Дом Поттеров

…И он там был. Альбус знал это абсолютно точно. Он был там, за рамой, когда мама еще не закрыла за собой дверь. Когда она желала ему доброй ночи. Когда коснулась губами лба, оставив отчетливый влажный след, до сих пор горевший на коже. Он был там и отравлял собой мамин голос и мамины губы, потому что мама уходила, а он — нет. Он всегда был там. Альбус знал про него, как знал про квиддич, магглов и существование оценки «тролль». Мама, останься. Мама, останься, пожалуйста, мне так страшно, я не хочу тут один, останься, ма-а-а-а-ам! Конечно, Альбус промолчал. Лежал на кровати, как прикованный, закаменев всеми мышцами разом, и ждал, кто первый коснется его — сон или холодная костлявая рука. Обязательно костлявая, с пальцами-карандашами, твердыми и безжалостными. Альбус не мог представить, что сделает с ним эта рука дальше, но знал, что это будет самое страшное, и ждал первого прикосновения, как, наверное, заключенные в Азкабане ждут Поцелуя — умирая внутри и умоляя о милости. Во влажной, душной, холодной могиле постели Альбус молил о сне. Но сон не приходил по желанию — он приходил, когда вконец измученный Альбус соскальзывал в жгуче-черную бездну, что раскрывалась перед ним, точно бабушкин котел, и он падал туда, а крышка падала сверху, и можно было наконец перестать думать, ждать, умолять и умирать. Люди не существуют во сне. И тот, из угла, никогда не приходил в его несуществующую явь. Сны были ночным прибежищем Альбуса, вроде шалаша в темной чаще, с заботливо нарубленным хворостом и котелком над костром. Главным было пройти через лес. Альбус не мог выбирать — лес ждал его каждый вечер, и оставалось только идти, озираясь, слушая дрожь, спускающуюся по позвоночнику, слушая, не заговорит ли тот, из угла. Альбус почти не сомневался, что не заговорит. Когда-то давно он рассказал обо всем Джеймсу, и Джеймс поднял его на смех. Джеймс был невыносим и надежен, как железный сейф в магазине дяди Джорджа. С ним совсем не было страшно. Но потом Джеймс уехал в Хогвартс, оставив брата наедине с ночным лесом, и за это Альбус ненавидел Хогвартс. Натянув одеяло на голову, он старался не двигаться. Он лежал спиной к темному углу, и страх водил холодными пальцами по выпуклому позвоночнику. Мам, пожалуйста. Просить о помощи было позором. Он представил, как сплюнет Джеймс, какими глазищами уставится на него Лили, как встревожится мама, и даже отец станет другим, беспокойно-колючим, как свитер от бабушки Молли. Капля пота противно ползла по виску. Надо было вытереть ее, но пошевелиться означало признать, что он не спит. Если он уснет, тот перестанет его беспокоить. Во сне не страшно. Альбус зажмурил глаза сильно-сильно, будто хотел удержать веками монету, обхватил руками плечи, поджал колени — упаковался, хоть сейчас отправляй с совой. Векам стало больно от напряжения, но он продолжал лежать неподвижно, колени прижимались к тыльной стороне запястий и едва не касались носа. Одеяло натянулось, приподнялось, оставив пустоты под ступнями, ягодицами, боком. Ужасно хотелось, чтобы его подоткнули. Вот если бы мама пришла… Альбус задрожал. А если сейчас это сделает чья-то рука? Если тот уже рядом? Или вытянул руку далеко-далеко и почти дотянулся до кровати? Кожа стала влажной, как улитка, липкой. Надо заснуть, заснуть… Утром все станет далеким, нестрашным, впереди окажется бесконечный день. Спи, скомандовал он себе, спи, ты же можешь, Поттер, ты будущий гриффиндорец, мама говорит, что они могут все. Все герои могут засыпать по команде, сможешь и ты. А-а-а-а-а-а, заорало что-то внутри тоненько и противно, он уже здесь, он стоит за спиной, он сейчас коснется тебя! Оглянись, оглянись, не оглядывайся! Оглянись, слышишь, наверное, у него красные, как угли, глаза, наверное, от него тянет холодом могилы, наверное, он заберет тебя с собой, и утром твоя постель будет пуста, и мама с папой собьются с ног, разыскивая тебя, но тебя уже никто не найдет, потому что он утащит тебя с собой-ой-ой! И все обо всем забудут, и будут считать, что у Поттеров только двое детей, и так будут писать везде, и никто никогда не вспомнит, что был такой Альбус Северус, ха-ха-ха! Не плакать, снова приказал себе Альбус, это неправда, все неправда, ничего такого не будет. Но под веками уже жгло, и ресницы стали неприятно мокрыми, пачкая солью кожу. Он ткнулся лицом в подушку, чтобы ткань забрала позорную влагу. Мир абсолютной черноты, мир мирного сна оставался недостижим. Зажатые зубами губы дрожали так сильно, что хотелось прихлопнуть их ладонью. Альбус прижался ртом к запястью и чуть слышно заскулил. Только бы родители не проснулись, только