Псевдогерой

Когда он открывает глаза, то видит звёздный потолок и красочные обои. Когда он моргает, слёзы льются тихо и беззвучно, непрерывно. Когда он смотрит в зеркало, его встречают блондинистые волосы и голубые глаза — это хорошо, не белый и не рыжий, не фиолетовый и не золотой; это хорошо, хорошо, хорошо. Его рука всё ещё с ним, красная и уродливая — не так плохо, как в цирке, или десять лет после него; до Тикки — но здесь это не является чем-то страшным. — Ему два года, — удивляются взрослые. — Рано для причуды… — Но вполне возможна мутация! О чём они говорят, он не знает, и знать не хочет — он следит за непонятными людьми с чертами акума, что ходят под окном на главной улице, и не может оторвать глаз. Он тянется к проклятому глазу, находя чистую нетронутую кожу и ясно-голубую радужку в отражении стекла — он не вздрагивает, как когда-то давно; хотя голос Лави звучит: не доверяй никому, — а Неа фоном смеётся. Как будто он мог кому-то доверять по-настоящему. Он доверял Неа. Он доверял Мане. Он доверял Кроссу. Он доверял Линку. Он доверял Чёрному Ордену. (Ну и куда это его привело?) Ха. Он прячет свою руку в перчатку, носит длинные рукава и капюшон — дело привычки, дело опыта и знаний, проб и ошибок, даже если на него никто не смотрит. Ему пять лет, а его причуда всё не проявляется, на страх родителей, они шепчутся между собой, что, может быть, его причуда в том, что рука красная, и всё? Он был бы не против, в самом деле. Но даже не допускает себе верить в такую возможность. Он привыкает к имени «Нейто» — странному и иноземному, как вкус китайского чая, который заваривала Линали, или имя Канды вполуслоге. «Монома Нейто», — скользит, как ложь, как чужая рубашка на размер меньше, как ещё один сожитель в голове. Аллен даже не уверен, живёт ли Неа с ним сейчас; слишком хорошо, чтобы быть правдой — остаться одному. Не после тридцати лет скитаний, не зная кто он и где оказался. И всё же, он принимает новое имя, взамен старого. Аллен, — отдаётся сотнями голосов и лиц, от друзей до врагов; от ярости до радости; от ненависти до любви; от страха до насмешки. Даже если спустя годы он может выделить огрубевший голос Маны (отца, брата, друга), несмотря ни на какую боль. Он уверен, что Неа где-то глубоко внутри него смеётся и пускает едкие шутки. Ему семь или восемь, когда кто-то в школе спрашивает его: — Каким героем ты хочешь быть? — чужая рука касается плеча, чуть задевая пальцем открытую кожу, холод пронизывает вдоль позвоночника. И он метафорически спотыкается в своём апатичном существовании, погрузившись в прошлое и параноидально оглядываясь в будущее. Героем? Он? Не смешите. — Никаким, — жмёт плечами Нейто, улыбаясь привычно, знакомо, как плащ Коронованного Клоуна; вежливость и фальш, как цирковой грим, идеально сидят на лице; и зрители ловят его представление, не подозревая об этом. Больше его об этом не спрашивали. Он вовсе не хочет пугать детей — или взрослых, если на то пошло — просто желание остаться одному, которое он чувствует в острой потребности, можно резать ножом внутри него, намазывать на хлеб из недо-психоза и подавать к чаю, заваренного в бурлящей памяти пары-тройки жизней. У него болит голова. Впрочем, в этой жизни она болит всегда. Чужая причуда течёт по его телу, и он отмахивается от неё, как никогда не отмахнулся бы от Чистой Силы или, в отчаянные дни, от силы Ноя. Он в сотый раз напоминает себе, что не в опасности; что этот мир не на грани войны и разрушений; что здесь есть компетентные люди, что сами, если надо, разберутся с проблемами; что он тренирует тело по привычке, из паранойи, из страха быть найденным, схваченным, использованным, искажённым… Он снова чуть ведёт плечами, не вздрагивает и не содрогается — ничего столь компрометирующего. Он обычный ребёнок семи-или-восьми лет. Ничего более. А потом безумие случается. Потому что это его жизнь, и в ней обязаны быть психопаты, желающие его смерти, даже если они мимо проходили и видели его первый раз в жизни. Аллен проклят четырежды, вне сомнений; даже если его первые телесные проклятья отсутствуют; кроме руки, конечно, она за ним и в жизни, и в посмертии. Не то время, не то место, — прям, как и вся его история. Злодей, кажется, решил продать его из-за причуды, которая была зарегистрирована и оценена, как очень «полезная» где-то в местах не столь отдалённых. Аллен цыкает сам на себя, знал ведь, что официальные записи — та ещё фигня, и страшный компромат. Ведь там, конечно, нашлось и его имя, и возраст, и место жительства. Потрясающе. Он скучал по своему не столь технологичному времени и миру. Здесь есть люди, дети помладше и постарше; в основном девушки, молодые, некоторые даже слишком — Аллен сжимает зубы, он ненавидит эту часть человечества. Ту, что заставляла его сомневаться, за что он сражается, умирает, встаёт и снова умирает. Он видит клетку и цирк; видит камеру и кандалы; видит пшеничное поле и особняк, место начала его гибели. Наверное, хорошо, что он может вывернуть себе пальцы, не поморщившись, разговорить детей, узнать в чём их причуды (а они сильны, очень