Белая роза в забытье

      У Лестрейнджей никогда не спрашивали, что такое любовь. Никто не видел в этом смысла — чопорные, надменные аристократы с кучей идеально-выверенных танцевальных па, этикетом на уровне Мерлина и сахарной улыбкой, сладость которой задымляла мозг и пробиралась в кровь, струилась тягучими снадобьями по организму и окутывала сознание в приятную дрему.       У Лестрейнджей никогда не спрашивали о чувствах и не брали советов. Вышколенные, с вечно вычищенной обувью и в дорогих одеждах, бархат их мантий щекотал подушечки пальцев, а цены украшений, которые теряли девушки на лестницах Хогвартса, сбегая со смехом вниз и перепрыгивая через ступеньки, чтобы влететь в объятия братьев, отца, племянников — кто их разберет, этих дурацких аристократов из священных двадцати восьми с голубой кровью и настолько крепкими узами, что представить невозможно — поражали воображение простого обывателя.       Кто их разберет — дети вечных запретов и внутренних драм, скрывающие за белоснежными дверьми своей души кучу плохих концовок и не самых лучших оправданий кошмарным поступкам. Кто их разберет — детей, похоронивших мать и принявших заместо нее медовую манипуляторшу с вечной ядовитой красотой и черным языком, мужа двух жен и новоявленного деда, пока его младшая дочурка только растет внутри второй супруги. Кто их разберет, этих заезженных и проклятых чистокровных волшебников с извращенным понятием чести и принципов, с вывернутой наизнанку душой, вышитой красными лилиями и пропитанной смертельным угаром.       Чувства для них — очередная игрушка, купленная богатым родственником в подарок. Большой кукольный домик с несколькими персонажами и полным отсутствием чужого сопротивления, сотней прибамбасов и украшений, развешенных и раскиданных по шумной детской спальне. Чувства для них — хрупкие лепестки роз под ногами, проткнутые каблуком, легкий смех, смахиваемый надоедливыми пылинками, перламутровые пуговицы, оставленные в чужой спальне.       Лестрейнджи пьют чувства, словно дрянное шампанское — морщась и не пьянея. Кажется, за это их ненавидят абсолютно все.       Рудольфус топчет под ботинком трескающийся листок промозглой осени, прилипший к подошве, семикурсник — звание, обязанность. Выпускник — статус в обществе. У Рудольфуса в руках книга, а под ногой частичка погибшего растения, Рудольфус сам — цветок дедовской оранжереи, вот-вот готовый отправиться на холодный воздух и взращивающий на сильном стебле шипы. Вечно всем нужный, вечно всем обязанный, старший брат, у которого кроме Рабастана на попечении оказалась тетка.       Рудольфус, замерший с книгой в руках в темном коридоре, цветок, а Адель — шкодливый сквознячок, проносящийся теплым прикосновением мимо, смеющийся ласковый ветер, обвивающий его тонкими белоснежными руками и подпрыгивающий, чтобы повиснуть на шее.       Лестрейнджи уничтожают чужие чувства взглядом и прячут свои к кому-то глубоко внутри. Но семейная привязанность — не чувство, потребность. Как бы не были перекручены их родственные связи и к чему бы это не вело, именно семья стоит лучшим алкоголем в запертом погребе.       Поэтому он разворачивается и аккуратно обнимает девчонку за тонкую талию, встречаясь глазами с ее однокурсницей.       — Милый мой, — смеясь, она цепляется за его воротник и легко ударяет носком кремовой туфли, подаренной старшим братом, кажется, его отцом, по колену, заставляя поставить на землю. Смотрит ласково-ласково, но Рудольфус видит крапинки хитринки в болотных глазах, из-за чего пальцы крепче вцепляются в переплет книги, а настрой с положительного резко сменяется на нейтральный, готовящий его вот-вот дать отрицательный ответ. — Ты меня любишь?       — А что тебе нужно, Аделька?       Аделька хмурит брови и обиженно надувает губы, складывая руки на груди, ее однокурсница бесшумной тенью приближается и кладет белую ладонь на хрупкое девичье плечо в предупреждающем жесте, опуская взгляд и стараясь не пересекаться им со старостой. Значок висит на его промокшей черной мантии, мягкими струями спускающейся по плечам, в которой он вернулся с улицы после начала моросящего дождя. Здесь очень часто идут дожди — осень швыряет разноцветные листья в лицо, пачкая его в грязи, и смеется хрипло с чаем в руках над мерзнущими студентами.       Один такой лист Рудольфус раздавил собственной ногой.       — Адель, хватит, — мягким, осаждающим шепотом, в котором явно слышатся повелительные нотки, произносит ей девчонка. Айна, вроде бы, бастард обедневшего чистокровного волшебника, со скрипом зубов признавшего ее, когда магглорожденная мать возопила скандалами. Смешное было зрелище — отец рассказал, как только младшая дочка Корвуса Лестрейнджа и миниатюрная копия сиятельной Доминик прислала первое письмо из Хогвартса, заливаясь восхваляющими трелями о новых соседках и подружках.       Что ты хочешь, Аделька, чего тебе надобно от племянника, раз вешаешься ему на шею в коридоре с самой искренней улыбкой, на которую способна в подобии лицемерного выпрашивания какой-то плюшки? Что тебе нужно, Аделька, раз таскаешь за собой полукровную однокурсницу в дорогой зеленой мантии, явно отданной ей отцом в качестве откупа за свой прошлый проступок? Что заставляет тебя щурить искристые глаза и впервые за долгие недели, прошедшие с рокового июня, прятать синяки под глазами и скрывать болезненную красноту?       Что заставляет тебя, Аделька, забывать о продаже собственного тела и личности, о котором ты молчишь в шелковый платок, прижимаемый к алым губам, скрывая под перчатками серебряное кольцо невесты?       — Мне нужна твоя помощь. Точнее, не мне, — цепляясь за его руку и легким движением сбрасывая ладошку Айны, вновь вешаясь на племянника в своей идиотской привычке маленькой избалованной девочки, везде ищущей защиты, тянет она сладко. И голосок у нее — все еще детский, все еще невинный и пробирающий до глубины души, сопротивляться которому невозможно. Голосок ее даже не просит больше, только ставит перед фактом каждого Лестрейнджа и всех многочисленных друзей, еще несколько лет назад таскавших малютке куклы и игравших с ней в парке, что сейчас они по одному взмаху черных ресниц выполнят любую просьбу. Малютка Аделька — манипуляторша и заигравшаяся в ребенка стерва. Но Рудольфус почему-то в очередной раз идет на провокацию. — У Айны бесследно исчез фолиант по зельеварению, очень-очень редкий и дорогой, а она будет сдавать этот ужасный предмет на Ж.А.Б.А. и уже пообещала профессору Слизнорту эссе по одной из тем. Я даже не помню название, весь талант ко всем этим снадобьям и их варению ушел Розали и тебе, — острые ноготки вцепились в его руку сильнее. — Я бы хотела попросить тебя от ее имени позволить в твоем присутствии и под твоим строгим контролем иногда брать оттуда какую-то информацию.       Рудольфус дергает краешком губ в подобии улыбки и отлепляет руку надоедливой тетушки, смазано подмечая озорные искорки в ее глазах. Никакого фолианта у Айны, конечно же, никогда не было, но он об этом не скажет, делая вид, что совершенно не замечает подвоха. Через десяток лет, уже после смерти Адель, перечитывая их нежную переписку и подушечками пальцев прикасаясь к шероховатой бумаге из другой более тонкой стопки никогда больше не удостоившихся его взгляда писем, идущих в одну сторону и всегда отосланных обратно — даже не вскрытых, — он будет думать, что Адель всегда была намного продуманнее обычной чистокровной дурочки без права голоса, роль которой прилежно играла.       Рудольфус вообще будет много думать — особенно в Азкабане, когда единственным развлечением будут завывания жены, обещанной ему с самого детства, но так и не пожелавшей принять их брак по достоинству, когда звуком, разбавляющим смех безумства и привкус горечи отчаяния будет звон цепей, а не звонкий хохот малютки Адель или красивые речи такой взрослой и такой недоступной Розали.       Рудольфус будет очень много думать. И всегда приходить к выводу, что, не кивни он в согласии в тот момент, не улыбнись ее бойким благодарностям и болтовне об очередной неудаче какой-то молодой прыщавой студентки с гриффиндора, он никогда бы и не посмел предать свою честь и честь рода. Он не пустил бы в голову и мысли об этом, не позволил безумной Белле приставить палочку к своему горлу, молча наблюдая, как на званом ужине Темный Лорд смеется над ее жаркими порывами.       Он бы себе многого не позволил, но ярче всего из школьных воспоминаний в его голове отпечаталось прикосновение к скромно протянутой кисти Айны в почтенном жесте.       Играть по правилам Адель было сродни проклятию и признанию собственного поражения, Рудольфус знал это намного лучше всех ее многочисленных знакомых, отделенных от хрупкой персоны стеной холодности и неприкосновенности. Знал, но не мог не пойти на очередную уступку — просто из интереса, потому что для слабой девочки с израненными нервами и подкосившимся здоровьем, со страхом оставаться в одиночестве и видеться с собственным женихом, для нее это было обычным развлечением, а для него, для Рудольфуса, для всей остальной семьи — глотком свежего воздуха в момент наблюдения за ее долгой и вязкой гибелью.       