* * *
Утром чемпион как коровой жеваный, одни глаза зло зыркают из-под челки. Фельцмана не видно, Милка предусмотрительно не подходит. За ночь разлом вселенной покрылся прозрачной коркой, и Юрке действительно похуй. До первой встряски. Впрочем, жрать все равно хочется. Накануне было не до еды — перед катанием незачем, а после не до того. Да и похуй, зато сейчас можно позавтракать спокойно. Нельзя, понимает Юрка, когда за его столик без всякого «можно?» кто-то подсаживается. Юрка видит кольцо на руке, и вселенная трескается по новой, наживую. — Юр. — Пошел нахуй. — Юра. Ну что, блядь? Юрка поднимает глаза. Рука Никифорова тянется отвести упавшую челку, но передумывает на полпути. И правильно, а то Юрка послал бы его на всю Барселону. По-чемпионски. — Юра, прости меня. Я тогда не сдержал слова. Я мудак. И я бы сейчас остался, если б мог. Но я не могу, Юр, ты пойми. Дело не в работе. И не в медалях. Юрка не сводит с Никифорова взгляда — и он все тяжелее. — А ты с чего решил, что я хочу тебя в России видеть? Нахуй ты мне не нужен. Вали в свою Японию, жри фугу, может, отравишься. Воздух чище станет. — Юр, я все понимаю… — Так, блядь. — Юрка выпрямляется и откидывает челку с глаз. Кого-кого, а Никифорова он знает как облупленного, даром, что ли, столько лет на него дрочил. — Не тяни кота за яйца. Что ты понимаешь? Что с тобой, блядь, случилось за ночь, что ты завербовался в армию спасения? — Это Алтын. — Никифоров светло улыбается, Юрка выбирает взглядом тарелку потяжелее. — Он со мной вчера говорил. Просил остаться на сезон, поработать с тобой. Очень просил. — Снова улыбка. Юрку она бесит вдвое больше вчерашней. — Знаешь, а он умеет слова подбирать. Я чуть не согласился. Едва опомнился… — Он обрывает рассказ и смотрит на ошарашенного Юрку. — Алтын не просил держать разговор в секрете, но, наверно, стоило, да? — Не стоило. — Юрка откидывается на стуле, сует руки в карманы, наклоняет голову. Глаза блестят из-под волос. Никифоров будто перед строем лучников на рассвете. На расстреле. — И оставаться не стоит. Вали. И запомни: золота вам не видать, хоть с головы до хуя парными кольцами обвешайтесь. Понятно? — Понятно, Юр. — Никифоров встает. — Удачи. — Угу. — Юрка провожает его взглядом и быстро дожевывает запеканку, тыкая ножом так, будто это она виновна во всех бедах. Он не замечает, как объявившаяся Милка смотрит на его побледневшие губы, как Пхичит опускает приветственно поднятую руку и делает шаг в сторону, как глубоко ногти левой руки впились в ладонь. У Юрки есть безотлагательное дело.* * *
Отабек выглядит как Отабек. Он вообще когда-нибудь меняется? — Так, — говорит Юрка, отодвигая его плечом и без лишних расшаркиваний проходя в номер. — Какого хуя? — А можешь уточнить? — брови Отабека сходятся в забавной складке. — Могу, — соглашается Юрка, — уточняю. Какого хуя ты лезешь в мои отношения с Никифоровым? Он знает Отабека всего два дня, но ничего не может поделать с тем, что вселенная снова трескается, теперь в другом месте, опасно близко к первому разлому. Скоро ее придется скотчем скреплять, перебинтовывать. Как он мог, Юрка ведь ему, как другу, господи, единственному, блядь, другу… — Прости. — Отабек действительно выглядит виноватым. — Я знаю, что не имел никакого права. Но я видел, что тебе плохо, и… Я не мог этого видеть, Юр. Хотел хоть чем-то помочь. — Мне, блядь, не нужна помощь! — Юрку срывает мгновенно. Только что с Никифоровым был спокоен как гранит, и