сильны), взять три из них с собой и уйти, обещая вернуться. Неа бы им гордился за такой хаос. Он вернулся, надеясь, что если улыбнётся, то не напугает многих — у взрослых девушек в глазах ужас перемешанный с неверием — кровь смешивается с его рукой, а чужие причуды магнетизма и клинка струятся по мышцам и венам, как адреналин внутривенно. Но чувствует он себя крайне спокойно; спокойней, чем следовало бы, с учётом девяти трупов за спиной (Неа делал хуже; Мана Граф был в миллионы раз хуже; он сам тогда, в трети века до Ордена, был гораздо хуже). Он очень старался не улыбаться, дурацкая-дурацкая привычка. Всё же, Аллен Уолкер не создан быть героем. Ему одиннадцать и он три года посещает психотерапевта, многие обеспокоены им, но оправдывают всё тем, что: он ведь пойдёт в герои, им иногда надо принимать тяжёлые решения, да. Что где-то там есть Комиссия Героев, которым не помешали бы дети-солдаты; так узнаваемо, что даже смешно. Когда, кто, как и почему решил, что он хочет быть героем — Аллен как-то упустил, но не отрицал, если всем от этого легче. Его личный психотерапевт предлагает ему увлечься каким-либо хобби — он выбирает фортепьяно. Пальцы знакомо касаются бело-чёрных клавиш, в уме строятся круговые диаграммы с острыми шпилями, ноты известные ему и двум его лучшим друзьям; музыка звучит в ушах, когда он не осознаёт, что начинает играть; колыбельная для Конца Света старого мира, утешающая, грустная и милосердная — он вспоминает Неа, умиротворённого и довольного, совсем юного и не испорченного злобой, чей голос подпевает в такт мелодии, а вокруг них выстаивается мир, строятся стены Ковчега, танцуют белый и чёрный, восставая из руин; он вспоминает Ману и ноты, нарисованные на снегу тонкой веткой, помнит слова колыбельной, придуманные задолго после их смерти, их потери, их сумасшествия, и он может назвать их прекрасными. Аллен играет музыкой прошлое, и мир остаётся цел; тишина приветствует его, как старого друга; и он почти ожидает увидеть тень в стекле или зеркале — ничего нет, только мальчик с голубыми глазами и светлыми от природы волосами; Аллен убеждает себя, что ему нисколько не печально. Ему двенадцать, когда на его глазах снова пытаются убить незнакомца; ему двенадцать, и его навыков, силы и опыта более, чем достаточно, чтобы одерживать верх в девяти из десяти драк, и выходить из одной с позорным побегом; ему двенадцать, когда он осознаёт, что то, чем он занимается, называется — самосуд. Самосуд преследуется по закону, по использованию причуд или нет, он преступник, всегда им был. Аллен хватается руками за светлые — не белые, не рыжие — волосы и вдавливает ладони в глаза, спрятавшись за мусорным баком. Аллен хохочет вглухую и от этого болит пустой живот. Аллен берёт себя в руки, поправляет красную толстовку, отряхивает штаны и покупает палитру грима. Если он будет делать это — кого он обманывает, ха? конечно, будет — то будет делать по правилам. Он берёт своё имя, настоящее, любимое, омрачённое горем, предательством и утерянными годами; он рисует шрам-татуировку-проклятье на своём лице, подчёркивает скулы и осветляет кожу, делая старше, взрослее, не сопляком, коим не был десятилетиями; он зачёсывает волосы и намертво прицепляет капюшон от ветра, выставляя своё-не-своё лицо напоказ. Неузнаваемое, спрятанное, выставленное на обозрение в духе лучших шоуменов, что он знал. Он дерётся со злодеями, сбегает от героев, смеётся над репортажами о новоявленном линчевателе, и живёт ненормальной для себя повседневной жизнью. Ночь и адреналин в крови, сражения за жизнь и за других — ощущается правильно, когда он вправляет себе плечо, и хромает до круглосуточного магазина, до прихода героев. Он смеётся, смывая грим и находя синяки, жёлтые и фиолетовые, но чувствует себя дико довольным, выдыхая без привычного напряжения и паранойи опасности в воздухе. Ему тринадцать, когда он перескакивает через классы и заканчивает среднюю школу; ему тринадцать, когда вопреки своему опасению, поступает в престижный государственный колледж, на химический факультет; ему тринадцать, когда он надевает белый халат («Подожду, когда ты решишь разрезать меня», — улыбается ему Неа из пыльных воспоминаний) и скользит в стихии исследований, как рыба в воде. Причуды — удивительная, но хаотичная вещь, по которой, вопреки здравому смыслу, преступно мало исследований. Он берёт другое имя, когда возможностей колледжа не хватает; когда подпольный мир открывает перед ним двери, не беспокоясь о скальпеле меж пальцев и явном парике с искусственными зелёными волосами; когда зовёт себя неоригинально, ностальгически — Клоун, — лишается последнего сна и исследует-исследует-исследует. Он ловит себя в тот момент, когда думает поймать человека, одного из тех, когда называет себя Алленом, и бьёт злодеев в лицо — он говорит себе, что волос или ноготь это не так уж и много; он говорит себе, что чужая кровь в шприце для науки; он говорит себе, что отрезанная плоть, малая жертва, в конце концов, у него ещё осталось девять пальцев…

— Ты умираешь, забери моё тело. — Всегда… думал, что бу…дет наоборот.

