Я — гуль

      В этом мире война между расами и у каждого свой антагонист. Никто не знает, как друг на друга повлиять можно, да и, в принципе, кому это, к чёрту, нужно? Вы так давно воюете, что никого, кроме врагов, уже и не видите.       А ты стараешься наплевать на всё это, говоришь который раз: «Пока я осторожен, меня не касается»—, и к чему вообще все эти проблемы? Делаешь попытки стать ближе к людям, найти подход, узнать, каково это — быть рядом с ними и не чувствовать медленно вскипающей лавы внутри себя.       Ты осваивал искусство очаровательной улыбки, дружелюбного взгляда, общения с людьми, не говоря уже о том, чтобы ужасный вкус еды не отразился на твоём лице, и, конечно же, умения незаметно исчезать, отвлекать внимание, чтобы сбегать в туалет и очищать желудок от этого. И теперь ты весёлый парень, который всегда поможет, легко найдёт общий язык со всеми, умеет наблюдать и подмечать.       Сейчас ты, вместо тонкого каната, идёшь по вполне широкой, твёрдой дороге, не боясь оступиться. И настолько поверил в собственную маску, что сам стал таким, без притворств по отношению к жизни — не к людям около себя.       И, как бы там другим не казалось, ты общаешься со всеми, но близких людей нет (точнее, есть один — но до поры до времени, говоришь себе, чтобы не так страдать потом); ты живёшь интересной, активной жизнью, но не ныряешь в неё полностью (как и в существование, противоположное людскому); ты парень, который не совершает ничего плохого, но ешь людей, когда приходит час.       Да, это время, когда темнеешь к ночи и делаешь то, что не совсем по душе, но, а как ещё? Мне без этого не жить. Принимаешь как должное, и это не так сильно обременяет.       Съел — забыл (через время).       Иногда смеёшься под нос от того, что ни один из твоих людских знакомых точно никак не ожидает застать тебя за столом с людским мясом на вилке, с губами, измазанными в крови, а вместо привычных шоколадных глаз — какуган. Это ещё без упоминания кагуне бикаку типа.       А потом ты снова возвращаешься к своей привычной жизни по сценарию, отработанному годами, стараясь шутить над темой о гулях и говорить что-то типа «Похоже, они правда опасны», и избегать случайных встреч со следователями, которых (только самых опасных, другие обойдутся) знаешь в лицо       Хидэ не спал всю ночь, потому что: «Я не мог не посмотреть эту передачу про кунг-фу!»— и сейчас уснул в библиотеке. В принципе, как всегда, разве что в этот раз отрубило его куда быстрее, а Канеки рядом вздыхает и продолжает читать, напрочь забыв о друге на определённый промежуток времени.       Книги никогда не были особо интересны Хидэ, но он и без этого был достаточно смышлённым и хитрым (даже имея средние оценки, но Кен пообещал помочь с этим), а вот Канеки интересовал его куда больше, потому что тот в эти самые книги и погружался, жил в собственном мире; так что, если честно, в первое время было трудно понять, что у него в голове.       Но Хидэ с ним не для того, чтобы анализировать, и даже не для того, чтобы съесть, хотя некоторые знакомые гули подшучивают по этому поводу. Хидэ с Кеном, потому что тот одинок и, хэй, почему бы не сделать что-то нереально хорошее для него, ведь гули не такие плохие!       Да, Канеки одинок; да, он замкнут; да, полон печали, которую сам же и не видит и да-да-да, именно по этому он нравится Хидэ! Именно поэтому они нашли общий язык и сейчас являются настолько близки, что Кен уже не может без того, чтобы друг о нём не заботился — тот уверен. Потому что Хидэ нужно отдавать, любить, переживать, чтобы доказать себе же, и, возможно, другим, когда до них наконец-то дойдёт, что гули — не ужасные монстры, потому что его мозг реагирует на подобные фразы: «Хэй, это неправда! А я? Да и не только я!»— и это колит сердце, которое, кстати, тоже есть! Вот видите? А Канеки нужно скрасить свою жизнь и не утонуть во мраке из-за того, что у него не было какого-то хорошего друга.       А еще этот парень-тихоня просто стал огромной частью жизни Хидэ, именно при Канеки он забывает, кем является, и чувствует себя так комфортно, будто никаких секретов нет, и вообще это не он раз в месяц ест людскую плоть ночью в тусклой комнате на втором этаже «Антейку». Он бы лучше пережил пытку голодом (а он переживал это в детстве), чем потерял Кена.       Хидэ просыпается от того, что друг трясёт его за плечо и говорит несколько раз «Вставай». Не нежно, не раздражённо — недовольно.       — Ты уже всё, Канеки? — чуть заторможено реагирует он, приподнимая голову со сложенных рук, но быстро восстанавливает цепочку событий в голове. — Можешь меня в следующий раз поласковее будить? — невинно шутит он с такой же ангельской улыбкой.       Кен хмыкает.       — Ещё чего, — и закрывает книгу, поворачивая её в руках так, чтобы видеть страницы, и по закладке, изменившей своё местоположение, отмечает, до куда прочёл. Хидэ осматривает книгу, хотя мог бы этого не делать: Канеки уже третий день изучает строки этого мрачного (снова) романа Такацуки Сен. — Пойдём, я уже закончил, — произносит Кен более мягко, замечая взор друга.       Он ставит роман обратно на стеллаж, пока тот поднимается с места и, сладко потягиваясь, разминает руки и выгибается назад в хребте, а через сомкнутые губы слышится не то мурчание, не то довольный стон. Хотя, может, и то, и то.       По пути домой (живут они в одном направлении) Хидэ и Кен заходят в закусочную, где Канеки заказывает себе какие-то бутерброды, а Хидэ — чай, мимолетом ссылаясь на то, что не хочет перебивать аппетит, ибо дома ждёт сытный ужин. И, по его просьбе, чай приносят зелёный, в тёмном картонном стаканчике, который можно выбрать из нескольких вариантов разных цветов, и Хидэ берёт чёрную, матовую трубочку, потому что, на самом деле, пить он тоже не намерен. Сделать вид, а потом выкинуть гадость проще простого для него.       Но, сидя напротив Кена за небольшим круглым столиком в углу уютного кафе, в котором играет какая-то иностранная песня, Хидэ не может не остановить взгляд на его нежном лице и начинает любоваться. Он в который раз отмечает, как Канеки прекрасен, а одиночество, как бы неприятно это не звучало, до чёртиков его красит.       Хидэ завораживает лицо Кена, целуемое огоньками жёлто-оранжевой гирлянды, часть которой гасла, а другая — сияла, и так наоборот.       Он подпёр щёку рукой, продолжая наблюдать за тем, как Канеки косится в окно и, чёрт, выглядит обворожительно печальным. Хидэ потянул чай по пластиковой трубочке, сам того не заметив, а из-за отвратительного вкуса подавился.       — Ты в порядке? — всполошился Кен и потянулся, чтобы похлопать Хидэ по спине, слегка перегнувшись через стол. — Осторожнее пей, — неодобрительно нахмурился он.       — Да всё хорошо, — неловко ухмыльнулся тот, а через миг сказал: — Канеки, бутерброд…       И Кен только сейчас заметил, что соус бутерброда с курицей вымазал его кофту, ибо он, забыв о нём в собственной руке, сразу потянулся к другу.       — Вот блин, — тихо ругнулся он, положив еду обратно на тарелку, и попытался оттереть красное пятнышко на кофте салфеткой.       Хидэ не заметил, как кто-то из персонала кафе начал клацать каналы на плазме в центре самой большой и видной стены. Он обернулся лишь тогда, когда прозвучали слова ведущего вечерних новостей «Вчера в полдевятого вечера жители дома №ХХ позвонили в местное отделение полиции, сказав, что этажом ниже доносятся не то крики, не то стоны. Приехав на вызов, сотрудники полиции увидели, что в квартире №Х вся семья лежала мёртвой с разорванными телами. Их убил гуль». После этого было ещё что-то, но Хидэ уже не вслушивался, чуть поморщившись, а когда обернулся на друга, тот покусывал губы, смотря на это всё с дымкой отвращения в глазах, даже учитывая то, что экран находился от них под таким углом, что увидеть что-то полностью не удавалось.       — Хэй, Канеки, — позвал его Хидэ, подперев щёки руками, — Канеки, ау-у, вернись! — окликнул парень повторно, недовольно сомкнув глаза.       — Жутковато… — еле слышно проговорил Кен, слегка сведя брови к переносице, а после отвернулся от экрана.       — Как ты относишься к такому? — внезапно даже для себя самого спросил Хидэ, после чертыхнувшись, но слов назад не вернуть. Ну и ладно, этот вопрос после таких новостей странным или спонтанным не покажется, а вот мнение Канеки (пожалуйста, умоляю тебя, не говори что-то типа «Отвратительно» или «Ужасно» — проскользнуло у Хидэ в голове) узнать лишним не будет.       — К гулям? — выгнул бровь тот, откусывая от бутерброда, словно только что этого репортажа и не было.       — Ну, да… — неловко усмехнулся Хидэ, почесывая щёку пальцем, не отрывая взгляда от серых глаз Кена, но, даже обладая такой наблюдательностью и умением анализировать, за все годы их дружбы — коих немало, так и не понял, что Канеки выучил этот его жест и сейчас отмечает, что что-то не так.       — Не знаю… — осторожно говорит он, после начиная обдумывать то, что скажет через миг. — Я никогда не мыслил об этом серьёзно, и моё мнение может показаться грубым, — Кен произносит это медленно, размеренно и не громко, по пути формулируя то, что происходит в его голове. Он кусает губу и думает: «А правильно ли это? Но это ведь моё личное мнение, так?», а Хидэ тем временем прячет дрожащие руки под стол и делает хоть что-то, лишь бы выглядело естественно и не выдавало ужасного волнения, но, увы, его молитвы не были услышаны (разве кто-то там, наверху, вообще слушает его молитвы? Вообще чьи-то?), ведь Канеки с неким равнодушием к собственным словам, прямолинейно и с ноткой холода говорит: — Как по мне, так лучше бы гулей не было вовсе, — он уводит глаза, ведь не хочет увидеть неприятие такого мнения со стороны самого близкого человека, если оно, конечно, есть, хотя разве он зависим от этого? Просто нежелательно. — Я слышал, они делят территорию «охоты» и так жестоко поедают невинных людей, как настоящие животные, — заканчивает Кен, не подозревая…       …что внутри Хидэ сердце разбивается и падает беззвучно в пол.       Его самоконтроль летит к чертям почти весь, плечи дёргаются от дрожи по всему телу, а глаза смотрят в точку перед собой. И их предательски начинает щипать, а кадык подрагивает. Хидэ теми самыми щепотками самоконтроля отдалённо представляет, как выглядит со стороны и что его поведение очень сильно выдаёт правду.       Канеки не может не заметить этого — понимает Хидэ, а ещё считает, что его друг точно не подозревает о том, что он гуль, что отгонит от себя эти мысли, если вдруг они почему-то появятся, без лишних колебаний. Но стоп, разве есть гарантия того, что Канеки говорит правду? Говорит всё? Что он — именно тот тихоня Кен, которого знает Хидэ вот уже десятый (ДЕСЯТЫЙ, БОГИ, ДЕСЯТЫЙ) год?       Хидэ ощущает панику и страх внутри себя и тут же отгоняет, но взамен в сознание лезут слова, которые холодно и равнодушно (что и преувеличивает парень в своей голове) сказал его друг: «Не знаю… Я никогда не мыслил об этом серьёзно, и моё мнение может показаться грубым. Как по мне, так лучше бы гулей не было вовсе. Я слышал, они делят территорию «охоты» и так жестокой поедают невинных людей, как настоящие животные»       «(…) Лучше бы гулей не было вовсе. (…) Настоящие животные» — повторно звучит эхо в ушах Хидэ, в доказательство того, что ему не послышалось, и он сглатывает уже в который раз.       То, чего он так боялся, оказалось реальностью, и это был расклад, худший из худших, да чёрт, просто ужасный! Отвратительный, страшный, неприемлемый!       Хидэ иногда думал о том, как бы Канеки отреагировал на новость, что его лучший друг — гуль. В силу оптимизма, он предполагал вариант, что Кен его примет — хэй, мы же дружим так долго и я же не сделал тебе ничего плохого! Даже не съел. И Хидэ бы просто по-доброму посмеялся, увидев осознание в глазах Канеки. Но так он думал лишь в начале. Далее мысли шли всё более пессимистичными, хотя, чего скрывать, каждый мрачный вариант начинался с «Он бросит меня», тем же и заканчивался. Бросит в любом случае, и у Хидэ не было грани, между «Он уйдёт», пусть даже не ненавидя, мало ли, или сдаст «голубям», «расскажет всем знакомым, всему университету», «Превратит мою жизнь в Ад». Если Кен оставит его, то на остальное уже плевать. Всё остальное так, в комплекте, к которому Хидэ равнодушен. И он смеялся под нос, понимая, что это и правда наяву, ибо отрицать не привык.       Ну вот и к чёрту он так любит его, ведь даже если от слов Кена с мягкой, виноватой улыбкой на губах «Прости, я понимаю, что тебе больно, мне тоже, но я не могу быть рядом с гулем — это страшно, так что давай разойдёмся?» его воротит?!       Хидэ снова и снова ощущает, как внутри всё рушится, ломается, как что-то душит за горло, давит на грудь и царапает отрицанием. И, кажется, проходит вечность, прежде чем Канеки окликает его, хотя, на самом деле, там, в реальности, прошло всего лишь чуть больше секунды:       — Хидэ, всё хорошо? — и Кен не понимает, то ли другу просто стало плохо, то ли его слова почему-то так сильно повлияли, но его это беспокоит.       — А? — моментально реагирует на взволнованный, чуть мягкий голос Хидэ, молясь кому угодно о том, чтобы это всё ему лишь показалось, как страшный сон. — Д-да…? — он вглядывается в родные серые глаза, желая там увидеть ответ на свои молитвы.       — Ты нормально себя чувствуешь? — обеспокоенно спрашивает Кен, а тот несколько раз моргает, сдерживая слёзы из-за вопроса, который кажется теперь уж слишком заботливым.       — Мне… в уборную нужно, — и Хидэ тут же встаёт с места, сбегая, и давит в себе желание вытереть вспотевшие руки о штаны.       Урок литературы впервые в жизни Канеки тянулся так медленно. Он искал, чем бы занять хотя бы свой взгляд, смотрел то в окно, то на доску и учителя, иногда даже что-то рисовал на полях тетради, но каждый раз возвращался к одному — Хидэ.       Кен привык глядеть на него исподтишка, украдкой, прикрываясь очередной книгой, искренне не понимая, что так тянет его к этому весёлому и милому лицу. Но в последнее время лицо Хидэ изменилось, как и он сам.       Даже сейчас, осторожно переведя взгляд на друга за соседней партой, Кен видит лёгкую улыбку на губах и притворный интерес в глазах, но замечает нечто иное тоже. И это отражается болью в сердце. Он переводит взор на свою парту — просто тупится в одну точку — и уже который раз с горечью понимает, что с Хидэ явно что-то не так. По отношению к нему.       Хидэ милый с Канеки, как и с остальными людьми. Хидэ весёлый, как обычно, но не для него. Движения Хидэ, как и всегда, суетливые, такие, словно у него шило в одном месте, но и это теперь не в его сторону направлено, а если сюда добавить ещё и то, что тот начал избегать Канеки (ненавязчиво, конечно, тонко, как только он умеет), это всё ведёт к одному: он охладел. Хидэ стал холоден и отчужден по отношению к лучшему другу. Лучшему ли…?       