Diu vivere mors!

      Это было тысячу? Или две тысячи лет назад? Может, четыре? Или, может, вовсе никогда? Что вообще произошло?       Грязные, потёртые, ржавые бочки, утрамбованные неизвестным содержимым, тяжко перетаскивались с асфальта в грузовик несколькими людьми. Вдалеке горела жизнь, но здесь, внизу, на улицах, горело только людское терпение, толпа рвала всё в пух и прах. Улицы были в огне, ярости, а из-за каждого угла, из тени, смотрели тёмные, наполненные кровью протезированные глаза. Главное было не привлечь чьего-нибудь внимания, заметят ещё, неизвестно, что устроят... анархия — есть анархия, но держи свой пистолет всегда под рукой. Правда, и язык без костей неплох был бы...       — Закончили? — из окна кабины водителя высунулось припухшее красное лицо, с папиросой во рту.       — Ага. Слышь, дай прикурить, — один из них достал из кармана пачку, а из неё — сигарету, после чего протянул своему соратнику. — Без перекура не поедем, башка лопнет.       Воздух грузно наполнился едким дымом.       — Может, в пути докуришь? — спросил третий. — Они ведь могут сюда ринуться, знаешь ли... — кремень в зажигалке чиркнул, и короткое пламя возле рта разрезало тьму на тысячи частей. — Не хотелось бы мне оказаться в самой гуще событий. Здесь, на мели, как-то проще, знаешь... — и он также затянулся.       — Успокойся. Две минуты не сыграют большой роли.       Свет шёл из-под небес, небоскрёбы Делового Центра, находившиеся в нескольких километрах от них, шумели похлеще любого сброда. Какая бы беда не пришла — всё было нормально. Везде витало ощущение упоительности, нечто неизъяснимое, что-то, что скребёт душу, но одновременно её греет; оно вроде бы чуждо, но по-своему родное, напоминавшее о чём-то старом и давно забытом. Типа магнитных кассет, ага.       Почему-то кажется, что тогда были гирлянды... а вдруг не было? Почему вообще люди вышли на бунт? Почему тогда не вмешались корпорации? Сколько же это было... нет, точно, больше двух тысяч лет назад!       — Твою мать, ну же, гони быстрей!       — Это всё, что наша малышка может!       Где-то сзади раздался приятный хруст стекла, как если бы трещал череп под давлением колёс автомобиля, и огонь распространился на брезентовое укрытие кузова. Бочки не заденет, наверное, им-то чё, огонь по-барабану...       Толпа ревела, как голодная биомасса. В редких проблесках света сверкали ножи, монтировки и дубины — эти громилы давно хотели кого-то завалить, но почему же именно мы попались им на пути? А всё потому что курить надо было в пути, хотя, толку от этого пути, если они сначала Сенную, а потом и Литейную перекрыли? Куда дальше ехать? Пути назад нет.       Во тьме переулка блиснула отвратительная стальная рожа, с её кровавыми глазами.       Опять одни и те же подписи... сколько уже банковских операций я завернул? Тысячи? Сотни тысяч? Прошёл всего лишь час с момента моего включения. Почему на улице так темно? Разве не должно было наступить утро?       — Чё делать-то?! Думай, сука, быстрей!       А чего тут думать. Открытая черепно-мозговая, пульс теряется, а на руках остаётся липкая перемешанная с чем-то жидкость, с частичками мозга. Сработано чисто — один красивый бросок кирпича, и не увидишь откуда, а палить бессмысленно, хуже только станет... эх, что же ты так? Вроде обещал пожить ещё недельку...       Мы еле-еле продвигались, сквозь кучу людей. Каждый считал своим долгом ударить в машину. Никто не желал отходить. Может, ну их к чертям собачьим, задавить всех, как кроликов, да и Бог с ними? Это же они отняли жизнь. Вернее, кто-то из них.       Где-то вдалеке от нас шла тощая, высокая фигура в грязном, потёртом, чёрном балахоне. А когда это существо повернулось, то я увидел...       Жизнь ничего не стоит. Чтобы это понять, пришлось на собственной шкуре испытать агонию, которую никто и никогда не опишет, когда череп раскололи, всё тело изрешетили титановыми протезами, вплоть до костей, оставив местами просто так — всё равно никакая зараза не возьмёт. Всю философию начинаешь как-то презирать, когда мозг — всего лишь органические остатки, живущие благодаря нескольким квантовым компьютерам, последовательно подсоединённым к большим массивам хранения данных, да и голова испещрена тысячью осколков, а челюсть проткнули несколькими шунтами. Я презираю всё на свете, но больше всего — себя самого.       Есть фрагменты жизни, которые нельзя вспоминать, которые просто отвратительны любому человеку. Отчётливо запомнились контуры здания, его красивые барельефы и цвет, приятный телесный цвет, с фрагментами меня же, визг колёс и крики задавленных людей, хруст конечностей, хлюпанье розового, тёплого человеческого мяса, момент удара тела с крепким бетоном, который не сокрушит ничто, в особенности, твоё жалкое, ничем не примечательное, простое человеческое тело.       Из упавшего, невесть как, ржавого бака, расколотого пополам, и местами воткнувшегося мне в рёбра, пройдя их насквозь, посыпалось золото и драгоценности. Всюду были крики, всюду была жалость, и как-то все сразу успокоились, утихомирились, в момент стали все адекватными. Рядом лежал палец, но не мой. Мой лежал где-то возле рта. Наконец, из тьмы вышла фигура в чёрном балахоне, и, открыв его, явило своё лицо — жёлтая, стальная, лысая голова, с кучей красных и синих проводов и трубок, с широкими зрачками¹. Никто ничего не говорил.       Как и я, руководя тысячами людей каждый миг, преисполненный страшной ненавистью ко всему живому.