Уговор

      Разумеется, он не рад его видеть.       Яков поднимает бокал и делает большой глоток, не сводя горящего взгляда с сидящего напротив Николая. Напряжение того заметно невооружённым глазом — плечи под сюртуком превратились в ровную жёсткую линию, губы поджаты, взгляд беспокойно блуждает по помещению. Гуро на другое и не надеялся: пусть встретили его без радости, но хотя бы отвращением не потчевали, как в прошлый раз. Впрочем, это не особенно волнует: к концу третьей сотни лет как-то совсем несолидно на чужое мнение внимание обращать, и раз уж Гоголю угодно — пусть обижается и ненавидит себе вдоволь. Гуро эти чувства хорошо знакомы — по крайне мере, между ним и Николаем всё просто, и ясно, чего от Тёмного следует ждать. — Признаться, рад вам, как никогда, Яков Петрович. — Бинх свои бокалы осушает даже быстрее, чем нервно сжимающий приборы Тесак. — И думать странно, что год уже прошёл. — Время быстро летит, Александр Христофорович. — Яков наблюдает, как Николай, украдкой взглянув на него, опрокидывает в себя полбутыли разом. — Уж вам ли не знать. — И то верно. Но, как видите, без происшествий обходимся стабильно. Если уж и случается что — так то по мелочи, казаки любят сгоряча отношения выяснять.       Гуро кивает в ответ, с хирургической точностью надрезая сочащееся кровью мясо. Ему нет дела до пьяных мужицких ссор — лишь бы нечисть тихо-мирно сидела и не доставляла людям проблем. С договора их миновал пятый год и снова Яков Петрович здесь, терпит презрение в светлых глазах напротив, чтобы после, ночью, наконец взять всё то, что принадлежит ему.       Он дал Николаю достаточно времени. — Ну что ж, поздно уже. — Бинх поднимается со своего места, и Тесак тут же вскакивает за ним. — Разрешите откланяться, Яков Петрович. — Всегда рад, Александр Христофорович. — Яков поднимается следом, пожимая протянутую руку. — Заложить для вас бричку? — Не беспокойтесь, мы уж сами. Спокойной ночи, господа. Николай Васильевич.       Гоголь только и может, что кивнуть в ответ и гостей провожает сам Гуро. Тесак уже еле держится на ногах и осуждать его Яков не может — ночь выдалась куда тяжелее других, а впереди ещё несколько часов без сна. В том, что Бинх не отпустит помощника после одного раза, Яков Петрович уверен: довольно алчущего огня в глазах полицмейстера, чтобы понять — изголодался, демон. И не от вина или холода дрожат ладони у бедного Тесака, хорошо понимающего, что это значит для него. Ритуальная ночь всегда длинная, но эта, верно, покажется ему самой долгой.       Когда Яков возвращается в гостиную, Николая там уже нет. Острый слух различает тихие шаги на втором этаже — вечно Гоголь торопится, предугадывая события. Гуро ослабляет галстук, склоняется над камином, упираясь ладонью в нагревшийся камень. Огонь жарко пылает в очаге, беснуясь вслед за своим господином — завладел, дождался, остался лишь самый последний шаг. Яков медлит, прежде чем следует наверх, вслед за Николаем: его самого снедает нетерпение, но он умеет ждать.       Как-то ведь смог все эти пять долгих лет.       Дверь в спальню приоткрыта и Яков неслышно заходит внутрь, осматриваясь вокруг. Гоголь обнаруживается на постели — сидит, устремив в окна невидящий взор, нагой до самого пояса. Яков хмыкает, подходя к кровати с другой стороны, и небрежно снимает с плеч чёрный, словно вороново крыло, пиджак. Николай не шевелится, но Гуро ясно различает лёгкую дрожь в крепко сжатых на коленях ладонях. Страшно ему — это понятно без слов, но теперь он от своего не отступится. За сделку нужно расплачиваться, а Яков ещё тогда знал, что потребует с молодого писателя. — Яков Петрович. — А голос у него и не изменился почти. — Я вам верил. — Напрасно, голубчик. — Рубиновый жилет падает вслед за пиджаком, растекаясь среди вороха тьмы кровавой волной. — Вас ведь предупреждали. Зря не послушали.       