Табу любить

Глеб сидел на кровати при холодном свете люстры и думал, то прижимая вспотевшие руки к лицу, то отнимая их: звонить или нет? Имеет ли смысл сказать ей о том, что грызёт изнутри уже несколько месяцев? — Ведёшь себя как шестнадцатилетняя девочка, Самойлов, — вздохнул музыкант. — В чём такая сложность сказать «Ксеня, я тебя люблю!»? Одна фраза. Четыре слова. Ах да, сложность в том, что хер знает, как она отреагирует, а терять подругу и соавтора как-то рискованно, — мужчина усмехнулся. — Всё же она хороший человек и друг. В состоянии нерешительности он был вот уже четыре месяца, когда понял, что испытывает к Сидориной смешанные чувства. Когда Глеб понял, что стал воспринимать Ксению не только как подругу, соавтора и соратницу, то внутренне усмехнулся самому себе. «Всё же твоё чёрствое сердце умеет испытывать влюбленность, Глеб. Какая неожиданность! А теперь это надо просто пережить, переждать и оно отболит...» — Глебушка! — прощебетала Ксю, лучезарно улыбаясь и привлекая к себе его внимание. В эту секунду Самойлов понял, что он не переждёт и ничего у него не отболит. Поставленное когда-то после разбитого в юности сердца табу любить стало медленно, но верно трещать по швам. *** Сейчас Самойлов пытался залатать эту дыру в сердце хоть как-нибудь: написанием песен, алкоголем, тупым смотрением на звёзды и курением на балконе. Чем угодно, но только не разговорами с Ксю. Ему казалось, что с языка сорвётся «я тебя люблю» и всё обязательно разрушится. Ксения этого не понимала. Спрашивала, что с ним, пыталась вывести на откровенный разговор. Глеб был без понятия, что говорить на подобное, поэтому отшучивался и называл своё состояние «приближением осенней депрессии». В последнее время ему стало совсем невыносимо. На сегодняшнем концерте он даже не посмотрел в её сторону. Сидорина, будто бы в ответ на эти действия, после концерта взорвалась. — Сука, да что ж с тобой такое всё это время?! — негодовала певица. — Всё шутки, блять, шутишь, а я за тебя переживаю, скотина! Даже не смотришь в мою сторону!.. Ты задолбал меня избегать, мне это осточертело, я не понимаю, что такое, скажи же, я ведь... *** Глеб тряхнул головой и согнал наваждение. Он тогда проблеял в ответ что-то невразумительное. «И как прикажете в такой ситуации признаваться в любви?!» — Чёрт с ним. Сейчас или никогда, — удивительно спокойно сказал он и набрал номер, который знал наизусть. — Алло, Глеб? — Добрый вечер, Ксюш. Знаешь, я хотел извиниться за то, что уже несколько месяцев веду себя как скотина и... — Может, объяснишь своё поведение и состояние? — Так в-вот, — запнулся музыкант. — Это не депрессия, все мои слова на эту тему — херня, Ксюнь. Знаешь, я просто влюбился на самом-то деле, но решил, что лучше просто скрыть это, носить в себе, ждать, пока чувства не выжрут меня изнутри... и больше я так не могу. — И в кого влюбился? Я знаю этого человека? — Конечно, и знаешь прекрасно... Это ты, Ксень. Я люблю тебя, — у Глеба камень свалился с души. — Ксеень? — Глеб... Я... Бог мой. Я... Знаешь, тоже в какой-то мере... не в мере, нет, я люблю тебя. Я говорю это искренне, не потому, что не хочу обидеть, я честно... — Люблю. Встретимся завтра? — Да! О чем речь! — Тогда до завтра и доброй ночи? — И тебе. Сердце Глеба билось впервые настолько радостно и громко, словно выстукивая «Лю-блю!». Самойлов был уверен, что сердце Ксюши бьется так же.