакомого о той ночи.
— Возможно тебе пора найти работу?
— Тебе стоит чаще бывать в том кафе.
— Не хочешь встретиться с тем парнем?
Донна пьёт кофе, украшает ёлку, прячет неподписанную коробку в шкаф и разбивает тот самый снежный шар об угол кровати; Донна пишет письма, готовит салаты, заходит во все телефонные будки и ждёт чуда среди сплетения проводов и любопытных взглядов; Донна смотрит телевизор, обсуждает соседей, ложится спать с закатом и с головой накрывается коричневым мужским пальто.
Тонкая трещина на потолке тянется раздвоенным кончиком вдоль над кроватью, пока широкие шторы криво закрывают от неё субботнее небо – Донна точно знает, что любит субботу, а ещё синий, и какие-то забытые песни, будто прямиком из космоса, но это ведь неправда, не может быть правдой – настоящая Донна любит сплетни, пиццу и вечер пятницы.
Ненастоящая.
Она роняет мелочь в копилку, с пустым росчерком картона на месте опознавательной надписи, и прячет лицо в слишком привычной уже ткани – из кармана с заплаткой на пол падает металлический всполох серого, раскатисто гремя о старый паркет, — Донна опускает голову, выныривая из собственного мира, спрятанного в стеклянных шарах, книгах о фантастике, и чужих новостях, и щурится, разглядывая неброский изгиб ключа среди паутины под кроватью – кончики пальцев чувствуют, что на тонком металле красуется странная гравировка, отдающая чем-то горьким и утраченным где-то на нёбе, и Донна рывком дёргает язычок шнурка на светильнике, до слепоты вглядываясь в одно единственное слово на сером холодном ключе.
ТАРДИС.
И тогда мир взрывается.
Полыхает болью.
Уничтожает огнём.
И Донна смеётся сквозь слёзы, разглядывая собственную память.
Наконец-то узнав, что звёзды над головой и звёзды из её снов – на самом деле одни и те же.
Сотни знакомо-незнакомых картинок сменяются метеоритным хвостом, разрывая голову, переполняя, и криво склеивая заново, обнажая под слоем серой краски безопасного кокона реальности забытые королевства, имена и песни, миры и галактики, и тёмные глаза, слишком старые для одной жизни, и самый прекрасный звук на свете, и полы правильного пальто, и свет правильной отвёртки, и синеву правильной будки. И правильное имя.
А затем миллионы чужих мест, слов, образов из всех вселенных пронизывают её мозг раскалёнными нитями, затмевая собой всё остальное, смеживая насильно её ресницы, и прокусывая память стальными тисками – и только одинокий призрак в знакомом костюме остаётся с ней на стрелках личных часов.
Тогда горячие пальцы накрывают её веки.
— Не смотри, Донна.
Все миры в её голове пожирает пламя.
— Ради тебя не жаль сгореть, Доктор.
И она открывает глаза.
