не чувствуешь боль - не жалуйся на рану

      Дилюк с ног до головы пропитался резким запахом дыма - и это несмотря на то, что он снял свой любимый чёрный сюртук, принимавший на себя большую часть отдачи его глаза бога. С тех пор как он получил свою элементальную силу, ничто не могло сбить этот запах - ни самая эффективная хлорка Аделаиды, ни парфюм, чей тонкий аромат быстро забивался тлеющим деревом. Кэйа чувствует в трёх метрах от себя.       Без привычного сюртука Дилюк кажется пошло фамильярным, на вкус Кэйи. Будто бы доверяет ему настолько, что снимает при нем вторую кожу - настолько этот элемент гардероба прижился к его образу. Смешно.       Кэйа, закинув ногу на ногу, сидит в жалком подобии гостевого халата - кажется, слишком коротком и немного прозрачном, что совершенно его не смущает. Он обосновался на небольшой банкетке, пока Дилюк подогревает воду. Плюсы Пиро Глаза Огня, хм? Принимаешь горячую ванну, когда захочешь.       Нескованный плотной ткань широкий разворот плеч в чёрной ткани привлекает глаз - ничто иное, как последствие использования клеймора годами. Капитан кавалерии ерзает неусидчиво, чувствуя намек желания в своем податливом к таким стимулам теле, завороженно наблюдая как шёлк скользит по смуглому бедру всё выше. Как же хорошо быть безумным, идти у своих желаний на поводу. Хотя тут ещё поспорить можно, кто из них безумней: тот, кто все ещё запирает свои эмоции в бутылку с порохом или тот кто отдался им во власть?       Кэйа пришел к Дилюку принять ванну - как бы то глупо не звучало. Вне контекста, можно было подумать, что тот сломает ему нос за такие бесцеремонные просьбы, однако, тот сам запретил принимать ванны наедине с самим собой - после того как саморучно вытаскивал упирающегося Кэйю из воды, ударами по груди и спешным искусственным дыханием выкачивал воду из легких. Упс.       В свое оправдание Кэйа вовсе не хотел умирать - просто немного заигрался с возбуждающей задержкой дыхания, вот и всё. Дилюк тогда был как-то нездорово взволнованным для своего обычно пуленепробиваемого выражения лица благородной мрачности. Даже потешно было, как драматично все воспринял человек, который год за годом убеждал Кэйю в том, что их больше ничего не связывает. Трогательно. Жалко.       Видимо, став магнатом Тейвата мастер Рангвиндр, почувствовал себя неким крёстным отцом всем и вся. Отцовские гены сыграли в нем: подобно Крепусу, подобравший безымянного одноглазого мальчика с улицы - Дилюк таки решил забрать им же оставленную коробку с котенком в людном месте обратно к себе домой. Наверняка он и сам не подозревал, насколько жестоким был: Кэйе как никому иному было известно - брошенный однажды, будет подвергнуть такой участи вновь; для этого достаточно лишь достаточно долго давить на гниющие раны, посеять семя раздора - и то взрастет как на самых дорогих удобрениях.       Дилюк сидит на краю ванны, отвернувшись от него. В блеклом свете на руках, опущенных в воду, видны белесые шрамы не скрываемые перчатками - доброжелательно оставленные сувениры Фатуи. Все следы, так старательно оставляемые Кэйей на нем как назло быстро заживают - вероятно, благодарить стоит хорошее здоровье - словно напоминают, насколько Олберич не принадлежит его миру.       Такие мысли наверняка нагоняли бы тоску, если бы Кэйа мог чувствовать её - столь пустозвонные чувства покинули его вместе с удаляющейся спиной отца. Он никогда не грустил и никогда никого не винил в том, что жизнь его сложилась именно так - даже Дилюка; просто капать ему на нервы было любимым хобби, пока, конечно, ему тот не сломает хребет или ещё чего. Тогда он просто не сможет физически этим больше заниматься.       И чтобы о нём молодой наследник не думал - он не из тех, кто будет меряться психологическим багажом с окружающими и выдавливать жалость у более удачливых индивидов. Никогда не скажет, что смерть отца, так сильно поразившая Дилюка по юности - лишь цветочки, по сравнению с детством на проклятой родине, полной тьмы, отчаяния и ненависти.       От воды начинает идти пар, и Кэйа принимает это за знак, что ванная готова. Банкетка слегка скрипит, когда он плавно встает с неё - чуткий слух защитника Мондштадта улавливает звук в тишине повисшего молчания. Как только Кэйа на 100 процентов уверен, что внимательные глаза с тёмными кругами от недосыпа смотрят только на него - халат скользит с тела, подобно змее, шёлком очерчивая изгибы; а потом падает бесшумно на банкетку. Медленно проводит ладонью по ключицам полных чужих засосов, словно учитель в начальной школе указкой показывает на что смотреть; кончиками пальцев следует по уже пропадающим отпечаткам рук на бедрах - в минусы секса не с Дилюком входило то, что следы заживали безумно быстро - в отличии от его выжженных, старательно оставленных отпечатков ладоней и поцелуев.       Кэйе интересно, что тот видит перед своими глазами. Всегда - с кем бы он ни был. Хочется залезть в черепушку к своему партнеру и взглянуть, что же их сводит с ума - с ложным удивлением обнаружив себя. Потешить самолюбие - ни больше, ни меньше.       