Ему четырнадцать, когда он забирает свои документы из колледжа и сбегает, не оглядываясь. Ему четырнадцать, когда не многим позже «Клоун» исчезает из преступного мира, случайно подорвавшись вместе со складом, своими исследования и самим собой, конечно. Ему четырнадцать, когда он чувствует утешающие объятия Неа (или Маны?) и слышит голоса снаружи его кокона безразличия, построенного во благо; он слышит женский голос, его матери, запоздало понимает он, который говорит, что он может попробовать себя среди героев, у него получится. Тогда он впервые берёт своё нынешнее имя для чего-то стоящего; «Аллен» исчезает ещё полгода спустя от «Клоуна», и подпольный мир находится в небольшом хаосе, но его это не волнует — Монома Нейто не имеет к ним никакого отношения. Он думает, что это смешно: из двух тестов ему разрешили сдать только практический, потому что рекомендаций от колледжа было более, чем достаточно — он удивлён, если честно, потому что не считал, что его вполне средний колледж вступится за него там, где было необязательно. Может, после он и закончит обучение. Удалённо, желательно. Подальше от лабораторий и исследований. И лет через десять. Экзамен — это шутка, да и только. Роботы слабые, с гнущимся под его пальцами металлом, и легко выводимые из строя; не говоря уже о том, что можно спокойно вынуть арматуру из разрушенной лазером стены. Когда жужжит огромная тварь — не грешник, не Чистая Сила, не акума, нет-нет-нет — он смотрит на неё драгоценные семь секунд; он мог бы спастись, не сомневайтесь, но его спасает какой-то парень, оттаскивая за шиворот; он странно серого цвета, как сталь, и материт его через зубы — он усмехается себе под нос и просит поставить себя на землю, сам способен убежать — в бегстве он профессионал, спросите Орден. (Где-то в далеке он услышал громкий взрыв, способный разрушить несколько зданий и изменить ландшафт; он сжал арматуру сильнее, готовый броситься в сторону взрыва, хоть сквозь стены… нет, это не его мир, это не атака, здесь есть герои, это не твоя война.) Ему пятнадцать, и его принимают в UA, на курс героев, класс 1-Б. Он не столь уж выдыхает облегчённо, улыбаясь уголком губ голограмме Всемогущего, и стучит пальцами по палитре теней — по-хорошему, ему надо избавиться от этой штуки, слишком заметной, слишком подозрительной, с большим недостатком белого и красного… он убирает её в ящик. На всякий случай. Он почти наяву видит укоризненный взгляд Линали и скептический Канды. UA — это огромное здание без высоких шпилей и камер в подвале; в нём чтят правила, мораль, законы и трудолюбие; Нейто старается заново привыкнуть к имени, заново научиться сидеть на занятиях и знакомиться с людьми по минимуму. Ему не нужны друзья, он просто хочет получить лицензию, или быть героем, или заставить себя идти правильным путём, хоть наполовину начатой жизни. Он бы хотел сказать, что не бросает на Шиозаки нервные взгляды, или может быть дюжину подобных этому, но в её руках крест, молитвы и Библия, и что-то внутри него кричит об опасности, заставляя его надевать маску спокойствия и вежливости, он уже играл в эту игру, мухлевал дольше, чем лет этому телу, и только усилием воли заставляет себя не подставляться, расслабиться. В этом мире нет Ордена или Ноев, нет такого поклонения религии или Богу, как в его; этот мир не построен на злобе и крошащихся в его руках руинах мертвецов; этот мир не смеётся над ним так часто, говоря, что из-за одного его существования начнётся война. Нет, всё в порядке, ему просто нужно дышать, точить маленькие ножи, быть не слишком выше среднего, перестать высчитывать в уме теории и обходить корпус с классами поддержки за километр, это не сложно. В его классе милые люди, а может даже дети. Он не знает. Давно потерял нить осознания со своим возрастом. Это сложно. Ему не не нравится соседний класс, кроме, может, нескольких личностей, но он и слова им дурного не сказал. А их классного руководителя предпочитает избегать, как огня, наравне с директором — слишком проницательные, умные, зрящие в корень, сквозь его игру, гримм, ложь, если бы он только смог от них изба… Нейто качает головой, длинные пряди чёлки щекочут нос. Не здесь, под ясным небом и мирной жизнью. Не сейчас, с людьми добрыми и невинными. Рано (скорее уж поздно) он решил сходить с ума, сопровождаемым эфемерным голосом Неа. Он точно не будет убивать хороших людей. Даже если взгляд Стирателя напоминает Кросса, а Незу похож на Комуи. К чёрту их. Они мертвы. У него чешутся руки от технологий и простора воображения, пальцы отбивают ритм по столу, вместо того, чтобы чертить схемы несуществовавших изобретений или потерянных мелодий, нет, больше никогда. Есть желание теребить что-то в руках, хоть игральные карты или шахматы, что-то на чём можно сосредоточиться, поэтому страдает шов на его перчатке, не критично, он может это починить, как только достанет нитку с иголкой. Он ловит один или два обеспокоенных взгляда издалека, учителя в этом месте излишне драматичны и внимательны — ничего страшного, что он сидит в одиночестве в столовой, и ест чуть больше обычного человека (никаких гор посуды, как раньше; Чистая Сила не сжирает его заживо), он вздыхает, едва не косится в сторону, когда поднос девочки с светло-рыжими (не тёмные, не такие длинные, без очков и курева) волосами опускается напротив, а её энергичность чуть больше, чем оглушает. Нейто чуть-чуть скучает по своему одиночеству. Его находит парень, что спас его на экзамене от пары сломанных костей, хотя его пытались убедить, что он был в смертельной опасности — Нейто старается не рассмеяться. Их зовут Тецутецу, парень с очень громкими голосом и энтузиазмом десятерых, и Кендо, девушка с умными глазами и оптимизмом, заставляющим его чувствовать себя унылым. Нейто не очень хотел с ними дружить, или сближаться, или любить их, пока они не умрут за него, потому что так было всегда, но это случается. Случается многое, на самом деле; столькое, что его ум автоматически просчитывает вероятности такого нелепого совпадения, как USJ; наверное из-за этого он немного пропускает стычку между классами, он лишь надеется, что его одноклассники не сказали чего-то идиотского. Но, ох, снова, кого он обманывает? Есть что-то садистко весёлое, когда он говорит своему классному руководителю, что отказывается от участия в Спортивном Фестивале — у него есть враги, у него есть боязнь быть узнанным, у него нелюбовь к камерам граничившая с животным страхом — и ему… отказывают. Нейто честно держит свой саркастичный и злобный язык за зубами, перед глазами привычно проносятся строчки устава академии, желая затаскать их по судам и — он выдыхает. Вдох. И выдох. Это