Наблюдения с причала.       Они всегда были такими — высокомерными и далекими, променявшими собственную счастливую семью на кровавый театр с несколькими актами. Но еще они были настоящими.       — Спроси Лестрейнджа о чувствах, Айна, и он своими поступками расскажет тебе об этом намного больше, чем еще десяток смазливых красавцев с горячим сердцем словами.       Ручка Айны в его воспоминаниях была маленькой и вечно холодной. Трепетная белоснежная роза, ни капельки не похожая своей сдержанностью на пламенную и сгорающую глубоко внутри с поддельной улыбкой алую Розали, либо буйную, напитанную черными пятнами, скрывающими увядающий цветок, Адель. Айна была совершенно другой — дикой, непостижимой, а главное, не принадлежащей цветнику деда и никогда не позволившей бы себе стать его частью.       Глаза Айны — гагат, вставленный в две дорогие сережки в молочных мочках ее ушей, черный-черный, своей глубиной поражающий роговицу глаза и заполняющий плавным цветом отражение в чужих зрачках. Серьги с этим камнем Рудольфус подарил ей во время своего выпускного — Айна, конечно же, отказалась с ним идти.       Она вообще очень много отказывалась. Гордая, неприступная, с двумя темными косами, ниспадающими по бокам от ее лица, скрывающая природный румянец пряной пудрой и на пальцах таскающая множество колечек. Такие Адель теряет на лестницах и в спальнях племянников, оставляет в поместье брата и забывает на столе отца в кабинете, пока одна из ее подружек с опущенными глазами и в темной мантии, перевязанной слизеринским галстуком, бережно хранит украшения и никогда не позволяет соседкам — юным птичкам с щебечущими ротиками и ушатом сладкой речи, опьяняющей аристократов — прикасаться даже.       Рудольфус часто замечает ее в коридорах, эту Айну. Слизеринки, передвигающиеся парочками или в гурьбе хаффлпаффок, проводящие много времени у теплиц и «тайно» курящие за поворотом подземелий не могут не акцентировать на себе внимание улыбчивыми лицами, скрывающими тысячу и одну загадку. Старосте бы их поймать и снять баллы, но девичий смех ему больше по душе, чем чары этой малолетней гурьбы с проданными дьяволу судьбами, которой терять уже нечего.       Рудольфус много чего замечает — и спадающие растрепанные волосы на приоткрытые губы, и стук ногтей по столешнице во время чтения его фолианта. Айна напряженно вглядывается в строчки и быстро ставит на своих пергаментах заметки, не глядит на него, пока приглушенный теплый свет библиотеки разбавляет белизну ее лица мягкими красками.       Он видит и проступающий румянец, когда поправляет воротник ее мантии или по-собственнически берет под руку во время прогулки в Хогсмид, не позволяя поскальзываться и падать. Они лишь смотрят со стороны за визгами и слишком громким для леди хохотом Адель, идущей чуть впереди и оступающейся на каждом камушке, он тихо шутит — только для Айны, чтобы слышала только она, и улыбалась она в ответ его словам, глядя из-под опущенных ресниц.       Спросите Лестрейнджей о нарушении правил, и те рассмеются вам в лицо, честно уверяя, что никогда бы не посмели переступить вековые устои и пойти против желаний семьи. Бросить обещанную невесту, с которой связывает пока лишь устный договор, сбежать из-под венца от взрослого жениха, забыв спрятанные в женском подоле детские чувства к нему. Но они не знают о нарушении правил ничего, они идеальны в своей вышколенности и преданности. Розали часто говорит, что в этом вся проблема их несчастий.       Рудольфус уверен, она больше пошла в мать и от Лестрейнджей ей досталось лишь размазанное представление о морали. Они никогда не нарушают правила. Они их обходят. Хранят верность опасным любовникам и учат русский, готовясь по велению родителей покинуть страну после выпуска, расчесывают смольные кудри ненормальной девчонке, заглядывающейся на собственную блондинистую однокурссницу с острым язычком и большим будущем в писательской нише, запускают проклятья друг в друга в коридорах.       Они идеальны, потому что формально ничего не нарушают.       А Айна не признает даже такого. Айна другая.       Она воротит нос от его редких ухаживаний и выбрасывает белоснежные розы, присылаемые им, из окна, избегает в коридорах и нагло врет подружкам, что понятия не имеет, кто так ухаживает за ней, что приторный аромат заполнил всю спальню и даже с наступлением снега и холодов никуда не девается. Она уверенно лжет отцу в письмах о своей праведности, хотя по ночам сбегает на долгие прогулки под луной по просьбе Рудольфуса, не позволяя держать себя за руку, только целовать — в губы, шею, щеки. Никаких объятий наивных влюбленных, ничего не будет.       