сгорел

«хлеб, молоко, подгузники, супрастин, огурцы и печенье» Антон, не мигая, смотрит на экран телефона. Отправлено. Доставлено. Прочитано. «Какое печенье?» И сразу следом: «В аптеку не по пути» Антон только вдыхает тяжело, отбрасывает телефон в сторону, даже не блокируя экран. После — берет в руки снова, конечно. «Орео, — пишет, — сам тогда зайду как пойду за Савой». В ответ прилетает какой-то смайлик. Антону даже смотреть на него не хочется, потому он пролистывает диалог вверх. «наполнитель для лотка закончился» «зачем нам вообще эта чёртова кошка» И еще выше. «купи арбуз» И еще. «голубцы мама приготовила, я привёз, будешь?» «Не хочется, Шаст» А Антон эти голубцы пёр из самого Воронежа, хотя сам никогда в жизни их не попробует — с рисом. Ради интереса он в поисковую строку вбивает слово «люблю». Последнее сообщение — полгода назад, и гласит оно — «не люблю мятную зубную пасту». Он листает диалог еще немного, пока не сдаётся. Убирает телефон аккуратно на тумбочку, кладёт на кругляш беспроводной зарядки, прикрывает рукой глаза. Тео еще не проснулся, у них дневной сон, но скоро уже радионяня забарахлит, и придётся встать. Покормить, одеть, пойти гулять. Потом в сад, за Савой, и по новой. Вечером Дима приедет. Привычно клюнет в щёку, подхватит на руки младшего, небрежно протягивая Антону пакет из ближайшего Магнита, а Сава прилипнет к отцовской ноге. Антон, разложив продукты в холодильнике, сбежит курить на лестничную площадку, к привычной банке из-под нескафе и красным мальборо. Будет затягиваться крепкими уже привычно сигаретами, зная, что Дима сморщится, когда он войдёт в квартиру и пойдёт мыть руки. Дима уже давно бросил, а Антон слишком слабый, чтобы перестать. Он знает, как это будет — до минуты. Дима будет играть с Савой, почитает ей на ночь, может, даже достанет гитару — она любит звуки живых инструментов, засыпает под них лучше. Тео тоже, хотя для него приходится играть заново, у детей разные комнаты. Антон пытается вспомнить, когда Дима играл для него, но в голову приходят только вечера на съёмной воронежской однушке, когда, отложив конспекты по анатомии человека, Дима доставал старую, полурастроенную гитару. Они смеялись, пели ДДТ, бегали курить на лавочку у подъезда, а потом Дима закоченевшие пальцы, красные от мороза, в своих руках грел. И улыбался, такой забавный со своими хипстерскими очками, и тянулся вверх, чтобы урвать поцелуй. Говорил — «будет по-другому, Тош, будет в тысячу раз лучше», и Антон верил искренне, как никогда не верил в самого себя — верил в н и х. Дима не носит теперь очки — сделал операцию; у Димы своя стоматологическая клиника и он давно уже не надевает сам белый халат, предпочитая строгие деловые костюмы; в их большой, светлой московской квартире Антон задыхается и кажется, что уже не вернуться. — Я хочу на работу выйти, — говорит как-то Антон, лёжа в тёмной уже спальне, а Дима сонно хмыкает. — Кем? Антона это цепляет, цепляет сильно, потому что он и сам знает, что его незаконченное менеджерское образование сейчас решительно бесполезно, оно было бесполезно и тогда, когда он подавал документы. — Меня пригласили в театр импровизации. Тут недалеко, ехать всего три станции, и занятость не постоянная… Дима приподнимается на локте, смотрит в глаза. Антон ждёт, чувствует всем телом, что тот скажет — «куда тебе этот юмор», «кажется, Шаст, это этап уж пройденный», «у нас двое маленьких детей, Шастун, какой в жопу театр». Дима улыбается светло-светло, проводит ладонью по щеке, и на мгновение у Антона сводит горло, потому что это тот самый Дима, тот, из прошлого, будто сквозь эти ебанные костюмы и деловые переговоры проступает что-то настоящее. — Я так рад за тебя, — говорит он, целует в уголок губ, — конечно, попробуй. Возьмём няню, не страшно, Тео уже год скоро, думаю, не будет проблем. У тебя всё получится. Там будут пробы? — Да, — а голос какой-то помертвевший и недоверчивый, — пробный спектакль. Придёшь? — Конечно, — Дима улыбается снова, и Антон выдыхает, позволяя утянуть себя в поцелуй. Пробы он провалил с треском. Дима сначала улыбался из первого ряда, а после чуть хмурился, потягивая пиво, и сердце падало куда-то в желудок. Может быть, и правда этап пройденный. Может, в Антоне просто не осталось того, что нужно. — Прости, Тох, — Стас не улыбается, — ну, ты же сам понимаешь… Антон прекрасно понимает. Он кивает, просит прощения за провальный спектакль, Шеминов улыбается теперь, но еще раз попробовать, конечно, не приглашает. И снова и снова — разбудить, приготовить завтрак, отвести в сад, игры-книжки-развивающие коврики-ползунки-поликлиники и прививки, забрать из сада, накормить, погулять, дождаться Диму и приготовить ужин, поиграть, уложить, лечь спать. И всегда улыбаться-улыбаться-улыбаться, потому что Сава и Тео не заслужили его слёз, его вечного безэмоционального лица, его трясущихся рук и подъездных сигарет. И Дима не заслужил тоже, Дима работает, Дима устаёт, Дима не хочет приходить домой и думать о чем-то еще, кроме семейного счастья. «Семейное счастье». Если честно, получив предложение — без пафосных ресторанов, в поезде, когда они ехали с одной из КВНовских игр, с простым золотым ободком безо всяких бриллиантов и бархатных коробочек, — он представлял себе это совсем по-другому. Антону скоро тридцать. Диме — тридцать шесть. Савине пять, а Тео год. От их дома до метро — десять минут; до садика — пятнадцать, и Антон даже не может послушать музыку, пока идёт туда. Он не помнит, когда в последний раз выходил из дома один. Для него одного — только банка из-под нескафе и красные мальборо на лестничной клетке.