Конечно, в ту пору Гоголь и ему самому бы не поверил, вздумай Яков Петрович признаться. Лучший следователь Петербурга — и вдруг верховный демон, что ещё за небылицы? К тому же Николай был очарован, а влюбленность играет ужасно злые шутки с теми, кто поддается её влиянию. Яков Петрович и не собирался сближаться с молодым человеком — у него было своё дело, до скучного простое. Зарвавшуюся демоницу изловить, восстановить порядок, на несколько лет вперёд нечисть мелкую утихомирить. Юного писаря он с собой взял, поддавшись минутной слабости — вспыхнул интерес, как уголёк, но разе мог Гуро предположить, что он разгорится до пожара? — Я о вас думал, Яков Петрович. Всё время думал.       Яков садится на постель, с интересом смотря на сгорбившуюся спину Николая. Он уже не настолько худ, как когда-то, но позвонки всё так же ясно выделяются среди четко очерченных мышц. Когда ведьма переломила их пополам, Яков бережно собрал все кусочки и соединил даже лучше, чем было раньше. Николай этого не вспомнит — как и многое из того, что тогда произошло в поместье Данишевских. О произошедшем достоверно знают лишь два человека: он и Александр Христофорович, которого Гуро, вслед за Гоголем, решил вернуть к жизни. Миру нужны были такие люди, а Бинх ещё трети не исполнил из того, что ему предназначалось. — И знаете, что понял, Яков Петрович? — Николай вдруг оборачивается и Гуро видит прямо перед собой его налившиеся тьмой глаза. — Лгали вы мне.       Гуро кивает, не собираясь ничего отрицать. По лицу Николая расползаются чёрные нити, и он касается самой широкой, около скулы, ощущая под пальцами живое тепло. Гоголь не вздрагивает и не сопротивляется, хотя Яков чувствует его злость, страх, недовольство. Последнее Гуро понятно, но вот злость? Ни разу не замечал он в Николае к ней способности. — Но только не там, где я думал. — Гоголь ластится к руке и Яков замирает, недоуменно наблюдая за ним. — Талантливо вы меня вокруг пальца обвели, Яков Петрович.       Острые зубы смыкаются на ладони, но Гуро не обращает внимания на резкую боль. Николай слизывает выступившую кровь и усмехается — дерзко, хитро, в точности копируя манеру самого Якова. Догадался всё-таки, чертёнок, а может и Бинх подсказал. Гуро сверкает улыбкой, от которой у простого люда в жилах стынет кровь, но руки не отнимает, ожидая, что будет дальше. Интересно тасуются карты: он был уверен, что Николай станет плакать, дрожать от страха, но вместо этого в нём горит неумолимая решимость заставить Якова признаться во всём. — Зачем только — не пойму. — Гоголь облизывает его пальцы и медленно соскальзывает ниже, устраиваясь на обнажённом животе. — Думаете, я не догадался, что вы врали Лизе? Вы бы меня и пальцем не тронули, Яков Петрович.       Восхитительно — думает Яков, ощущая как скользит горячий язык по выступающим мышцам к краю расстёгнутых брюк. Тёмный непримирим: он хочет, жаждет, и Гуро не видит причин, по которым он не может принять то, что итак собирается получить. — Верно мыслите, Николай Васильевич. — Он перехватывает тонкие запястья, тянет к себе, пока чёрные глаза не оказываются прямо перед ним. — За одним исключением — я бы вас тронул, и ещё как. Влюбись вы хоть в триста ведьм разом, я бы всё равно сделал вас своим. Ошибся только в одном — следовало заняться этим сразу.       Больше Гуро не ждёт. Впивается в разомкнутые губы, самодовольно замечая, как глаза Николая обретают прежний небесный цвет. Вместе с ним возвращается сам Гоголь — и вот уже дрожь расходится по его телу, щёки заливает лёгкий румянец, и глаза распахиваются ещё шире. Целоваться Николай не умеет — видно ни мавки, ни ведьмы не научили. Позже Гуро возьмёт эту обязанность на себя, но сейчас Гоголю придется терпеть.       Слишком он по нему изголодался.       