вот уже взрыв, катастрофа, глобальный пиздец всему живому. — Мне никто не нужен! Я сам справлюсь! Без Никифорова! И без тебя! Ты же говорил, что я воин, так какого хуя!.. — Крик обрывается, Юрке не хватает воздуха, он не может перевести дыхание, он как оголенный провод под напряжением, искрит и грозит бедой. И пережигает сам себя. — Я справлюсь! — Срывается в хрип, будто сломался механизм и вылетевшие шестеренки царапают горло. — Я!.. Сам!.. Справлюсь! Слышишь… — почти беззвучно уже. Голос сорвал. Отабек смотрит в пол, глаз не видно, лица не видно. — Я проебался, я знаю, — он тихий, но что-то в его голосе заставляет Юрку прислушаться, услышать. — Всего два дня, и я проебался. Юр. — Он поднимает голову, и Юрку размазывает от кипящей в темном взгляде бури. Вот вам и казахское спокойствие. — Что «Юр»? Так не делают! Что Никифоров теперь думать будет? Что я такой слабак, даже поговорить с ним сам не могу? И без него не могу? Так он подумает? Ну спасибо! Да какая разница, что он будет думать, должен бы сказать Отабек. Вот как было бы правильно, вдруг понимает Юрка. Но Отабеку этот элементарный ответ в голову не приходит. — Юр. — Ну что? Отабек смотрит на него, и, ебать, Юрка видит, как по его лицу проходит трещина. Та самая, что раскалывает вселенные. Та, что никаким скотчем не склеишь. Та, с которой и жить невыносимо, и сдохнуть проблематично, и обратно никак. И Юрке страшно. Что ж, блядь, за мир-то такой, куда ни шагни, разлом, и сейчас Отабек скажет что-нибудь совсем непоправимое, и тогда уж точно только лечь и помереть. Блядь, если он скажет, что хотел как лучше… пусть просто молчит, пожалуйста, не надо разламывать трещину дальше, может, еще как-нибудь обойдется, обойдут… — А может еще так быть… может, что ты меня простишь? И все. Будто дальше он жить станет только после Юркиного ответа. Или — не жить. Как придется. Бля-я-я… Юрка переводит дыхание и медленно разжимает левый кулак. Кровь с легкой болью приливает к кисти. Циркулирует. Юрка думает, что ужасно устал. Что хочет домой. Спать. Тискать Пётьку. Есть дедовы пирожки. И, может, иногда переписываться с этим ебанатом, который, видите ли, помочь рвался. Ему, Юрке, помочь. Так рвался, что даже Никифорова впечатлил. — Ненавижу, когда меня считают ребенком. И не верят, что я могу сам справиться со своей жизнью. — Я верю. — Отабек делает шаг к нему, и Юрке на секунду кажется, что он сейчас опустится перед ним на колени. — Но даже самому сильному воину нужна поддержка. Я хотел быть опорой для тебя, очень сильно хотел. И поэтому так ошибся. Я запомню, Юр, навсегда запомню. Ты только… Юрка тоже делает шаг. И еще, и еще. Пока не упирается правым плечом в правое плечо Отабека. Говорить он больше не может — наорался на три дня вперед, горло саднит. Но и более близкого контакта себе позволить не может, рано, не время, не сейчас. Может, потом он научится, а пока так, половинчато, недокручено, как кваксель. Тепло течет от плеча в плечо. Самая горячая точка вселенной. — А у тебя есть поддержка? — голос как американские горки: взлет — падение. — Менде сен бар, — чуть слышно выдыхает Отабек. Блядь. Юрка вредный и гордый, поэтому не спрашивает. Левой рукой вытягивает из кармана смартфон и гуглит, надеясь, что расслышал правильно. «У меня есть ты». Блядь. — Бек, — сипит он, когда в голову приходит идея — и, несомненно, самая правильная идея из всех, несмотря на свою внезапность, — поможешь мне вечером с показательной?