И Кен действительно жалеет, что упустил момент, когда тот отстранился, потому что сейчас в душе неприятный, крайне неприятный осадок. У Хидэ, возможно, тоже. Возможно…       Стоит ли Кену спросить, что случилось? Может быть, нет? Если бы Хидэ хотел, сам бы рассказал, а так… но если случилось что-то и вправду серьёзное? И разве Кен не должен отдать лучшему другу должное? Тот неизменно узнавал у него то, что его волнует, даже если это было (а это было всегда) довольно кропотливым занятием. Если Кен чем-то его обидел? Тогда где этот момент? Почему он не может вспомнить? Насколько давно вообще Хидэ стал отчуждённым? Ох, Канеки, конечно, учёба даётся хорошо, но внимательности, которая есть у лучшего друга, ему явно не хватает.       А если Хидэ больше не хочет общаться со мной?       Судорожная мысль, худший расклад пролетает в голове, а по телу Кена пробегает дрожь. Он давит на средний палец большим. ХРУСТ!       «Это всё не для тебя, не для тебя, не для тебя, Ка-не-ки» — шепчет на перемене Кену собственный голос из глубин сознания, дразня и накаляя всё внутри. Парень смотрит на улыбающегося друга с каким-то бутербродом во рту и понимает, что без серьёзного разговора не обойтись.       Кен частыми попытками и честным трудом пытался поговорить с Хидэ на эту тему, но тот, кроме подтверждений догадок о том, что теперь между ними образовалась какая-то стена, ничего ему не давал.       Канеки подходил к нему и на крыше во время больших перемен, но тот умудрялся улизнуть, и после университета вылавливал, но «Канеки, прости, я не могу опоздать на подработку,»— отвечал Хидэ с подрагивающей улыбкой и уезжал прочь на велосипеде. Да чёрт, Кен даже домой к нему приходил, но друга либо не было, либо, скорее всего, он просто не открывал.       Атмосфера накалялась, и чем больше его отшивали, тем быстрее терпение Кена заканчивалось, а ведь прошло всего пять дней с того момента, как он впервые после занятий предложил другу сходить в библиотеку, чтобы уловить момент и поговорить там, а после разрядиться за столиком любимого кафе. Тогда у Хидэ глаза заблестели, но через миг будто обмотанным вокруг шеи канатом его дёрнуло назад и он отказался. Канеки заметил, как дрогнул голос друга в тот момент, но…       Сейчас же Кен удивляется тому, как, чёрт возьми, Хидэ это делает? Когда Канеки умалчивал о своих проблемах, тот мог пытаться снова и снова, ждать сколько потребуется, но в итоге узнавал то, что интересует, и помогал, а Кен и недели не продержался. Он даже хотел остановиться пару раз, но, как только допускал мысль об этом, его же собственный голос сладостно и колко шептал, что тогда Хидэ оставит позади, а когда его спросят через год, почему он больше не ходит везде и всюду вот с этим тихим парнем, тот пожмет плечами и бросит пустой взгляд на Кена. Или же, что Хидэ не сумеет справиться со своими проблемами в одиночку, или-или-или… И Канеки снова хрустел пальцами, даже не задумываясь, откуда взялась у него эта привычка. Он уже ничего не замечал.       Может, это и к лучшему, что друг не подпускал его к себе? Ещё несколько дней назад Кен никогда не стал бы говорить с Хидэ прямо посреди уроков, после большой перемены, но Хидэ попросился выйти и у Кена в голове стрельнула мысль: это мой шанс!       Ему было наплевать, что сейчас разгар занятий, что вокруг тишина, а в классах монотонные лекции. Если он не сделает этого в скором времени, то просто сгорит изнутри из-за переживаний! Достаточно он делал попыток, которые ничего не дали, а Хидэ точно не ожидает того, что Канеки в голову взбредёт именно в этот момент ответственный диалог начать. Парень просто топчется на одном месте, пока Хидэ убегает от него снова и снова, так что не пора ли сделать рывок?       Цепочка мыслей даже не добежала до конца, а Канеки уже отпросился выйти к медсестре, ссылаясь на головокружение, и начал искать друга. Куда тот мог пойти посреди лекции? В туалет, конечно же — хорошо, что на каждом этаже мужских всего два.       Только дверь кабинета закрылась, Кен пошагал к ближайшему туалету, попутно размышляя над тем, как сказать другу, что им нужно срочно поговорить. Сделать это так, чтобы тот не позволил себе сбежать и в этот раз; но, едва парень зашёл в мужской, понял, что не знает, как искать Хидэ. Кабинок много, не стучать же в каждую. Но, прежде чем Канеки начал думать над этим, послышался кашель.       Парень обернулся, сощурил глаза и прислушался. Судя по звукам, кому-то явно было плохо, и Кен уже хотел спросить, всё ли нормально, как тут услышал знакомый голос:       — Чёрт… — на миг Канеки опешил и усомнился в том, что это именно та ситуация, в которой нужно начинать серьёзные разговоры. Не думая, он прошёл к одной кабинке, из которой, по его мнению, и доносился кашель.       — Хидэ, это ты…? — спросил он неуверенно, постучав пару раз, а рука сама собой потянулась к дверной ручке.       Хидэ не закрыл.       — Канеки? — изумлённо спросил тот, как только дверца отворилась и Кен уставился на него сверху вниз. Парень сидел на полу, оперевшись спиной об унитаз, а в одной руке держал небольшую бутылку с водой, умудрившись спрятать её где-то, выходя из класса.       — Тебе плохо?! — тут же спросил Кен, забыв о цели визита и присев на корточки.       — Нет! — тот дернулся назад, но было некуда. Канеки заметил, как плечи друга дрогнули. — Зачем ты пришёл? — уставился на него Хидэ. Он всё ещё выглядел взволнованным.       —Я? Мне нужно… — но все мысли вылетели из головы, — стоп, сейчас не время! Ты уверен, что в порядке? Я слышал кашель… — и парень поджал губы, а после медленно встал с места, нажимая на кнопку слива и проходя к умывальнику.       — Уже всё хорошо, не переживай. Просто поплохело, — легко улыбнулся он, моя руки. Хидэ хотел сказать ещё что-то, но закрыл рот так же быстро, как и открыл, пока друг собирался с мыслями.       — Если так… — подумал он, а после сделал глубокий вдох, — я искал тебя, — уверенно начал Кен.       — Искал? Зачем я тебе? — удивлённо обернулся парень.       — Не валяй дурака, я всю неделю пытаюсь поговорить с тобой, — нахмурился Канеки, а Хидэ старался сдержать улыбку: до того милый, когда серьёзно настроенный.       — А, это… — парень прикусил губу изнутри, задумываясь, — прости, я был слишком занят, — неловко улыбнулся он, даже как-то устало, почесывая щёку пальцем.       Канеки заметил.       — Хорошо, теперь ты можешь поговорить со мной? — продолжал стоять на своём парень, видя, что такая упертость вводит друга в смятение.       — Не знаю, честно, — пожал плечами Хидэ и уже было направился к выходу, спрятав бутылку с водой под одежду.       — Хидэ, — пауза, — сделай это, — ещё одна, — я не отстану. Я вижу, что что-то не так, — руки Кена сжимаются в кулаки, и он отсчитывает, насколько быстро может закончиться его терпение.       «И я не собираюсь терять лучшего друга, какой бы не была причина» — заканчивает он про себя, глядя на Хидэ в упор.       — И о чём же ты хочешь поговорить? Давай сейчас, — парень оборачивается, сводит брови к переносице, но, невзирая на серьёзный вид, Канеки понимает: тот не намерен на продолжительный разговор и всё сведётся к тому, что нормального диалога не выйдет. Он просто хочет сделать это на месте, в неудобной для подобного ситуации.       — Не посреди урока, — упёрся Канеки, говоря твёрдо и без колебаний. Если вначале он был всё ещё не уверен, то теперь будет идти до конца, — это важно. После занятий, — и теперь Кен пытается уйти прежде, чем Хидэ успеет возразить.       Но тот успел.       — У меня нет времени, — отрезает он. Очередная провокация, чтобы либо «поговорить» сейчас, либо никогда, и Канеки не находит ничего лучше, кроме как поставить друга в тупик. Он оборачивается на него, и они оказываются слишком близко.       — Найди. Я знаю, ты можешь, — не раз так делал, — иначе и через неделю ничего не поменяется. Я хочу разобраться, что случилось. Не знаю, что такого у тебя произошло, но я пойму и помогу в любом случае, — Канеки смотрит на Хидэ так, что тот почти верит, — мы ведь друзья, — бросает он в конце и быстрым шагом уходит прочь.       — Я не уверен… — шепчет Хидэ, провожая друга взглядом. — что поймёшь…       После окончания занятий Канеки сбрасывает вещи в сумку и смотрит на Хидэ в упор. Он делает это достаточно быстро, боясь, что тот ускользнет или типа того, и совсем не учитывает, что между их партами расстояния в два шага.       Тот не поднимает глаз на Кена, растягивает момент неспешными движениями и во взгляде читаются сомнения, но Хидэ — замечает парень, — выглядит достаточно уверенно, чтобы не сбежать в очередной раз.       — Пойдём? — зачем-то спрашивает Канеки, кивая в сторону выхода из кабинета.       — Да, — тот кивает в ответ и размеренно направляется к двери, устремляя взор прямо перед собой.       Кен догоняет его в несколько шагов и замечает напряженность в теле друга: осторожное дыхание и нежелание вздымать грудную клеткой вовсе; плотно сжатые губы; прямой, будто застывший взгляд и скованность движений. Он даже обращает на то, как тяжело сглатывает его друг и как движется кадык. И, о Боже, Хидэ, притворись чуть лучше, потому что ты начинаешь волновать меня еще сильнее — думает Кен, пока между ними повисает удушающее молчание.       — Зайдём куда-нибудь? — Канеки выдавливает из себя мягкую улыбку, молясь, чтобы она не раскрыла его волнения. Стоило бы разрядить обстановку перед серьезным разговором.       Губы Хидэ на секунду искажаются в чем-то, что Кен прочитать не смог, но через миг вспомнил и неловко добавил:       — Если тебе все еще плохо или ты не голоден, тогда ладно, — и капелька испарины скатывается со лба.       — Нет, — машет головой друг, впервые за все это время глянув на него. Довольно мягко, даже любяще, с такой же ненавязчивой улыбкой на устах, — все хорошо. Давай зайдем, — и сам идет по направлению ближайшего кафе.       Колокольчик оповестил работников о новых посетителях, и Хидэ с Канеки занимают один из столиков около окна. Не прошло и пол минуты, как рядом уже оказалась симпатичная официантка с меню и вопросом: «Что будете заказывать?»       — Черный кофе, — кокетливо улыбнулся ей Хидэ, как делает это всем красивым официанткам или девушкам, с которыми приходиться общаться. Но задорность на его губах притворная, и Канеки это понимает, в отличии от слегка покрасневшей девушки.       Но сейчас Кена интересует другое:       — Как давно ты начал пить черный кофе? — недоумевает он, буквально выпытывая ответ своим взглядом, но друг лишь загадочно и кратко усмехается.       — А Вам что? — вмешивается официантка и Кен спешно открывает меню, выбирая себе какой-то суп, а после провожая молодую особу взором серых глаз.       — Я давно его пью, — многозначительно отвечает Хидэ, а Канеки пытается перекрутить воспоминания в голове и вспомнить, чёрт возьми, когда же это он пил такое, пока тот говорит себе мысленно лишь то, что терять все равно нечего — сегодня его лучший друг узнает всё.       — Я не помню, — констатирует Кен.       — Не при тебе, — улыбка все так же не сползает с лица Хидэ, даже учитывая то, что тот повернул голову к окну, и Канеки вскидывает бровь вверх. Но не стоит зацикливаться на такой мелочи. Не в данной ситуации, ведь сейчас… А что «сейчас»?       Чёрт, Кен совсем не подумал, о чем они будут говорить с Хидэ в кафе. Изначально ведь шли сюда, чтобы разрядить атмосферу и скинуть напряжение. Другой вопрос — а сработает ли? Может, когда они выйдут из заведения и почувствуют, что разговор уже близко — их снова зажмёт цепями? Но по крайней мере — что делать и как себя вести в таком положении, где вроде и легко, но с другой стороны — вовсе нет?       — Хорошо, — выдыхает Канеки, не зная, завершает ли он обсуждение черного кофе, начинает что-то новое или успокаивает сам себя. Скорее всего, всё вместе, — не хочешь поговорить об этом сейчас? — спрашивает он, на что друг машет головой и вновь подпирает подбородок рукой, а ведь когда у Кена случалось что-то серьезное, Хидэ мог выяснить это чуть ли не где угодно и всегда угадывал с тактикой поведения, будто бы наперед знал, что сказать и спросить. По крайней мере, так казалось Кену, и он чувствует, как на этом фоне ударил в грязь лицом.       — Нет, это правда слишком серьезно, Канеки, — притихшим голосом говорит друг, а тот вздрагивает. Как давно Хидэ не звал его по имени? Но в любом случае, разве губы Хидэ не поджались сейчас лишь на мгновенье?       — Ладно, — кивает Кен и снова начинает усиленно думать о том, чем бы заполнить пустое время и молчание между ними. И пораскинув мозгами, понимает, что иногда ответ слишком прост, а мы же лишь его усложняем — и парень стал вспоминать, о чем они обычно говорили, вот так сидя за столиком. Но быстро приходит к тому, что начинал всегда Хидэ. Именно благодаря нему молчание не было неловким с момента их дружбы, но теперь тот быть первым в диалоге не спешит, а у Канеки на языке крутиться что-то типа «Чем ты занимался по вечерам всё это время?» или «Может, через неделю сходим в кино?», но отказывается это говорить из-за чувства неловкости от вопроса лишь только в своей голове, что там о том, чтобы произнести его вслух? И Кену начинает казаться, будто они с Хидэ только знакомятся…       Парень косится на друга, подмечая, что тот неотрывно смотрит куда-то за оконное стекло и вовсе не улыбается. Хидэ выглядит все ещё немного зажатым, но относительно спокойным, и Канеки решает, что, может, не стоит сейчас разговаривать о чем-то? Хидэ не стремится, да и себя мучить ему не в радость, так что с облегченной душой он максимально тихо выдыхает, прикрывая глаза.       Проходит еще немного времени и официантка приносит заказ, вежливо желает приятного аппетита, бросает искристый, как блестки в шампанском, взгляд на Хидэ, и уходит.       Кен, только-только успевший расслабиться, не считая напряженных плеч, на которые, кажется, давят две тяжеленные горы, замечает, что его руки снова как закаменели, когда тянется взять ложку.       — Приятного аппетита, — желает ему друг с теплой улыбкой и дует на кофе, а после отпивает немного. И Канеки буквально чувствует этот горький привкус на его губах.       В итоге парень достает телефон из кармана и включая его, находит какую-то книгу, ведь во время еды в электронной версии читать удобнее и Кен кладет в рот очередную ложку супа, даже не замечая вкуса.       Парень пытается есть не слишком медленно, хоть эта пауза является более спасительной, чем просто молчание, но и не слишком быстро — он следит краем глаза, сколько Хидэ, неотрывно глядящий в окно, сделал глотков и примерно представляет количество напитка в небольшом стаканчике. Делает это для того, чтобы друг не подстраивался под его темп поглощения пищи, особенно учитывая, что именно Кен затащил его в это кафе.       При оплате счета Канеки уже начинает поднадоедать эта сахарная улыбка, присыпанная сверху пудрой вежливости, которой одаривает Хидэ официантка.       Повисшее вокруг напряжение давит на Хидэ сильнее, чем присутствие Канеки всю эту неделю. Даже сильнее, чем его попытки поговорить.       