бы не проснулись, пусть они проснутся, пожалуйста, ему ведь так стра-а-а-ашно! С Джеймсом было хорошо, но Джеймс уехал, и тогда тот, в углу, распоясался и стал подползать все ближе и ближе. Днем Альбус подтаскивал стул к стене и подолгу изучал ту самую картину. На картине был черный лес, старая хижина и небо, послезакатное, светлеющее, грустное и доброе. Художник не нарисовал больше ничего, но он был там, за рамой, в холсте, в красках, Альбус знал это. Он попробовал поделиться своим знанием с родителями. Те сильно встревожились, показали его целителю из Мунго и в последующие дни подолгу разговаривали с ним, утомительно и бесполезно. На картину никто не обратил внимания. Они думали, что это с ним что-то не так. В Мунго ему прописали сладковатое зелье, которое следовало пить перед сном. Когда зелье кончилось, Альбус сказал, что его больше ничто не беспокоит. Правда, спросил отец, пытливо заглядывая в глаза, и Альбус кивнул — конечно. Отец верил, что Альбус никогда не лжет ему. Альбус и не лгал — по крупному — до того дня, и после тоже. Только в тот, единственный раз. Он боялся, что его начнут лечить, таскать по целителям, и он станет «не такой, как все», даже хуже, чем сыновья тети Луны, которые просто были «не от мира сего». Тетя Луна тоже видела странные вещи, но ее никто не тащил в Мунго. Альбус хотел быть таким, как все, таким, как Джеймс, и он сказал, что он именно такой, убедил в этом папу и теперь просто не мог убежать к ним в спальню, ввинтиться под одеяло — да, да, пожалуйста! — между двух родных, горячих, надежных тел и мгновенно уснуть. И поэтому каждую ночь он совершал утомительное путешествие через лес, и по утрам был весел и бодр лишь от сознания того, что от вечерней муки его отделяет целая пропасть счастливого в своей безопасности времени. Он очень старался забыть про картину, не подходить к ней, убеждая себя, что чем меньше он о ней думает, тем менее вероятным становится тот, за рамой. И все же срывался, хватал стул, тащил в угол, влезал на хлипкое сиденье и всматривался в неровные, бугристые мазки, с облегчением убеждаясь, что все по-прежнему. Он знал каждый штрих, каждый загустевший комочек, каждую выступающую из ряда нить на холсте, как знают собственное тело или тело любимого человека. Бледную точку на крыльце хижины он обнаружил в тот же день, как она появилась, и сказал себе, что это отколупнувшийся кусочек краски, не слушая зашедшееся ужасом сердце. После он день за днем настойчиво убеждался в том, что точка растет, вытягивается и вовсе не похожа на повреждение. Она была похожа на руку на перчатку, на скопище личинок, на бледные корневища лесного растения. Альбус не осмеливался потрогать ее, будто рука — личинки, корни — могла ожить и утащить его за собой в нарисованную дверь. А дверь меж тем приоткрывалась все шире, и он уже видел белую, испачканную чем-то манжету, черный рукав, локоть. Потом появилась голова — клубок черных волос, ни лица, ничего. Альбус все ждал, что голова медленно приподнимется, и глаза прожгут его насквозь или сотворят что-нибудь похуже, и спина холодела при этих мыслях, но лицо черного человека все так же было прижато к доскам. Наверное, у него не хватает сил, подумал Альбус. Мысль ободряла — значит, тот, в картине, может, и не справится с ним. Может, он сдохнет от усилий и завоняется на пороге своей хижины. Может… И ничего он не двигается вот показалась другая рука, плечи не двигается тело оказалось на крыльце по пояс НЕ ДВИГАЕТСЯ! Черный скатился с крыльца в яркую весеннюю траву. Альбус не знал, когда это произошло, он не подходил к картине почти неделю — на каникулы приехал Джеймс, и Альбусу было не до того. Увидев куль тряпья под крыльцом, он понадеялся, что черный сломал себе шею, и больше никогда не двинется с места. Довольно долго так и было — и Альбус отпустил дыхание, и стал смеяться, и ночь снова была ласкова к нему — до тех пор, пока из кома черных тряпок не показалась белая до синевы рука и не начала расти и двигаться. Человек полз к раме, к нему, Альбусу, вытянув вперед одну руку и загребая второй. Альбус знал, что тот скоро доползет. Холод поселился в позвоночнике, словно змея, шевелился, напоминая о себе, и Альбус леденел даже днем. Теперь у него постоянно мерзли руки и хотелось в туалет по-маленькому. Он был все ближе к краю рамы словно разделился на себя самого, Альбуса Северуса Поттера, и того, другого, который жил в комнате с картиной и никогда оттуда не выходил. И до которого скоро — совсем уже скоро — доберется черный человек. Альбус был готов к этому — готов, как никогда — и все же завопил на весь дом, когда однажды вечером поднял