всего лишь школа; это всего лишь Фестиваль; это всего лишь реклама — у «Клоуна» был картавый голос и зелёные волосы с фиолетовыми глазами; у «Аллена» были чёрные глаза и красная татуировка на лице с немыми жестами и пантомимой; у «Мономы Нейто» всё ещё блондинистые волосы, голубые глаза и чистая кожа. Он справится. Ему необязательно побеждать, верно? — Почему вы такие слабые? — спрашивает он тяжело дышащих детей, будучи на четвёртом месте, не желая вставать между льдом и взрывом, и смеясь, когда мальчик с кудрями и веснушками буквально пролетел на первое место. Многие соперники, и его одноклассники, бросили на него убийственные взгляды, что и близко не стояло с владельцами заведений, которым был должен его горе-учитель, и Монома поднял бровь. Ну серьёзно, эта полоса препятствий — ничто. Детская забава. Нейто вздыхает на следующее испытание, надевает свою самую лучшую доброжелательную улыбку, достает из кармана лесть, как отработанный фокус, и составляет планы, если… к чёрту планы, он не собирается побеждать. И он с его командой проходит дальше. Когда люди начали отказываться, он сделал тоже самое, несмотря на неудовольствие Кендо и Тецутецу, Шиозаки и Авасе, Кан-сенсея и… почти всего своего класса. Нейто вздохнул, извиняюще улыбаясь и сбегая лёгким шагом, встретив злобный взгляд взрывного мальчика, в котором так и читалось «слабак», и фыркнул. Как хорошо, что Миднайт-сенсей удержала ребёнка, что прыгнул на него в припадке ярости. Внутри него как-то немного закипает та далёкая, похороненная часть, «Рэда», но он топчет её в зародыше. В его мыслях и без того тесно. Столкнуться в коридорах между матчами со Старателем, всё равно, что узнать, что его учитель набрал ему долгов в десяти заведениях — больно и тяжело. «Аллен» встречал Старателя раза два или три, на его левой ступне всё ещё есть плохо обработанный ожог, заклеймя его не всегда удачную ночную деятельность. Он почти принимает боевую стойку, почти тянется ко скальпелю под рукавом — всегда с ним; без руки, без меча, без оружия он невероятно уязвим, и они могут прийти за ним — почти теряет себя, когда мужчина лишь недовольно и грозно проходит мимо. Нейто стоит минуту, не двигаясь, в тишине и пустоте, готовый драться и бежать, отбиваться и спасаться, скрываться всю свою жизнь и… Он прислоняется к стене, как к лучшему другу за поддержкой, кусая губу до крови. …убивать. Фестиваль закончен разочаровывающе, взрывной мальчик недоволен победе и на него надевают намордник — пожалуй, Нейто заполучит себе такую футболку, идеальная повседневная одежда. Учителя планируют их экзамен, и Нейто вздыхает снова, когда его одноклассники едва ли не в очереди к нему, когда просят помочь с учёбой; он пытается доказать, что его оценки всего семьдесят из ста баллов, но Кан-сенсей вывешивает последние результаты, где красиво стоит сто два из ста (плюс два стоят с подписью директора, когда он забывает стереть ластиком свои самые простые чуть закодированные схемы, которые рисует от скуки), и его одноклассники буквально стонут. Репетитор из него никудышный, но, на удивление, это весело; его называют умным, добрым и делают комплименты между объяснениями примеров и того, как он покупает еды на всех — странные они, это самые обычные вещи, он говорит им об этом, и их глаза блестят звёздами; Тецутецу буквально начал трясти его, плакать и кричать, что он такой же мужественный, как Киришима. Видимо, это комплимент? Нейто не уверен. Нейто убеждён, что их учителя садисты — три из пяти точно — когда им устраивают экзамен. Он и Манга проходят его без проблем, несмотря на то, что их противником был директор, фальшивый город был почти разрушен, а у него сломана кисть. — Хм, было весело, — кивает он директору с понимаем, хотя и стоит на расстоянии, пока Исцеляющая Девочка целует его в лоб. За свои слова он получает не один, даже не два, а три десятка настороженно-удивлённых взглядов, кроме директора, конечно, тот доволен так, словно получил результаты долгожданных исследований. Нейто не понимал их, в этом тесте не было ничего такого уж сложного, один день с опытами научного отдела Ордена был в разы хуже; о боги, он даже не использовал причуду! Тут все излишне многие парятся по мелочам. (Он не понимал, что это и считалось самым страшным; как и то, что он считал их сумасшедшего временами психопатичного директора «весёлым развлечением»). Летний лагерь опускается, подобно жаре среди зимы, и Нейто, готовившийся немного разобрать свою голову от неустанно преследующих его чертежей, просто нарисовав их, записав, перепроверив расчёты, и проведя четыре бессонные ночи подряд… очень раздражённо цыкает, подобно Канде. (Он не замечает, как половина класса вздрагивает, как будто над их головой пролетел заточенный клинок). Но не говорит не единого плохого слова, он давно избавился от своей личины уличного циркового мальчишки. Даже если в подобные моменты хочется. И у него будет время. Видят его удача и Боги, что ненавидят его. Он смеялся над этим, правда смеялся, как никогда громко в этой жизни, когда это случилось. Начиналось всё невинно, тихо, едва ощутимая опасность, которая не должна была случиться. Но Нейто знал лучше, Аллен знал на много-много лет лучше. Его одноклассники — дети, прелестные, сильные, временами глупые, но дети. Возможно, отчасти будущие солдаты, пускай и под красивым словом и благородной любимой всеми профессии «герои», но не такие, как он, не воины, отправленные на смерть; не пушечное мясо; не те, кто должны были умирать и умирать, смотреть, как множество людей умирают за тебя, потому что «экзорцист» стоит выше «учёного» или «сборщика» — смотреть и быть беспомощным. Именно по этой причине, когда лес начал гореть синим пламенем, а воздух наполняться неизвестным туманом — он, не колеблясь ни секунды, достал скальпель, откидывая все свои устои и защищая свой класс, этих детей, свои друзей (всегда-всегда-всегда). Злодеи умелые, сильные, готовые убивать, «Нейто» уступает место «Аллену», тому самому, что мог поднять меч против заблудших сломанных душ, чтобы освободить их. Он расстаётся с Кендо, когда расправляется со злодеем с туманом — ребёнок, ещё один ребёнок — на одном дыхании, и вытирает кровь со скальпеля об штаны двумя отработанными движениями; злодей будет жить, вполне себе, возможно, не сможет восстановить полную чувствительность в плече и руке, но жить будет. Он слышит своё (не своё, не такое старое и привычное, как Аллен) имя, когда бежит дальше, не оглядываясь. Ему надо остановить огонь, самую большую пробле… и он встречает его. Акума.

— Четырнадцатый? Мы любим тебя, Четырнадцатый!

Это акума.

— Аллен Уолкер, мы нашли тебя! Нашли, нашли, нашли!