Они сидят в комнате Кена, друг напротив друга и Хидэ буквально кожей ощущает, как тот ждет ответ, даже не спросив, ведь и минуты не прошло с того момента, как они переступили порог. Простой ответ на все вопросы Канеки — всего два слова «Я — гуль», но сказать буквы настолько сложно, что Хидэ не прекращает душить какое-то непонятное чувство, когда вот-вот намерен произнести вслух то, что скрывал девять лет, но после нечто иное останавливает его. Словно сороконожка, сдавливает легкие, впиваясь лапками. И Хидэ ощущает, как легкие наполняются кровью, будто смертельным газом. И вот он снова делает паузу всему сознанию, всем мыслям, чтобы собраться опять.       Хидэ не поднимает глаз на друга — опасается так, словно увидит в них ненависть и отвращение. И его собственные глаза начинает щипать.       А Канеки напротив не менее напряжен — руки сжаты в кулаки до побеления костяшек, даже дыхание сдавленное. Он пытается подобрать слова в той небольшой паузе, которую дал Хидэ, чтобы тот — а вдруг, — решит сам начать. Кен даже надеется, что Хидэ сразу ответит на всё, что он желает услышать, и не тянуть эту странную партию шахмат в его голове. Потому что он уже сыт по горло этой дьявольской игрой — мысли-выдумки-беспокойство. Но одно Канеки знает точно — Хидэ его не обманет. И не обманывал.       А самому Хидэ врать сейчас не к чему — он уже достаточно иллюзий построил и наотрез отказывается делать это ещё раз. Теперь. Потому что больше не может лгать в глаза самому близкому человеку — лучшему и любимому другу. Думая об этом, Хидэ представляет себе реакцию Канеки и мысленно усмехается, сжимая пальцы на коленях — Кен наверняка будет злиться на ложь. Мило, как только он умеет.       Хидэ утопает в ощущении того, что мог бы обманывать весь мир так же упрямо, как с веселым лицом обедает в школе людской, отвратительной и неприемлемой для гулей, пищей; мог бы дарить этому миру свою дружелюбную улыбку — нет, он правда не хочет вступать в конфликты, но лгать способен многим. Всем. Всем, кроме Канеки. Потому что ему уже давно тошно от самого себя за это, и чувство вины поглощает всё сильнее, но страх откидывает это в сторону.       — Итак, — начинает Кен осторожно, но уверенно, и поднимает глаза на друга. Тишина и бездна вокруг Хидэ рвутся, и он смотрит на Канеки в ответ, сосредоточенно, как никогда, — я… ты мой лучший друг, — Хидэ слышит, как тот делает наглашение на этих словах и понимает, что дальше Кен выскажется. А от него же требуется выдержать и… как-то усвоить, — и я должен тебе помочь, — парень очень тихо вздыхает, ошибаясь в словах, — ты столько всего для меня сделал… и ты правда важен мне, Хидэ… — Кен легко, словно на выдохе, проговаривает это, — ты имеешь право не говорить мне чего-то, но знай, что можешь обратиться, если что-то произойдет. Я помогу тебе, Хидэ, в любом случае, а если чем-то обидел тебя, то пожалуйста, прости меня, — Хидэ замечает, что Канеки хочет сделать движение рукой — и коснуться его руки на колене, но его пальцы лишь подрагивают, вены — напрягаются сильнее. И парень желает разорвать этот монолог, чтобы друг так не мучился ради него, но в то же время он должен высказать все, что накопилось за эту неделю. Или хотя бы часть, но даже к этим несмелым словам Хидэ испытывает уважение, не потому что они полностью правдивы, а потому что их сказал Кен.       «Поможешь в любом случае?» — в карих глазах уже нет тех искр надежды, что тот примет его гулем, так что он недоверчиво щурит их.       После небольшой паузы Канеки продолжает:       — Я очень беспокоюсь за тебя, Хидэ. Пожалуйста, расскажи мне… — и рука друга снова кратко вздрагивает, а по заключительным словам Хидэ понимает, что тот закончил…       А Кен в это время сидит, ощущая, как одеревенели его мышцы и пытается заставить себя прикоснуться хотя бы к пальцам непривычно молчаливого Хидэ, которого словно нет. Будто перед ним пустота, но в то же время он ощущает, как от него исходит иное волнение.       Канеки знает, что жест может сработать, но внутренне он сгорает от переживаний и смущения.       Часы в полутьме отбивают свой ритм, сбивающий с толку всё, но Хидэ слышит сердцебиение гораздо громче, когда друг наконец-то несмело прикасается к тыльной стороне ладони. Он чуть поджимает пальцы против воли. Это касание… такое нежное, горячее и… отстраненное. Хидэ чувствует отрешенность, когда представляет, что Канеки оставит его, потому что… потому что он гуль и тут же в голове крутятся въевшееся с самого рождения мысли «Разве мы не достойны жизни? Разве мы виноваты, что родились такими?»       И Хидэ сдерживается, чтобы слезы не оставили влажный след на щеках, потому что уже видит все вокруг размыто. И ему хочется провалиться. Ему хочется… умереть.       Он мысленно готовит себя к тому, что придется говорить. Чтобы голос не надломился. Чтобы интонация была нужная.       — Я благодарен тебе, Канеки, — начинает он, понимая, что деваться уже некуда. Оттягивать приговор — бессмысленно, — я люблю тебя, — эти слова скользят легко, на устах впервые за всё время появляется улыбка. Пусть легкая, но искренняя и теплая, — но что ты скажешь, если… я обманывал тебя десять лет? — эти слова даются с трудом, а их горечь оседает на губах. Голос все же дрожит, и Хидэ мысленно ругает себя за это, поджимает губы и отодвигает свою руку чуть-чуть подальше. Ощущает, как сердце барабанит по ушным перепонкам, и делает несколько неприметных, более глубоких вдохов в попытке успокоиться.       — Что…? — опешил Канеки. Невидимая стена снова образовалась между ними, — о чем ты, Хидэ…? — Кен надеется, что это хотя бы глупая шутка, но…       — Я… прости, Канеки, я лгал тебе все годы нашей дружбы! — на выдохе произносит Хидэ. Голос — чуть повышен. Тон — виноватый. Сам он — чёртовски… Кен даже слово нужное подобрать не может, но способен сказать лишь одно — его друг не такой. Он никогда не видел Хидэ таким!       — В смысле? — выгибает бровь парень, — о чем ты вообще? — и посмеивается под нос, пытаясь отгородиться от этого всего. Но понимает: ответ будет из разряда «нереальное»!       Тот открывает рот, но молчит, а потом, вместо нужного, выдавливает жалкое, поднимая глаза, искаженные болью и с застывшими слезами:       — Ты ведь… не бросишь меня? Да, Канеки? Не бросишь ведь…? — и по телу Кена пробегают колючие, как взгляд Хидэ, мурашки. Он не понимает абсолютно ничего, и от этого страшно. Хидэ… пугает, меняется за секунды, но парень все равно хватает его за плечи и твердо говорит:       — Не брошу, обещаю! Просто скажи мне, Хидэ, ну же! — и теребит его за плечи немного, пока тот смотрит на него стеклянными глазами, в которых Канеки читает нечто, похожее на надежду, а нечто — на недоверие. Но, вместо того, чтобы что-то сделать, он решает дать другу право все это разъяснить.       А у Хидэ внутри черная дыра, которая засасывает в себя все, что он хочет сделать и даже то, о чем думает.       Парня пронизывает еще более сильное, чем раньше, напряжение, витающее даже в воздухе. Он мелко подрагивает, не в силах это остановить, стук сердца, кажется, достигает максимальной скорости где-то в горле и Хидэ ощущает себя так, словно удары проносятся по всему телу, как будто музыка из огромной колонки, когда ты стоишь рядом с ней.       Хидэ не знает, что сказать и что делать, и задыхается от слов в голове, которые тогда сказал ему (в его же адрес) Канеки: «(…) Лучше бы гулей не было вовсе. (…) Настоящие животные»       Парень поджимает, кажется, замерзшие, и от того неподвижные почти, губы, кусает их снова и снова, чтобы максимально оттянуть момент, хотя бы на секунду, когда Кен бросит его.       — Если не можешь сказать, то вырази это как-то по-другому, — тихим голосом, таким, что можно слушать вечно, говорит ему Канеки. С осторожностью и даже неким волнением и… заботой… а далее тянется к Хидэ, но тот лишь поддается назад, и Кен от этого застывает на миг.       Он правда не понимает, как друг сможет по иному донести до него правду, но Хидэ выглядит слишком взволнованным. И ещё таким, как будто что-то давит прям на него. И Канеки честно становится жаль друга, а желание успокоить распирает все больше и больше.       Хидэ от его слов перестает поедать глазами пол, перестает открывать рот, чтобы в итоге не сказать ничего, и понимает, что сможет показать ему правду, если тот увидит его глаза. Какуган.       Хидэ наклоняет голову, сглатывает и через огромное усилие делает свои глаза черно-красными. Сдерживает желание тут же накрыть их рукой, но взамен тянет подбородок еще ниже. Показать кажется еще сложнее, чем сказать,, но так как парень смелости за всю паузу в общении между ними (за всю жизнь), не набрался, остается лишь это. И осознание неизбежного краха выстреливает в голову пулей, а также Хидэ нутром чувствует напряженное ожидание Канеки и слышит его тяжелое дыхание.       А так же чертовски сильно не хочет делать это. Он, наперекор тому, что мысленно говорил себе о нежелании больше лгать Канеки, больше всего сейчас хочет оставить его в неведении.       На затылок парня будто давит чем-то тяжелым, а мышцы как задеревенели.

Но пути назад уже нет.

      — Хидэ…? — зовет его Кен крайне осторожно, хотя, на самом деле, видя лучшего друга таким, боится даже слово сказать.       И Хидэ медленно, с огромным усилием воли поднимает голову, невзирая на страх посмотреть на Канеки какуганом, все же делает это, не упуская ни единой эмоции в серых глазах.       — Прости меня, Канеки, — зачем-то говорит он сломавшимся голосом на грани слышимости, но губы, вопреки этому, искажаются в дрожащей улыбке, болезненной и виноватой, а по щекам текут неприятные, липкие слезы, — я — гуль, — выдавливает Хидэ вдогонку черным глазам.       Канеки испуганно вскрикивает и дергается назад, а Хидэ видит огромный, во все зрачки, шок и какую-то бурю эмоций и чувств, которые все еще ищут подтверждение действительности.       Они смотрят друг на друга несколько секунд, боясь даже вдохнуть. Хидэ мысленно ругает себя каждый раз, когда его тело само собой вздрагивает — опасается спугнуть застывшего Кена, тем не менее, смотрит испуганным выжиданием, когда же тот начнет хотя бы говорить что-то.       А Канеки напротив — скользит взглядом по его лицу, обрисовывая то паутину на скулах и щеках, то какуган, к которому она ведет. Осматривает глаза друга так осторожно, словно его взор постепенно и медленно застывает, но, когда в очередной раз сталкивается с черной точкой, словно бусиной, в центре блестящего красного цвета, тут же дергает взгляд на матовые черные белки и снова изучает прожилки около глаза.       Хидэ со страхом, но хоть какой-то иллюзией внутренней готовности к концу, наблюдает за тем, как его лучший друг пробует на вкус правду.       Жестокую правду. Но не по отношению к Канеки.       Хидэ, может, неосознанно, но точно ищет в каждом движении, каждом взгляде и эмоции Кена нечто, что подтвердит его слова, что тот произнес в тот раз в кафе после библиотеки. И находит…       Потому что глаза Канеки сейчас меняются: в них появляется оттенок испуганного отрицания факта и уже через миг, сдаётся Хидэ, в его взгляде мерцает что-то типа отвращения и злости.       — Хидэ, так ты… — низким голосом почти шепчет парень, а его брови подрагивают, возможно, в попытке нахмуриться и образовать складку на переносице.       И тот пытается выдавить из себя что-то, подобное кивку, ощущая, как уголки глаз начинает щипать снова.       Кен застывает во второй раз, наконец-то отрываясь от лица друга и наклоняя голову вниз, но, честно, от этого становится даже страшнее.       Тело Хидэ мелко подрагивает напряжением, он мысленно готовится к чему-нибудь резкому и обидному — неважно, что, может, даже быть ударенным, и тоже роняет глаза в пол. Он просто ждет, силясь не оказаться раздавленным раньше времени, но слышит краткий вдох Канеки до того, как тот успевает сказать:       — Так, выходит, я… — и, не заканчивая, делает паузу. Хидэ ловит сухие переливы голоса, словно Кена выпотрошили из тела. Из жизни, — то есть, ты все время… — и его предложение обрывается в конец, потому что как только серые глаза друга с некой злостью и обидой смотрят на Хидэ вновь, тот шепотом бросает «Прости» и подрываясь с места, быстро покидает квартиру. А за её пределами срывается на бег — ноги двигаются сами собой, унося подальше, и Хидэ даже не понимает, от чего Канеки так посмотрел на него. Может, за то, что он врал все десять лет…?       На следующий день ничего не меняется. И через три дня. И через неделю…       И с течением времени Канеки начинает казаться, будто этого разговора с Хидэ не было. Что вот-вот друг подбежит к нему сзади и крепко обнимет, что Хидэ устроится рядом, когда Кен снова засядет в библиотеке после занятий, и будет изо всех сил стараться не мешать. Или делать вид. Что Канеки будет ждать его после музыкального клуба, попивая кофе и читая очередную книгу в буфете университета. Или-или-или…       Но парень опять поворачивает голову и смотрит на парту Хидэ около своей. А там пусто…       Кен ощущает дежавю, но, в отличии от того раза, когда Хидэ всего лишь избегал его, ему начинает казаться, словно друг просто пропал… странное и пугающее чувство, и в Канеки зарождается некий страх того, что Хидэ… покинет его? Выпадет из жизни, построив вокруг себя огромную стену. А ведь, казалось бы, вот-вот — и все наладится.       Он вздыхает, погружаясь в свои мысли, и повторно обдумывает свое отношение к гулям.       Честно, после ухода Хидэ из квартиры, он колебался между чем-то вроде обиды, злости и страха, а также принятие друга таким и тому сопутствующих чувств. Тем не менее, Кен не смог возненавидеть Хидэ, поэтому вопрос «А правда ли гули те, про которых нам говорят?» задавал себе чуть ли не каждую минуту.       И искал ответы, стараясь отталкиваться только от Хидэ, потому что других гулей он не знает, или, по крайней мере, остается в неведении о настоящей сущности своих знакомых. Но, как бы там ни было, в голове проносятся все воспоминания с лучшим другом — с ним только хорошие, подмечает Кен. И понимает, что Хидэ, невзирая на то, что он гуль — вовсе не плохой, не отвратительный, не похож на животное, и Канеки искренне жалеет о том, что наговорил такого о нем. Обо всех них. Может, не все гули такие, но это стало не важно сразу после того, как Кен вспомнил лицо Хидэ тогда… когда он показал ему свои глаза.       И хотел бы Хидэ его убить и съесть, сделал бы это, а не дружил так долго. Дружил… он действительно замечательный друг — как очередное доказательво вменяемости гулей.       Но, помимо попыток по-другому взглянуть на тех, кого считал ужасными, Канеки ужасно волновался за Хидэ. Парень не приходил в университет уже несколько дней подряд, не звонил — хотя после такого, серьезно? — хотя и Кен сам попыток не делал — разве Хидэ возьмет трубку после той ситуации, снова-таки? Он наверняка сильно испугался и сейчас очень осторожен, или типа того, но, как бы там ни было, Канеки уверен, что пытаться поговорить с ним через телефон бессмысленно.       