В десятых числах декабря

Каждый год, примерно в десятых числах декабря, весь мир охватывала суета. Различные лавки, магазины и супермаркеты открывали свои двери покупателям в новой, рождественской тематике, а прогуливаясь по прекрасным, часто заснеженным улочкам, утопающих в праздничных огнях, у любого в душе наступало приятное тепло, которое оповещало о приближении праздника. Фентон Крякшелл-Кабрера не любил Рождество. Ведь в этот период своей жизни он переживал тяжёлое тревожное состояние или необыкновенную для такого радостного и весёлого селезня апатию. Бедняга с каждым днём всё более и более зарывался в тёмный кокон, который своим холодом и болью резко контрастировал со всеобщим чувством праздника и ликования. В те дни Фентон не улыбался; это было не то время, не та пора, когда ему стоило это делать. Возможно, тот, кто и вызывал подобные эмоции, хотел бы видеть эти улыбки, но, как мысленно просил прощения заливающийся слезами Фентон, он просто не мог заставить своё личико озариться ею. Механически выполнялась работа. В отличие от большинства работяг, Фентон был рад тяжёлым ежегодным отчётам, работа над которым была полностью его обязанностью. Заполняя таблицы и вновь записывая дату создания, описание и исход нового изобретения, понемногу отвлекаешься от мрачных мыслей: нельзя даже и думать о том, чтобы случайная слезинка размазала напечатанный текст и испортила бумагу. Может быть, падать в ежегодную пучину страданий и боли было бы страшно, если бы рядом не было миссис Кабреры. В ту пору Мария позволяла себе не ходить на работу — на целый месяц, чтобы после вернуться и с новыми силами защищать город от преступности. Но в эту пору, в десятые числа декабря, офицер Кабрера вновь превращалась в Марию, только-только отпраздновавшую Рождество и годовщину своей свадьбы и с выражением неописуемой скорби сидевшую у окровавленного тела и механически гладившую белые длинные перья. Соседи уже знали, что дом номер семь по Вашингтон Хайтс не нуждался в подарках и дружеских посиделках. Дом, хоть и был пышно украшен приехавшими сёстрами Марии, которые на этот трудный период поддерживали в доме порядок, выглядел искусственным, нарисованным и словно бы умеревшим. Это был дом, где на целый месяц хозяин и хозяйка могли не проронить ни слова, где самый главный день приходился не на двадцать пятое или тридцать первое, а на двадцать восьмое декабря. Дом, из которого выходят держащие друг друга за руки две утки, одинаково дрожащие под падающим снегом и натиском горя. В руках были не праздничные венки, но два толстых запечатанных конверта. Даже безобразники-Гавсы, каждый из которых хоть раз, но сталкивался с Марией, лишь печально провожали её взглядами до кладбища. Могила Лина выглядела хорошо. Её, как и все другие, украшала шапка из навалившего снега. Надгробная надпись, хоть и слегка обветрилась, легко читалась. Фентон и Мария присели на колени перед могилой, всё также держась за руки, и с безмолвной тоской вглядывались в незабываемые черты родного им селезня, который весело улыбался с фотографии. Конверты легли на снег; возможно, они будут позже выброшены, но хотелось верить, что тот, кому они адресованы, читает их. — Te quiero, mamá, — единственные важные для них обоих слова. Фентон готов дарить свою любовь маме каждый день, но именно в этот период ей она нужна была, как никогда. Он помнил всё: праздник в честь годовщины свадьбы, счастье от того, что скоро случится выставка учёных, куда Фентона отправили от университета. Белоснежный селезень, с такими же буйными, как и у сына, волосами, заливисто смеялся, бережно украшая каждое деревце и кустик своего двора. Это был дух праздника, дух Рождества, единственный и неповторимый. Рождественский стол на множество гостей был идеальным: это было самое лучшее рождество в жизни Фентона. Идеальное. Самое лучшее. И последнее. Ужасная случайность, стоившая Лину жизни. Крик матери, увидевшей, что случилось в ванной, Фентон не забудет никогда. Он предпочитал выходить на работу в этот период, замыкаться, погрязнуть в работе. Мария же запиралась в комнате и от бессилия, от всепоглощающей боли, вины, рыдала, кричала, дабы хоть как-то выпустить эти эмоции. Спустя месяц она снова будет весёлой и бодрой, с привычными шутками и любимой напарницей патрулировать районы родного города, но не сейчас. Сейчас не было работы, патруля, города, даже самой Марии. Она состояла из боли, она была ей, была пронизана ею. Потому что ничего другого больше не было. Фентон был несказанно благодарен доктору Разболтайло, Челси, Б.О.Й.Д.у, Лампышу и Гэндре за то, что они с пониманием относились к их горю. Всего лишь тихого, едва слышного: «Я не праздную» хватило, чтобы они поняли. Особенно понимали доктор Разболтайло и Гэндра, тоже пережившие невообразимое. Душа Фентона разрывалась на куски и лишь только огромная куча работы могла сдерживать слёзы. Иногда, в редкие минуты перерыва на еду, сон и туалет, он вновь вспоминал милые сердцу черты и про себя молился, надеясь, что Лин услышит… Что папа услышит и его сердцу будет легче. Двадцать восьмого декабря на его столе громоздился гора подарков, часть из которых была и для мамы. Это были не рождественские подарки, нет. Эти коробки и свёртки в приглушённых пастельных тонах были бальзамом на душу, попыткой помочь искалеченным душам пережить ужасное горе. Глаза Фентона вновь наполняются слезами, нежно поглаживающего буквы каждого пожелания. «Он всегда с тобой, Костюмчик.» «В тебе есть толк, стажёр, он бы гордился тобой.» «Ты, в отличие от нас с Лампи, живой, и вы с ним когда-нибудь встретитесь.» «Ты был бы лучшим сыном для него.» Подарки для мамы он перенесёт в дом, чтобы она сама развернула. Она обязательно посмотрит — она знает каждого из коллектива Фентона лично, и она будет действительно рада понимать, что её поддерживают и сочувствуют её горю. И тогда Фентон накроет стол на него, маму, Карлу и Даниэлу, которых непременно нужно будет поблагодарить за порядок в доме. Фентон не улыбается; по щекам вновь катятся слёзы, но на этот раз это слёзы умиления и спокойствия. Он залпом выпивает стоящий рядом стакан воды и покидает недавно перешедший в его распоряжение кабинет. Фентон не знает, который сейчас час и есть ли вообще кто-то в лаборатории. Просто в какой-то момент привычные стены кабинета стали слишком стеснять селезня. Словно бы в первый раз он шагал по коридору, вглядываясь в подводный пейзаж за иллюминатором. Поток слёз не останавливался и селезень периодически всхлипывал, что тут же отдавалось эхом. Он видит их. В кои-то веки они собрались все вместе, хотя и не прекращали своей работы. Но стоило им всем заметить селезня, все дела были забыты. Спустя минуту он уже был сжат в крепких объятиях всеми, кто находился в комнате. Руки, здоровые и израненные, живые и механические, крылья и копыта тут же обвились вокруг селезня. Фентон ошарашенно посмотрел на доктора Разболтайло, который в кои-то веки не хмурился, а даже улыбался самой редкой из своих улыбок. Кто-то — судя по сломанному клюву, это была Гэндра — поцеловал его в щёку. Фентон уткнулся клювом в плечо доктора Разболтайло и, хотя слёзы всё ещё были, счастливо улыбался. — Мы любим тебя, не забывай это, пожалуйста. Отчего-то он был уверен, что в этот раз апатия отпустит их быстрее, чем обычно. И это было прекрасно.