Это должен быть акума.

— Граф ищет тебя.

Кто же ещё это может быть? …помоги-помоги-помоги-пожалуйста-помоги-помоги… Его глаз по какой-то причине болит. По лицу течёт что-то красное, липкое, огибающее губы, медное и знакомое. Он хочет прикоснуться к нему, когда понимает, что его рука уже там, царапая и воткнувшись в глазницу.

— Запомни одно, шкет, они не люди. Больше нет.

Он ненавидит это, ненавидит себя, ненавидит-ненавидит-ненавидит то, что ему приходится снова драться с этим. Этих тварей называют ному, но до этого дня, до этого момента он никогда не видел их, никогда не встречал на расстоянии вытянутой руки — это акума, акума и никто другой. Он почти ожидал увидеть за их созданием человека, живущего дольше положенного, спятившего ещё до его нового рождения, а там сумасшедшую семейку, но Аллен Нейто понимает, что ему с ному не справиться, он силён сам по себе, он вполне способен проломить ему череп и всё, конец нового ненужного шанса; при всей его пассивности в отношении своей кончины, Аллен Уолкер никогда не хотел умирать — никогда. Он почти разворачивается, когда видит её, Рэгдолл, про-героя без сознания, истекающей кровью, в руке этой твари. В конце концов, он не думал дважды ни разу, когда кто-то был в опасности. У него не было больших шансов, он это понимал, но никогда бы не простил себе, если бы развернулся — у него сломана нога в двух местах, но он может встать, у него три чужие причуды этой твари, не регенерация, до который он не успел дотянуться; он сплёвывает кровь и щепки от пяти деревьев, через которые пролетел телом, на землю, срывая мешающийся наполовину сорванный рукав; левая рука такая же красная, но абсолютно бесполезная и мозолящая глаза; он чувствует начало предательски подкрадывающейся усталости и сжимает крепче зубы. Ещё раз. Он не может спасти её, но скорее умрёт, прежде чем даст забрать хорошего человека; умная часть его, всегда оценивающая и тихонько пессимистично шепчущая ему процентную вероятность смерти говорит издевательские: семьдесят четыре, когда акума режет четверть его бока насквозь, не рёбра, не желудок, но часть почки и артерии, он умрёт от потери крови раньше, чем дождётся хоть какой-либо помощи. Чёрт подери, он даже не знает в какую часть леса попал. Задержка стоила ему удара по лицу и полёта ещё через два дерева, пока он не услышал лениво усталое: — Ному, стой, — и существо остановилось. Аллен регистрирует сломанные рёбра, трещины в тазовой кости и возможное повреждение позвоночника. Он не помнит, когда закрыл глаза, но не мог их не открыть от адской боли и запаха палёной плоти. Напротив синий огонь — нет, глаза — и ночное небо; уродливая кожа стянутая скобами, держащая всё это месиво вместе — Клоун лениво думает, что сделал бы лучше, в разы; ему улыбаются так знакомо, с безумием и злом в каждом слове и намерении. — Мы искали тебя, — и он не может заставить себя подняться, хотя должен, тысячу раз должен встать, сражаться, бежать, умирать, лишь бы не быть схваченным. Но он проиграл им. Во снах он видит Неа, весёлого и доброго, своего друга, который журил его за не заботе о себе; после к нему присоединилась Линали под смешки Лави, пока Канда скучающе провожал Джонни взглядом, что принёс ему одеяло; он ощущал запах сигарет и большую руку на своей голове; он слышал колыбельную своего единственного отца, и предпочёл бы никогда не просыпаться. Реальность встретила его рычанием взрывного мальчика, который выглядел так, словно от убийства его отделяла мысль о том, где спрятать труп (о, он мог бы помочь), и потому первое что спросил Аллен, всегда спрашивал, было: — Ты цел? — на что он получил вотум недоверия, как будто это была самая глупая вещь на свете. — Каков герой, — слышит он со стороны смешок, от женщины с рыжими волосами и мужеподобной фигурой. — Мы точно его искали? — спрашивает парень-ящерица? Наверное, Нейто не уверен, он потерял достаточно крови, чтобы видеть галлюцинации всего происходящего. — На всякий случай, у нас есть два блондина, — флегматично заметил мужчина под маской и в пальто. — Заткнитесь все! — крикнул тощий парень с бело-голубыми волосами и отрубленной рукой на лице. Томура Шигараки. Мозг заработал с такой резкой скоростью, что он готов был поклясться, что шум в ушах и головокружение получил от внезапной умственной активности. Он у злодеев. Чёрт. Что ещё хуже, другой ребёнок у них. Чёрт. И, возможно, Рэгдолл тоже здесь, иначе почему та тварь не хотела её отпускать? Чёрт. Разве может стать хуже? — Мы искали тебя, — невольно повторяет Шигараки, нависая над ним, прислоняя каждые четыре пальца к его бёдрам, угрожающе держа пятые близко к его телу, упираясь и вглядываясь, улыбка ломает чужое лицо напополам, — Клоун. Ах, забудьте, что он сказал. Нейто невозмутим: не подтвердил, не опроверг — не его дело, кем его считает этот подвид чокнутого; он был слишком много кем, чтобы соглашаться или отвергать. Особенно от правды полуторагодовой давности. Аллен внутри лениво спрашивает, что будет если сейчас нагрубить ему, тот сорвётся (а он сорвётся, с такими психами иначе не бывает), убьёт его, и оставит себя без… чего бы там ему не было нужно. Аллен кривит губы внутри и снаружи, вежливо, так правдиво, что и не отличишь: — Вы обознались, — словно не подписывает себе смертный приговор, а ведёт светскую беседу, видя в кровавой радужке своё отражение, избитый, потрёпанный и с кровью на поллица (впрочем, ничего нового). С другой стороны, это объясняет почему взрывной ребёнок на него так возмущённо посмотрел. За секунду от неизбежного и ожидаемого, его спасает мужчина-туман, Курогири, насколько он знает, оттаскивая их мнимого лидера с резкостью того, кто больше опасается за здоровье злодея, чем спасение связанного пленника. Недалеко от правды, у него было несколько запасных планов на случай его смерти и того количества дерьма, что автоматически