Ощущение того, что он просто теряет время, и чувство страха за друга, что накапливается внутри, душили всё сильнее, а когда в голову ударила мысль о том, что Хидэ может что-то сделать с собой, Кен осознал: ждать больше не допустимо! И мысленно дал себе пощечину снова за то, что бросил тогда, в кафе, мол, лучше бы гули не существовали вовсе.       Уже на пятый день после того, как Хидэ пропал (только для Кена — в университете сказал, что заболел), Канеки пошел к нему домой сразу после занятий, попутно размышляя, как часто вообще друг теперь выходит на улицу. До этого Кен прочел очень много информации о гулях — например, что они не могут есть людскую пищу и что человеческой плоти им хватает на месяц или два. Удручающе — Хидэ, не ходи он в универ, мог бы месяц из дому не выходить, но, а так ему рано или поздно придется показаться на занятиях. Если, конечно, он не сбежит куда-то, или… нет, Канеки даже такой мысли допускать не хочет!       Идя к дому друга, Кен ощущает себя небезопасно. Какая-то необъяснимая тревога следует за ним по пятам, но он пытается скинуть её, передергивая плечами. После того, как узнал о Хидэ, парню начинает казаться, будто гули повсюду. И что каждый прохожий словно взирает на него, поедая глазами. И Канеки снова встряхивает дрожь.       Перед тем, как направиться к Хидэ, Кен у себя дома продумывал диалог, даже если сегодня поговорить не удастся, а скорее всего, так и будет. Если трудно было выудить из друга правду, то поговорить с ним после того, как тот её раскрыл, а потом сбежал и пропал, будет ещё сложнее.       Чем ближе Кен подходил к нужному дому, тем сильнее колотилось его сердце и сжималось горло. Нет, не из-за страха Хидэ — с самого начала, когда Канеки думал о том, сможет ли он по-настоящему испугаться истинной сущности друга, в памяти тут же всплывали все его улыбки. Страх был из-за чего-то иного — Канеки и сам не мог разобрать, пусть и пробовал этот кисло-горький привкус всю дорогу, но оказавшись прямо перед подъездом, он понял… а как долго вообще будет привыкать к новому Хидэ? Что, если тот факт, что его лучший друг — гуль, будет мешать их общению и создавать дискомфорт? Долго ли протянут их отношения?       Канеки помотал головой.       Нет! Они дружили чертовы десять лет, ни разу не ссорились, и все это время Хидэ был для него самым близким человеком и таким другом, о котором можно только мечтать! И при этом всем Хидэ был гулем! Так какая разница? А привыкнуть ко всему можно — фыркнул Кен своим дурацким мыслям и, пока пламенный настрой не угас, уверенными шагами направился к нужной квартире.       Сырой, тем не менее, пыльный воздух, который всегда присутствует в подъездах, казался Канеки удушающим, словно его горло давит невидимая серая рука. Но он уперто шагал вперед, дойдя до квартиры Хидэ, потоптался на пороге, словно его ботинки могли изучить коврик, и тихо постучал в дверь. Прислушался — тишина, и сделал еще несколько ударов, но более громких. Снова тихо.       Кен постоял в ожидании, а когда реально начал ощущать, что нужные слова стремительно разлетаются прочь, пугаясь отсутствию ответа за дверью, решил все же позвонить Хидэ.       Но Канеки передернула непонятная дрожь, плечи опустились и стали неестественно легкими — не от облегчения, которого нет, а потому что на них надавило нечто, похожее на отчаяние и бессилие. Тупая боль так же разлилась где-то в груди. Потому что из трубки доносились лишь короткие гудки, а после автоматический сброс.       Кен не знал, как реагировать, потому что квартира и телефон сейчас были единственной нитью связи между ним и Хидэ. Но и там, и там без ответа, и Канеки опустил руки из-за этого настолько, что решил — даже если Хидэ действительно нет дома, но высказать всё в пустоту станет чем-то спасительным.       И боролся с этим чувством кое-какое время, ведь говорить, упав лбом на дверь, не то, что глупо — максимально странно. Так, будто он в конец с ума сошел, но спасла Канеки мысль о том, что Хидэ может быть и правда там, у себя в дома, в нескольких метрах всего лишь.       Он успокаивает себя этой ласкающей мыслью и тихо стучит по двери костяшками пальцев. «Тук-тук»       Вбирает в грудь воздух, выдыхает тепло в дверь, лоб от которой все не отлипает, и крайне осторожно начинает:       — Хидэ, ты там? — на губах появляется легкая улыбка — как бледные лучи солнца ранним утром слякотной весны, — Я не хотел тебя обидеть, — это именно то, что стоит сказать в первую очередь — Кен уверен, что это настроит на разговор. И Хидэ, и его самого, — ты шокировал меня, — дурак, он ведь и сам знает, — я все ещё неопределенно отношусь к гулям, но если… если бы ты хотел убить меня, то сделал бы это, так? — Канеки делает паузу, спасительную, закрывает глаза и подбирает нужные слова, — люди и гули, мы одинаковые, да? — нет, это не желание полностью понять сразу всю расу, но в то же время и не ложь. Хидэ — гули, мысленно поправлял себя Кен не один раз, испытывают точно такую же радость, обиду, злось, увлеченность чем-то, а если представить, что вокруг на самом-то деле гулей довольно много и по эмоциям их от людей не отличишь — доказательство в чистом виде. Но Канеки понимает, что разговаривать с дверью ему сложно, даже если за ней правда слушает Хидэ, так что ведет к просьбе, чтобы ему открыли, — и я бы хотел поговорить с тобой насчёт этого… насчёт, — нашей дружбы, — нас… — и парень тянется к ручке с трепетной надеждой, но, конечно же, закрыто и это оставляет какую-то горечь в сердце. Хотя, на самом-то деле, ни единого звука в квартире не было слышно, наивный.       Канеки постоял около двери еще секунду, может, две, молясь всем богам, чтобы где-то неподалеку проскользнуло что-то, на подобии надежды вновь найти подход к Хидэ и перепрыгнуть пропасть между ними.       Но, в конце-концов Кен выдохнул колючее сожаление и направился к выходу, идя на автопилоте. Он не помнил, как спустился со ступеней, открыл дверь, вышел на свежий воздух и направился к себе домой. Тело казалось очень легким, ватным, перед глазами все плыло, возможно, из-за слёз, либо же Канеки просто не всматривался никуда, а голова была будто пустой — вот, иглой проткнуть можно, и она лопнет, как воздушный шарик.       Кен не мог думать сейчас. Вообще ни о чем — сожаление, боль, обида на самого себя и еще целый букет просто ужаснейших чувств невесомо заполняли его с ног до головы. Гудели внутри, подобно пчелам. Он настолько не желал отвлекаться от переполняющих ощущений, вводящих в сонный, грустный транс, что даже фонарный свет резал ему глаза. Поэтому Кен пошел по самому темному переулку…       Хидэ казалось, что его преследуют. Не гули, не люди, не, тем более, голуби, а что-то неощутимое, но неимоверно давящее на нутро. Идя по каким-то закоулкам, куда ночной свет Токио не проникал, точно лучи в глубокие участки океана, парень то и дело бросал взгляд туда-сюда. Иногда даже оглядывался, иногда ускорял шаг, словно в попытке сбежать от призрака некой тяжести, идущего по стопам.       Хидэ казалось, что редкие фонари светят слишком ярко, остро, как кинжалы, что граффити на стенах, которые он так любит рассматривать, скачут за ним, провожают его страх, а каждый шорох пронзал слух и мозг лезвиями.       Почему-то с того момента, как он окончательно потерял понимание с Канеки, все окружение кажется таким враждебным и чужим. Хидэ несколько дней не выходил из дому, но стены, мебель, даже декор подавляли, сужались, как кольцо, поэтому он был вынужден покинуть помещение. Но свободнее не становилось. Да, бесконечный поток мыслей о Канеки прервался на кое-какое время, но это все равно не дало возможности размышлять трезво.       