Николай стонет, пока Гуро оставляет на его шее наливающиеся багрянцем укусы — алые капли горчат на языке, словно настоявшееся на солнце вино. Насыщенный пурпур на белизне кожи слишком красив — Яков не отказывает себе в удовольствии, заведомо зная, что этого испытания ему не выдержать. В одном прав юный Гоголь: не к лицу ему более обманом заниматься.       Да не других, а себя самого.       В теплом пламени свечей он видит многое: разметавшиеся на подушках волосы — не то синие, не то чёрные, глаза, подёрнутые поволокой, словно топкие болота ряской, губы, цветом сроднившиеся с потемневшими ареолами. Гуро накрывает их ладонями, ласкает меж пальцев, слушая тихие вздохи Николая — ещё не бесстыдные, но уже свободные от плена совести. Торопиться им некуда, но Гуро желает увидеть всё сейчас: мольбы, потерянный взгляд, заласканное им тело, дрожащее от каждого прикосновения. Он дьявольски терпелив и также дьявольски ненасытен — незавидна участь молодого Гоголя, и посочувствовать ему Яков не может.       Он предупреждал.       Николай не стал слушать.       От масла, бархатом ложащегося на кожу, тело под ним заходится мелкой дрожью. Яков надавливает на напряжённые мышцы, увещевая расслабиться и раскрыться — наказать Николая он непременно успеет. Боль, в будущем сулящая удовольствие, сегодня может быть только препятствием: Гуро мог бы истязать тело Гоголя так же, как он его бессмертную душу, но для такого демона это слишком мелочно. Заставить Николая задыхаться от наслаждения там, где другой найдет лишь страдание, будет куда интереснее.       Кожа на внутренней стороне бёдер покрывается мурашками — Яков с усмешкой прикусывает её над выделяющейся веной, заключая в ладонь возбуждённый член Николая. Такая отзывчивость льстит: от неторопливых движений Гоголь хватается за простыни, выгибается дугой, глуша голос в крае подушки. Гуро беззастенчиво скользит ниже, к месту соединения ягодиц, и ощущает болезненный укол желания, наблюдая за Николаем. Тот не пытается отстраниться, замирает, прислушиваясь к себе, и вдруг подаётся на встречу с самым мученическим выражением лица. Развратник — думает Гуро, и издаёт тихий рык, когда ладонь Гоголя накрывает его член. И ведь нет сейчас Тёмного, которому стыд неведом — на Якова глядят яркие, как бирюза, глаза, молят и приказывают, будто знают, что он не устоит. Гуро и не собирается доказывать обратное.       Всякому терпению настает конец.       Николай сам тянется к нему, стоит только отстраниться, но Яков непреклонен — одна ладонь тяжело ложится на горло Гоголя, заставляя покориться. Николай так очаровательно хватается за его руку, что Гуро передумывает убирать её: пусть немного помучается. Гоголь не успевает понять, расширившимися зрачками всматриваясь в его лицо, и вдруг задушенно стонет, вздрагивая от первого толчка. Яков входит в него до конца, одновременно сжимая горло — внутри Николая тесно и жарко настолько, что сдерживать себя неожиданно трудно. Гоголь реагирует ещё острее, чем можно было представить, и нет большего удовольствия, чем целовать раскрасневшиеся губы, отчаянно ищущие воздуха. Гуро ослабляет давление, подаваясь назад, и толкается снова, упиваясь чувствами Николая — чистый огонь, сумбур, сумятица, желание такой силы, что под сомкнутыми веками пляшут все звёзды разом. И Яков только подбрасывает дров в костёр, желая, чтобы он дотянулся до самых небес.       Не замечая, как сам оказывается в нём.       Гоголь сдаётся первым — обхватывает задыхающегося Гуро за шею, и замирает, меняя пляску их соединённых тел. Якову стоит больших усилий растянуть наслаждение на мгновения дольше, упросить Николая дождаться, в то время как тот мечется в сладкой агонии, не зная освобождения. Гуро ведёт его за собой, и в миг, когда их дыхание становится одним, всё теряется, уступая жару тел.       Огонь на первом этаже взрывается, чернея, как сам ад.