Люди больше не услышат наши звонкие смешные голоса

Стол был главным предметом мебели в квартире, островком жизни среди стен мертвецкого коричневатого цвета, местом сбора домочадцев — Захара, его тарелки, телика и ружья. Последнее было чем-то вроде дядюшки, вышедшего из тюрьмы, его обычно не доставали на свет божий, но его присутствие никогда не забывалось. За столом решались вопросы, сверкали улыбки, летели проклятия, звенели бутылки или доедались последние ошметки. За столом проходили встречи с родственниками, глядящими мутными, полустершимися взглядами с налепленных на стену фотографий. Они висели именно тут, потому что Захар хотел видеть их всегда, никогда не забывать. Порой он смотрел на них так долго, что казалось, что он вернулся на вечность назад и слышит знакомые звонкие голоса. Что он отвернется от стены и встретится взглядом с людьми с фотографий, и они вместе пойдут… куда-то, неважно куда, и всё у них еще будет впереди. Потом он отворачивался и внезапно оказывался во «впереди», где «всё» уже наступило. Натка, правда, не была по-настоящему родственником, кровным, но тогда у этих вот желторотиков за партой на фото справа это легко выпадало из памяти. У этих слева, уже оперившихся, память вдруг проснулась. Они с Гришкой выглядели одинаково, взрослели одновременно, и в Натку втюхались тоже вместе. Только вот, как оказалось, вовсе они были не одинаковы, и один оказался получше, а второй… ну, видимо… На одну фотографию, прикрепленную чуть выше, чтобы не натыкаться постоянно взглядом, смотреть было мучительно больно. Это была его любимая. Редкая, где на обычно серьезном лице Наты светилось плохо скрываемое счастье, пока ее обнимал… Захар. Ну, почти Захар, разве что чуть получше… Когда Гришка с Натой разошлись, Захару не было стыдно обрадоваться. Не было стыдно примчаться по зову и вступить в отряды. Не было стыдно выполнять противоправные приказы, смотреть людям в глаза и видеть ненависть и страх, наблюдать последствия своих действий. Может, Гришка и был лучше, и дьявол с ним, но Захар подходил лучше. …за столом узнавались новости, иногда хорошие, иногда такие, как сегодня. Захар бездумно пялился на стену. Маленькие картиночки улыбались ему, и, чем дольше он смотрел, тем сильнее свербело в горле. Гришка говорил ее словами, сияющий, холеный. Улыбался с экрана. Улыбался с фотографии. Ната на фотографии. Ее разбитый каменный двойник на экране. Картиночки насмехались над ним, юные смешные голоса взрослели и злели. — Идейка одна есть, собрать группку человечков и пару дел провернуть, айда?.. — Слушай, у нас с Гришей кое-какие хорошие новости!.. — Попустись-ка немного, я тут буду решать… — Ничего, У Гриши с ребятами скоро все наладится… — Чем она там занимается — ее дело, и уж точно не твое... — Я сама разберусь... — Еще раз придешь — я тебе все остальные зубы… — Не приходи сюда. Нестерпимый свербеж в горле. Ощущение присутствия родственника, о котором не принято упоминать. Пришлось подставить табурет к шкафу, чтобы дотянуться. Нащупать пальцами, потянуть, оглядеть, огладить. На Захара словно что-то нашло, и он прицелился в фотографию трех беззаботных школьников. Те улыбались ему, не зная, что их ждет. Он с неожиданной усталостью сел с ружьем на коленях, повернул голову к стене и попробовал вернуться на вечность назад еще хотя бы разок, последний. Показалось, что фотографии приобрели мертвенный оттенок стен. Голоса молчали.