Рабастан говорит, она ищет в нем выгоду, а дед ничего не замечает на просьбы букетов из своей знаменитой оранжереи, исправно отсылая внуку цветы. Кажется, он создал то белоснежное здание со вьющимися по стенам гибкими ветками винограда и блестящими стеклами, пропускающими редкий солнечный свет, в подарок первой жене, Рикарде, а сейчас просто не мог забыть о нем, веля домовикам ухаживать за растениями, охотясь за новыми редкими сортами. Он многого не мог забыть, этот старый Лорд, хранил свои воспоминания в перелистывании газет и регулярно навещал школу ради младшей дочки и получасовой прогулки с ней под руку.       Как ты там, Аделька, юная сводница, отданная на растерзание русской королевской семье с вычищенной кровью и проданной им душой? Как ты, Аделька, помогающая брату протаскивать букеты в спальню и прикрывающая Айну во время ночных дежурств перед второй старостой и деканом? Как ты, Аделька, переставшая прятать синяки под глазами и ощущающая ненормальную слабость, от которой больше не помогают снадобья мадам Помфри?       Рудольфус не помнит. Он забыл.       В его воспоминаниях в сдержанном полонезе с ним под руку вышагивает красавица Айна — бастард и ребенок скандалов с переломанным рождением и кое-как срощенным будущем. В его воспоминаниях они кружатся в освещенной зале и даже сидят вместе на одном из званых обедов. Сиятельная Доминик хищно улыбается, а отец прячет недовольство за теплой улыбкой порядочного хозяина.       Место матери пустует, и Белла, яростная Белла с огненными повадками жуткой собственницы, Белла-его-проклятье вихрем срывается с места, выводимая из себя, вопрошая его о связи с полукровкой, выбрасывая руку с палочкой вперед. В его воспоминаниях Айна — холодная королева белоснежных роз с величественным тоном и задетой в тот момент гордостью, в его воспоминаниях он помогает ей надеть мантию на плечи, все еще пытаясь остановить.       — Я тебе никто, Рудольфус Лестрейндж. Вернись к своей невесте.       Айна уносится от него по забытым дорожкам поместья, поскальзываясь на снегу, пока он смотрит с порога — вечно далекий, вечно не ее, вечно принадлежащий семье голубых кровей. Снежинки впитываются в черную ткань его одежд, пока в голове они кружатся в звучащей польке — жарко, близко, вместе.       Яркими красками по его памяти растекается громкая ругань Беллы с тетками и резкий удар ее головы о стол. Звонкая тишина и звучащий в ней смех Темного Лорда, искренне увлеченного создавшейся картинкой, злоба Адель, чьи белоснежные пальцы, укутанные в ткань перчаток, путаются в смоляных кудрях, и злобный шепот куда-то в затылок обещанной невесты, неслышимый для ошарашенного Рудольфуса, раздается в столовой и оседает терпким привкусом вина в стакане Милорда.       У Рудольфуса Лестрейнджа кольцо на пальце и полное пренебрежение новоявленной женой, обещанный Айне танец на выпускной и подаренный ей на день рождения фолиант по зельям заместо огромного состояния. Адель говорила, что она сожгла его, но он знает, что нет.       Его белоснежная роза — новое украшение оранжереи деда, приют его души и отпечатки крови на ее шипах. Такая же далекая, как он для общества, гордая и знающая себе цену — однажды увидевшая пренебрежение, пусть и не от его семьи, но высказанное устами чужой девчонки, явившейся в тот момент олицетворением их мыслей, она не стала нарушать вековые правила и устои.       Лестрейнджи ведь их никогда не нарушают. И не нарушат.       Но в тот момент он почему-то готов был перестать им быть. Всего на секунду, это ощущение быстро потерялось за его ментальными блоками и вычерченными на венах семейными узами, затонуло в блеске глаз увядающей Адель и ворохе бархатных подолов красавицы Розали. Оно растаяло в извинениях Блэкам и срочном венчании, но Рудольфус его запомнил.       И испугался бежать за ней.       Айна была теплым лучиком его жизни, а он ее потерял. Но воспоминания — его воспоминания — не могли забрать никакие дементоры или мучения, какой бы гурьбой они на него не накидывались и сколько бы эмоций не вытягивали, он всегда оставлял под сердцем самое главное.       Он разменивается с дьяволом старыми монетами и отдает на растерзание ворох своей высокомерной семьи, а Айна фарфоровой балериной все еще танцует одно-единственное па их неудавшегося танца в отданной ему обратно обитой бархатом шкатулке.