выскользнет в сеть. Паранойя — его лучший друг. И Нейто смеётся, и Аллен смеётся, и Клоун смеётся — потому что это уморительно. Безумие и смерть, шагающие по обе стороны от его жизни, и в самом смысле его существования, обнимая его с обещаниями боли — всё так знакомо, что хочется плакать. Поэтому он смеётся. Он успокаивается мгновенно, не теряя расслабленной улыбки и резкости глаз, присущей его первой, самой давней, самой нелюбимой части себя, что разобрала бы каждого присутствующего на пробирки для исследований. — Научитесь принимать «нет» в качестве ответа, — потому что, конечно, это их замечательный способ вербовки. Он знает, он был тут, но с другими лицами, более деловыми, разумными и уравновешенными. Гиран та ещё скотина, но за своих клиентов стоит до последнего вздоха. Аллен может это уважать. Ему кажется, что местный лидер рычит на него, подобно животному, он и бровью не повёл, не его вина, что им нужны его красиво сгоревшие исследования. Ах да, к слову об этом. — Насколько мне известно, — добавляет он ненужную и паршивую нотку в голосе, — «Клоун» мёртв. Тут уже хмыкает парень с огненными глазами и ужасными шрамами, на секунду теряя свой скучающий вид. Девушка со светлыми волосами обнажает клыки, и это почти ностальгически, что какая-то часть его усталого мозга считает её милой. Парень в костюме с ног до головы называет его то крутым, то придурком, в считанную миллисекунду меняя своё мнение. Лига Злодеев — кучка страшных сумасшедших, веселящихся между убийствами. Ничего такого с чем бы он не имел дело близко и лично. Он справится. Аллен старается вспомнить, что он «Нейто», но прямо сейчас, прямо с этими людьми, с этими преступниками, он будет всеми худшими частями себя вместе взятыми, если это то, что нужно, чтобы вывести взрывного мальчика из этого места. Его исследования были посвящены появлению причуд с генетической точки зрения: что, как, откуда, почему и, главное, когда и где. Когда появился ген, отвечающий за появление причуды. Где он находится. (И причем тут фаланга ноги? Это шутка такая?) «Клоун» потратил много часов, чужих денег и несколько принудительно-добровольных подопытных. У него было около года подпольных, многообещающих исследований, плюс два года сторонних наблюдений и домашних проверок, не много не мало с набором «юного химика». Но он когда-то помогал создавать Ковчег, отдельное карманное измерение — он может справиться с генетической мутацией. Интересно, что ответ пришёл от воздуха и радиации. Не то, чтобы это было прям неожиданно, но если начать копать, то влезаешь в политические скандалы нескольких стран, что ему было не к чему и не интересно. Узнав первопричину, Клоун полез глубже и дальше: совместимость, созависимость, инверсия, симбиоз, паразитизм, поглощение… один из тысячи опытов удавался, один из десяти тысяч — давал результаты. У Клоуна было два опыта, дающих результаты. И у него было с десяток теорий, но все связаны с переливанием крови и пересадкой органов. Сами причуды, как явление, он грешил на тёмную материю. Зло знакомое, многофункциональное, ничем не ограничивающее воображение. Неа никогда не был скромным в этом смысле, даря ему такую волю к исследованием, что голова болела — но это не Неа, а его труды даже в теории не пойдут на благие цели. Поэтому он сжёг исследования, результаты, проценты и возможные совместимости. Это были… тяжёлые сутки. Очень. Чисто физические, его тело было, мягко говоря, на последнем издыхании. Без дыры в груди и без меча в туловище, на том спасибо, но это обычное тело. Без Чистой Силы, без Ноя на краю черепной коробки, без грёбаной элементарной первой помощи — и оно отказывало. Он был рад узнать, что его позвоночник цел, а огненный парень тогда в лесу прижёг его рану, оставив, без сомнений, не менее красивый шрам, чем у себя, но не занёс инфекции, что само по себе чудо. Навскидку, сломано три ребра, трещины в чёрт знает скольки, нога адски опухла от перелома со смещением, сидеть больно, а один глаз заметно потерял остроту зрения — ничего, бывало и хуже, за ним хоть не гонится Апокрифт. Взрывной мальчик смотрит на него недовольно, когда он тяжело и медленно дышит — возможно, организм решил впасть в лихорадку, не слишком удачное время — он мог только догадываться насколько дерьмово выглядел, при условии, что у второго пленника разве что одежда в грязи, да пара царапин. Из плюсов, ему не надо иметь дело с фанатизмом Шигараки и его монологами, как взрывному мальчишке, однако, ему приходится иметь дела с ходячим туманом, а после не слишком долгой экскурсии куда-то вглубь — четыре двери, все заперты, тёмный узкий коридор, впереди ещё две двери и развилка в две стороны, слишком маленькая вентиляция — его знакомят с «коллегой», в самом худшем смысле этого слова. Аллен давно подозревал, что мог бы возглавить научный отдел Ордена, если бы помнил, и, скорее всего, проработал бы там недолго, если не во внутреннем подразделении, где учёные не ограничены ни чем. Аллен знает таких людей. Он был одним из них. Ты всё ещё один из них, не обманывай себя. Энергия, болтливость и жажда знаний — вот, главные признаки того, что он встретил плохую сторону своей профессии и натуры, в целом. Безумие, всегда сопровождает учёных и научных деятелей, в той или иной степени, но в очках, что скрывают глаза, в резиновых перчатках, в халате слишком белом, в улыбке напротив — откровенничает бессовестная вседозволенность. То, что он ненавидит в себе. Возможно, встречать протянутую руку сапогом в лицо, немного не вежливо, но Аллену плевать. На второй день ему везёт не больше, и он понимает, что голоден, и что лихорадка действительно подобралась к нему, когда моменты — часы — вылетают из его сознания, затемняясь беспамятностью. Это смешно, но он узнаёт имя взрывного мальчика только сейчас — Кацуки; не то, что бы он не слышал его раньше, но не отображал