глаза на картину — почти случайно, почти не думая о том, о чем думал всегда, — и увидел ее: бледную пятерню, закрывшую полхижины, лес, небо, ясный закат. Он кричал и кричал, а по лестнице грохотало, родители спешили к нему на помощь, и Альбусу, там, под заполошным криком, было невыносимо стыдно за себя. Отец распахнул дверь первым, подхватил его на руки. Зеленые, как весенняя трава, глаза были страшными и большими за стеклами очков. Мама протянула руки из-за его плеча. — Что, Ал, что? Альбус ткнул рукой за спину, в угол. Отец решительно опустил его на пол и шагнул туда. Не ходи, хотел сказать Альбус, но ему так хотелось, чтобы кто-то наконец разобрался с черным, что он малодушно молчал. Мама тоже молчала, прижимая его к себе одной рукой. В другой она цепко сжимала палочку. — Опять эта картина?.. — начал отец и вдруг замолчал, и рука мамы на плече сжалась сильнее и на палочке — тоже. Альбус не оглядывался, понимая, что это он виноват во всем, и не желая признавать свою ответственность. Неужели черный человек что-то сделает с папой? — Не может быть, — произнес кто-то. Альбус перепугался. Так вот как говорит черный — тихо, сипло, растерянно. — Что, Гарри? — переспросила мама, и Альбус сообразил, что не узнал голос отца. Все было в порядке, и он рискнул повернуться, не выворачиваясь из-под маминой руки. Отец стоял перед картиной и смотрел, а потом поднял руку и положил ее на ту, другую, бледную, как личинки. Альбус закричал бы, но горло еще не отошло от недавнего вопля. — Не может быть, — повторил отец, не поворачивая головы. — Джинни, помнишь, мы гадали, почему же его портрет в Хогвартсе не оживает? — Не мы, — поправила его мама. Альбус поежился — голос у нее был неприятный. — Это ты гадал. Отец будто не слышал ее. Альбус опять немного встревожился — вдруг человек с картины заберет отца? Он рванулся на помощь, но мамина рука не пустила, вцепившись в него, как в опору. — Кто бы мог подумать. — Отец говорил медленно и уверенно — так сам Альбус рассказывал Джеймсу о несложных истинах жизни, постигнутых на собственной шкуре. — Он действительно гениальный художник. Он не смог оживить портрет потому, что был слишком талантлив — а не из-за недостатка дара, как утверждали некоторые. Помнишь, как он делал наброски, хотел понять, какой была жизнь того, кого он рисовал, какой была его смерть? И он все понял, понял так хорошо, что нечаянно воссоздал слепок души, случайно сохранил отпечаток личности в одном из своих набросков. И сам не понял, что сделал. У него все получилось, Джинни, а его ругали за то, что взял ношу не по плечу. Никто не заходил сюда, никто и не знал, что в комнате моих сыновей есть пейзаж с Визжащей хижиной. Никто не знал, что немного души профессора все же осталось в этом мире. — До смерти напугав твоего сына. Отец снова не услышал — он все еще прижимал ладонь к картине. Альбус моргнул. Ему показалось, что холст чуть-чуть врос в ладонь. Или что ладонь немного провалилась внутрь. Но нет, все было нормально. — Я разбужу Дамблдора, — сказал отец. — У него наверняка есть знакомства среди портретов в Мунго. Пусть пришлют кого-нибудь. — Да, конечно. — Пальцы матери сжимали плечо так, что Альбусу стало больно. Неужели она боится? — Мам? — Он поднял голову, заглядывая матери в лицо. — Все будет хорошо. Папа поможет этому человеку. Ты же говорила, что гриффиндорцы созданы, чтобы помогать людям. — Семнадцать лет он пытался выбраться к нам, — сказал отец. Он не мог отойти от картины, будто боялся, что та исчезнет со стены, что ли. Альбус не понимал этого, но спрашивать не стал — чувствовал, что не время. — Даже я потерял надежду. Но он всегда был сильнее. — Это не так. У тебя достаточно сил, — ответила ему мама — но словно бы и не ему. Альбус чувствовал странное противостояние между ними, как будто бледная ладонь легла отцу на грудь. — Ты всегда в меня верила. — Отец наконец обернулся к ним, отнял руку от картины и сжал в кулак, будто удерживая что-то для себя. — Пойду поговорю с директором. Это будет большим сюрпризом для него. Для всех. — Ма-а-ам, — протянул Альбу, когда шаги отца затихли в коридоре. — Мам, отпусти, мне больно. — Что? — Она глянула на Альбуса и вместо того, чтобы отпустить, крепко прижала к себе. — Было очень страшно, да? — Да, — честно признался Альбус, пряча лицо в ее футболке и с удовольствием вдыхая запахи кухни и дезодоранта. Маме было проще признаваться в позоре. — Я думал, он все-таки доберется до меня. — До тебя — нет, — сказала она чересчур твердо, будто обвиняя кого-то. — Я не позволю. Тебя я ему не отдам. И Альбус засмеялся от радости, что все так хорошо закончилось.