Дилюк напряженно встает с бортика и сжимает ладони в кулаки, когда Кэйа крадется к ванне, мягко перебирая ногами и следуя по линии кафеля, как любил делать в детстве; а как только подходит к вплотную, вдыхая запах дыма из алых волос - опускает ладони на грудь и толкает, падая следом и весом придавливая ко дну. К его сожалению, Дилюк не ударяется затылком, а его яростный цвет волос не разбавляет алым крови: ладони вцепили в бортики, а вены на руках напряглись, удерживая их вдвоем на весу. Кэйа мысленно, всё же, его хвалит - при безумных не следует расслабляться.       Одежда Дилюка намокает, и запах дыма становится ярче, плотнее. Контраст голой кожи и жесткой ткани одежды невообразимо возбуждает. Не только Кэйю - всё же Дилюк просто мужчина - к тому же молодой; с забутыленной страстью и гормонами, мутящих здравомыслие - с такими Кэйа справляться научился давным-давно. Его взгляд, внимательно следящий за скользящими синими волосами по погруженной в воду спине и ниже, ощущается сильнее и ярче, чем щекотка от локонов по коже.       Когда Дилюк возбужден - Кэйе рядом быть легче; они будто бы начинают говорить на одном, древнем и всем известном языке. Тот больше не гордый наследник с благородной кровью страны огня, бесстрашный защитник Мондштадта, а просто человек, сгорающий от страсти.       Наполненная ванна слишком горячая; температура воды больно колит кожу - одно из мелочных мщений Дилюка. Руки, вцепившиеся в края ванны, наконец сдаются и позволяют им полностью погрузиться в воду. Кэйа же устраивается удобнее на жесткой ткани брюк, чувствуя чужой интерес своей задницей.       Синеволосому смешно от брезгливого выражения лица, которое сместило разбавило отточенное безразличие, и интересно стало - это из-за того его черная рубашка и брюки промокли насквозь или от осознания факта что всего лишь несколько часов назад Кэйю кто-то трахал? Брезгливое жеманство или недоразвитое собственничество?       В одном можно быть уверенным: сколько бы Дилюк не показывал омерзение перед его способом пережить очередной день, сейчас тот не мог скрыть побагровевшие похотью алые глаза.       Дилюк сжимает до побелевших костяшек кулаки - но он не зол, абсолютно, понимает Кэйа, так хорошо изучивший его за все годы. Поэтому кладет безбоязненно голову на мокрую ткань рубашки и лже-доверчиво расслабляется - лишь для того, чтобы породить ещё большее желание небольшим актом неприступности вместе с такой противоречащей доступностью. Кэйа физически ощущают колики по бледным ладоням; как тех словно манит прикоснуться, огладить, схватить. Растягивает губы в улыбке - не той дежурной, дневной, а в мягкой, умиляющейся чужой предсказуемостью.        - Знаешь о чем я подумал, мастер Дилюк? - он говорит тихо, голос не громче плескающейся воды; уточняет, - когда ты вытащил меня из ванной тогда.       Тот в ответ сжимает губы, не доверяя своему голосу, и издает невнятный звук - между рыком и фырком.        - "Ааа, так я был жив всё это время"!       Смуглые пальцы расстегивают неподатливые, слизкие пуговицы рубашки методично и уверенно. На предпоследней пуговице он чувствует кончики пальцев, что пугливо и сдержанно касаются его спины, и выдыхает облегчённо - ну наконец-то.       Ладонь Кэйи скользит поощряющее к лицу и нежно разглаживает морщинки меж бровей, словно последующие его слова - вовсе не острее любого ножа:        - Говорят, перед смертью вспоминают лучшие моменты свой жизни, а я не вспомнил ничего... Даже твоего лица.       Не поясняет, заставляет гадать - намекает он на то, что Дилюк ни черта для него не значит... или же на то, что тот приносил ему лишь боль и тревогу?        - Если бы ты был на грани смерти, что бы ты увидел, брат?       Руки на талии сжимаются - действие это громче слов; хочется заворковать над неубиваемой наивностью грозного мастера Дилюка. Но Кэйе давно стало все равно на душевные терзания мужчины напротив - он здесь лишь для того, что взять чего желает больше всего; следуя своим желаниям он бесстыдно трётся возбуждённым членом о бляшку брюк.       Во всем естестве красноволосого - сдержанность, сомнение и отвержение. Осталось лишь чуть-чуть: нужно лишь подтолкнуть с обрыва, отправив в свободный полёт то, что томилось в Дилюке с малых лет, разжигаемое вековым гневом Пиро.        - Представляешь, если бы на грани жизни и смерти к тебе пришел дух нашего старика? - улыбка превращается в оскал, - спросил бы, почему тебе так нравилось трахать названного брата?       От злости у Дилюка щелкают челюсти и играют желваки на красивом лице; Кэйе кажется, что тот готов свернуть ему шею; капитан кавалерии облизывает возбужденно пересохшие губы. К сожалению, ожидания не оправданы - бледная рука зарывается меж синих локонов и дергает, вырывая несколько клочков шёлковых волос - Кэйа послушно выгибается, упираясь руками в плечи Дилюка, но продолжает говорить невозмутимо, будто это вовсе не его согнули впополам.        - Мой бы... не удивился, - говорить в таком положении сложно, но упрямость Кэйи сильнее инстинкта самосохранения, - с рвением, которым он оставил меня здесь, мог бы запросто сбагрить меня какому-нибудь торговцу за горсть Моры.        - Заткнись, - впервые подает голос Дилюк; хриплый и раздражённый. Только Кэйа мог так легко переключать его эмоции с гнева на жалость щелчком изящных пальцев.       А то, что порождала жалость - было хуже всего. Чужой переливистый смех тушится укусом в губы.        В конце концов, что касается любви - с них уже хватит.