в голове; он удивляет, когда мальчик спрашивает, как зовут его, с некой твёрдостью и обещанием. Оу. Мальчик думает, что он не выберется живым. Или сделает всё возможное, чтобы вытащить его. Как… по-геройски. Он хочет… он хочет сказать: Аллен. Он любит это имя, любит его звучание, его смысл, но… он уже запятнал его. Он кривит губы в полу-улыбке. — Нейто, — и заканчивается короткое не-общение, не-обещания, потому что его увозят к настоящему лидеру. (Он не знает, что оставшиеся злодеи вздрогнули, когда услышали его смех, столь резко оборвавшийся на выдохе. Но… этот смех. Не то, к чему они привыкли. Они слышали искренний смех, словно этот жестокий странный ребёнок услышал самую весёлую шутку за всю свою жизнь. Этот ребёнок пугает их с каждым часом всё больше и больше.) Нейто смеялся, боже, как он смеялся, пока ему местный безумный учёный не врезал по многострадальным рёбрам. И вы могли винить его? Бессмертный монстр, живущий дольше обычного человека, который создаёт чудовищ из некогда людей, давая им невероятную силу и лишая их самих себя? Аллен смеялся так сильно, что у него выступили слёзы в уголках глаз. Никто не может его в этом винить. Если бы Неа был с ним, то не переставал бы смеяться годами. Аллен отдаёт себе отчёт в том, что Граф был… понятнее, да. Граф был жестоким, сложным и безжалостным (а ещё безумным-безумным Маной с другим лицом и любящими не-его глазами), но Граф знал, чего хотел, знал, что чокнутый, знал, что убивает — и никогда не отрицал и не давал другого ответа. У Графа были свои причины, идиотские и сумасшедшие, но понятные. Он мог понять своего врага (друга, брата, отца). Он не может понять человека напротив себя. Он смотрит на него, пропуская мимо себя речи, полные столь откровенной фальши и навязыванием, что зеваешь (воспитание цирка внутри ревёт кровавыми слезами от такого убожества). Он слушает чужую мимику по рту, оскалу, рукам и интонации. Он понимает не мотив, но узнаёт смысл. — Мне тебя жаль, — говорит Аллен вместо ответа, потому что это правда. Ему жаль. Очень-очень жаль. — Ты забыл, что значить быть любимым. Потому что Графа любили, от Ноев до самого Аллена; каким бы чокнутым, обречённым или тяжёлым случаем он не был — его любили. Неа любил его, больше, чем кто-либо, кроме них самих, способен понять. Аллен был любим, он знает это, даже если сбегал от всех, кого пустил в ответ в свою душу. Человек перед ним забыл это. Забыл, каково быть любимым, вне зависимости того хороший ты человек или плохой; спасаешь ты людей или убиваешь; ты можешь уничтожить мир, но кто-то всё равно будет любить тебя. Не прощать, нет, но любить. И человек перед ним либо никогда не знал это, либо забыл. И это… печально. И когда он не видит осознания, то… — Я буду молиться о твоей душе, — потому что Аллен по-прежнему экзорцист, священник, который отрёкся от Бога, но способный просить за других, желать душам спасения, молиться за их покой. Даже если никто не воспринимает его слова буквально. Взрыв и обвал появляются внезапно, до того, как ему успели ответить, и это не иначе, что благословение, потому что он смог выбраться. У него болит всё, и он задвигает это назад, на третий, десятый план, привычно и профессионально, даже если нога трещит от напряжения, а лёгкие горят от каждого вздоха. Снаружи — маленькое поле боя, разрушенные кварталы чужой силой мысли и застывшие про-герои от ужаса демонстрации неведомой им силы; Аллен шипит, видел и страшнее, даже не дрогнув, он бежит назад, вглубь того, где стоял злодей — там, дальше, в дыме, криках и искрах — рычащий взрывной мальчишка. Он больше чувствует, чем видит на себе чужие взгляды, пристальные, сосредоточенные и один опасный — он ныряет в сторону за секунду до того, где пролетает нечто, срезающее впереди здания; бетон скользит от стен, как масло, везде шум и грохот, но он не останавливается и оборачивается только, когда находит второй источник взглядов — испуганных и сосредоточенных. Что они здесь делают?! — не кричит он, но хочется. Он видит лица Тецутецу, Кендо, зелёноволосого ребёнка и других учеников класса 1-А, и ругается более ёмко, чем когда-либо этот взрывной мальчишка, которого он сносит вместе с собой подальше, на чистой инерции, катясь по земле и собирая грязь для своих открытых ран, не останавливаясь ни на минуту, не мечтая даже притормозить, когда условно передаёт мальчишку его друзьям, которые пролетаю мимо, и бежит за ними. Он чувствует страх, липкий и знакомый, не за себя («Думай о себе, хоть иногда, Аллен!», — говорит Джонни, уперев руки в бока и шмыгая носом), на арене перед миром и будущим стоит Всемогущий и злодей — Все За Одного, слышит он голос символа мира — ему бы убежать, о чём он думает чуть больше мгновения, прежде чем его кидает чёрный портал через всё поле боя. Дерьмовые порталы, дерьмовые враги, дерьмовые шансы оказаться в эпицентре. Вся его жизнь, та ещё комедия. Он щурит глаза, стараясь не мешать герою номер один и уйти, пока не… другие герои стоят в стороне и он не понимает — почему? Они боятся, — лениво замечает позабытый мягкий голос Неа, вызванный не иначе, чем его переутомлением сверхмеры, — они всего лишь люди, не замечал? Нет, не замечал; перед ним есть враг и гражданские, неспособные сражаться за себя, в то время, как они могут, и они просто… Аллен выдыхает; сомнения улетают так, словно никогда и не приходили. Он разворачивается к врагу лицом, не дрогнув, не сомневаясь, не чувствуя и унции того страха, что испытывают обычные люди. Всемогущий стоит там, истощённый и хрупкий, но он не обманывается, он видел существ с лицами младенцев, способных разрушать города одним рёвом; он видел девочку не старше тринадцати со стигматами на лбу, что от любви может воткнуть свечу кому-то в глазницу; он видел священника, что страшнее любого демона — поэтому он не удивляется, в отличии от всего мира по ту сторону камер и экранов. Он лишь подходит ближе, ища-ища-ища план и сжимая кулаки в кровь. Он знает, что слабее Всемогущего, и близко не стоит со Все За Одного, что у него по-прежнему сломаны правая нога и несколько рёбер, что его зрение туннельное и чёрное по краям одного глаза, но он ещё жив и может стоять — он может драться. Сражаться дальше последнего вздоха и последнего биения сердца, дальше этих условностей, потому что у него нет права проиграть. За обломками стоят люди, которых эвакуируют другие про-герои; ещё ближе находятся одноклассники его и взрывного мальчишки; и Всемогущий выглядит изрядно потрёпанным — а он здесь, только он, будучи единственным, кроме символа мира, кто не дрогнет перед аурой монстра впереди (Нои были хуже, настоящие Нои, с ненавистью к Чистой Силе и Неа, в частности; те, кто видел больше, чем следовало; те, чей мир рассыпался в прах в один солнечный полдень), и он будет сражаться. Как Аллен Уолкер, как Монома Нейто, как экзорцист, как солдат, как воин, как герой, если придётся. Даже если Всемогущий кричит где-то слева от него, чтобы он бежал — ни за что — даже если он умрёт до того, как они победят, даже если у него есть только один план вместо тысячи. — Мне нужна секунда, — говорит он Всемогущему и встречает чужие глаза. Он видит сомнения, видит презрение к самому себе, видит, как герой номер один кивает с решительностью, равную палящему огню солнца. Это рискованно. Ох, господи-боже, как это рискованно, если не невозможно. И глупо. И смертельно. И у него только один шанс. Ничего нового, верно? Если он дотронется, кожей к коже; если вытащит нужную, первозданную, первейшую причуду; если он угадает; если ему хватит этой же секунды; если он дотронется, скопирует причуду и заберёт себе всё — они победят. Секунда. Его отделяет от этого одна чёртова секунда и миллион способов, что могло пойти не по плану. И он не успевает. Ему нужна вторая… Нейто кашляет, громко и надрывно, когда получает начало второй секунды; Нейто слышит крики, множество, но не обращает внимания, сжимая зубы, забывая боль; Нейто чувствует знакомую лёгкость с левой стороны и не смотрит, не сейчас, не время, не больно, он жил с этим всю прошлую жизнь. И они побеждают. Они побеждают и он падает, едва чувствуя ноги, и кашляет, давится, кашляет, хватается за окровавленное плечо (знакомо-знакомо пустое, но кровоточащее так сильно, так обильно, что зрение отказывает), кашляет и тонет. Тонет в причудах и темноте; тонет в голосах и воспоминаниях; тонет на грани жизни и смерти. Как и десятки раз до этого. Ему почти шестнадцать, когда он поднимает веки, на потолке нет звёзд и у него адски раскалывается голова, у него сухие глаза и отсутствующая левая красная рука, он усмехается и будит парочку своих одноклассников, вдобавок к обеспокоенному постаревшему классному руководителю. Кендо не идут синяки под глазами, и он говорит ей об этом, он чувствует, как она хочет ударить его, но останавливается и начинает плакать, сильно и громко. Тецутецу не лучше, даже их сенсей мрачнее десятикратно. О, их волнует его рука, здоровье и общее состояние (и двухмесячная кома, о которой он узнает позже), но не стоит, его сердце на этот раз даже не съела плотоядная бабочка — он выберется. — Ничего страшного, — говорит он, склоняя голову и гладя подругу по рыжим-рыжим волосам, — я буду в порядке, — что не утешило их нисколько. Они не доверяют его словам с учётом его пренебрежения к себе. Ну, он не может их судить. И повторил бы это снова, а потом ещё тридцать раз, потому что злодей не просто побеждён, а остановлен. И это замечательно, это потрясающе, даже если он чувствует, как сотни причуд сдавливают его горло, как будто он может выблевать их наружу. Его спрашивают о событиях, похищении, разговорах и о том: есть ли у тебя его причуды? Аллен поднимает голову, чувствуя печати Линка на руках, видя недоверие и круги, нарисованные высшими эшелонами Ордена; Аллен слышит их разговоры через дверь клетки и считает дни, что сливаются в недели; Аллен отвечает также честно, как и много-много лет назад, когда его обвиняли в пособничестве Четырнадцатому Ною: — Нет. Потому что «нет» — это ответ, который всем всегда был нужен, даже если Неа ходил за ним в зеркалах, улыбался и шептал ему речи о снах и отдыхе; шептал об убийствах и смертях невинных; смеялся и обнимал в далёком прошлом, когда они были лишь детьми с большими грёзами и ещё большими возможностями. Поэтому: нет, он не слышит сотен голос неодушевлённых причуд, что разрывают его внутренние органы в кашу. Он справится с этим, если такова цена. У него нет руки (как хорошо, что весь его боевой стиль заточен под это) и он повредил себе глаз, потеряв несколько процентов зрения; у него ужасный шрам от ожога и мигрени на постоянной основе; у него недосып и призрачные объятия мертвецов на плечах — но это нормально, он к этому привык; у него беспокойные друзья, учителя и целый символ мира, у которого что не взгляд, то покаяние — но это хорошо, это мило, это согревает в одиночестве; у него впереди маячат разборы деятельности «Клоуна», вероятности попасть в тюрьму, а прошлое многих «Алленов» грозится однажды выскочить из-за угла и испортить всё — но это не тяжело, просто значит чуть больше работы и, возможно, сжигание всех концов незаконной деятельности; у него нет паранойи и он чувствует лёгкость в шагах, как будто сбросил ненужную тяжесть. У него взгляд становится теплее, хотя сам он того не замечает, но это не значит, что остальные этого не видят, не любят его и не напоминают об этом своему другу в любой удобный момент, несмотря на секреты, окутывающие его с ног до головы, которые однажды нагонят их приливным цунами. Но сейчас это не главное. Кажется, что им улыбаются впервые по-настоящему, скромно и устало, но без продуманности и грима. Всё-таки, Монома Нейто — их герой. Даже если он отрицает это.