Что делать дальше? Куда себя деть, если Кен кому-то что-то расскажет? Как дальше жить — все эти вопросы оставались без ответов и у Хидэ голова зудела, когда он начинал хотя бы собирать их в какой-нибудь список.       Но он не сдавался. Снова и снова делал попытки впихнуть в голову то, что нужно, буквально втаптывая в мозг здравый смысл и повторяя: «Хэй, подумай же ты, дурак, наперед наконец!». Но, увы, как бы там ни было, мысли все равно по какой-то нити возвращались к Канеки. Тот словно присутствовал внутри Хидэ силуэтом, без физической формы, переполнял сердце, сдавливая тисками затылок. Даже его запах мерещился…       Хидэ распахнул глаза.       Запах?!       Канеки где-то рядом.       Хидэ застыл, как вкопанный, в момент позабыв про тяжелую дымку раздумий и грусти вокруг себя. Он сконцентрировался, опуская веки и напрягая слух с обонянием. Приподнял голову чуть выше, вбирая воздух в легкие, и тут же учуял Кена недалеко от себя. Хидэ пошел по ниточке родного аромата по привычке и уже было хотел остановиться, как тут в нос ударил другой запах. Незнакомый.       Гуль…       Хидэ тут же открыл глаза, в которых огни задрожали страшной догадкой и, даже не подумав, побежал по нужному пути. Потому что Кену наверняка угрожает опасность, потому что гуль рядом с ним… потому что Хидэ не собирается терять Канеки, пусть тот его и ненавидит.       Темнота вокруг слилась воедино — так он летел, и уже через миг Хидэ завернул за угол. Обувь издала характерный скрипящий звук и парень чуть не упал. В момент увидел Канеки около стены — здесь, и правда! — и явно голодного гуля. Мужчина стоял в нескольких метрах от Кена в какой-то позе, между человеческой и животной. Отвратительное зрелище.       По телу Хидэ пронеслась холодная дрожь, а когда гуль обернулся на него и вражда блеснула в черно-алых глазах, парень побежал навстречу. Мужчина с невнятным рычанием приготовился к атаке, но тот в последний миг оттолкнулся от земли в прыжке. Перекрутился раз в воздухе и приземлился между гулем и Канеки, по-инерции прикрывая друга выставленной в сторону рукой. Но, даже так, услышав за спиной облегченный вздох, выдохнул и сам.       — Хидэ? — голос Кена — где-то между удивлением и облегчением.       Но Хидэ не нашёл в себе силы ответить хоть что-то. Он не хочет, чтобы друг видел его, но должен быть сейчас здесь. Даже таким, даже с какуганом и с кагуне. Даже показав себя настоящего! И Хидэ должен отбросить на время это странное покалывание в сердце от звучания собственного имени голосом Канеки и просто уберечь его, не задеть самому и не показать ужасов убийства. Найти наилучший выход.       — Эй, пацан, — Хидэ сощурил глаза, напрягаясь, — это мой ужин, сваливай отсюда! — рыкнул на него гуль, подходя ближе и дрожа всем существом то ли от голода, то ли от гнева. Или все разом.       — Советую тебе уйти, — голос Хидэ был ровным, металлическим, отполированно-угрожающим. Наработанным как раз для таких случаев.       — Да что ты, разбежался! — мужчина шаркнул ногой, отталкиваясь, и побежал на Хидэ с рыком.       — Чёрт… — у парня внутри все разрывалось между нуждой активировать кагуне или же использовать боевые приемы. Он должен отбиться, но Кен… он его точно возненавидит, если увидит это!       — Хидэ, осторожно! — послышался крик позади, когда мужчина оказался уже слишком близко. Фиолетовые чешуйчатые щупальца показались за спиной, осветили его искаженное голодом лицо. Гуль подпрыгнул в воздух в последний миг, подобно хищнику, и пустил кагуне на Хидэ.       У Канеки в ушах бухнуло. Звук удара перерезал мозг пополам, он сжал голову руками у висков.       Как он оказался в такой ситуации? Почему тут очутился Хидэ?! Кен давно потерял нить с реальностью, и всё было слишком быстрым. Он не хотел открывать зажмуренные до боли глаза, но волнение за друга оказалось сильнее, чем страх.       Канеки приоткрыл веки. И не пожалел.       Это зрелище… было жутким, но захватывающим, словно… он попал в мир книг, где даже ужасное описано красиво.       Хидэ идет этот кагуне. Длинный-длинный хвост из копчика. Пластичный, извивается медленно в воздухе, будто змея, но твердый, как металл. Лезвия, торчащие из него, кажется, способны разрезать даже воздух, звук и свет.       Хидэ идет эта сила. Кен увидел, как фиолетовые щупальца гуля у концов рассыпались в осколки, полетели в стены зданий вокруг, вслед за глухим звуком удара.       Хидэ идет этот цвет. Через миг в глазах у Кена стало так ярко, что пришлось щуриться. Смертоносный хвост приобрел цвет, загорелся огнем. Оранжевый переходил в желтый, потом в красный, подобно закату, что переливается в отражении моря. Черные нити, паутиной впечатанные во всю поверхность кагуне, придавали ему устрашающий вид.       Канеки почему-то в миг стало все равно на то, что происходит вокруг — он просто следил за кагуне Хидэ. Ему приходилось заставлять себя дышать.       Хидэ возненавидел себя в этот миг. Только сейчас ему стало так тошно от того, что родился таким неправильным, как не было никогда в жизни. В этой никчемной жизни, которую выкинули на свалку, как только она зародилась.       Хидэ бы ни за что не обернулся в этот момент на Канеки. Он не хочет видеть тот ужас, страх и отвращение, что отразятся в глазах цвета луны, потому что тогда его сердце точно лопнет, как нагретое до предела стекло.       Парень пытается взять себя в руки и схватить хоть какую-то частичку спокойствия дрожащими пальцами. Кагуне, как назло, все равно движется сковано и рвано, но тем не менее, рубит щупальца гуля шипами, что тут же заливаются ярко-алым, и обвивает врага, отбрасывая его назад.       Гуль не будет долго сражаться. Он не способен делать это. Нужно быть психом, чтобы с ослабленным от голода телом идти против того, кто сильнее. Он не маньяк, чтобы так сильно хотеть сожрать именно Канеки, но, даже зная это, Хидэ кричит дрогнувшим голосом:       — Беги! — и тянет смертоносный хвост, чтобы снова опутать им врага и поднять в воздух. Чтобы дать Кену пройти через единственный из тупика выход, не показав ужаса убийства. И Хидэ не плевать, одним больше, другим меньше, он не лишит кого-то жизни на глазах у лучшего друга. Он предпочёл бы вообще этого не делать…       И Хидэ ждёт… секунду, две, три, готовится рвануть вперед, как только это сделает Кен, краем глаза наблюдает и своим отточенным слухом пытается уловить нужный момент, но…       Позади него нет ни единого движения. Хидэ наклоняет голову назад, смотрит, что с Кеном, а понимая, что тот просто стоит, теряется совсем. Рассматривает парализованность в глазах друга и уже не одергивает себя от того, чтобы не оборачиваться полностью. Времени слишком мало.       — Тебе нужно убегать, Канеки! — разворачивается резко Хидэ и кричит это, как можно громче, жестикулируя руками. Но все равно слышит надломанный голос.       Глаза Кена в момент открываются сильнее, а осознание блестит в них разрядом тока. Он приходит в себя на протяжении секунды, вмиг осматривая друга, как между прочим, и наконец-то кивает. Тот улыбается краями губ — его услышали и поняли. Вау.       Хидэ вытягивает кагуне, будто змея выпрыгивает и позади него отталкивается для бега Канеки.       Еще чуть-чуть и Хидэ придется задержать гуля хвостом, поднять того в воздух на кое-какое время.       Раз. Кен сейчас на два шага впереди.       Два. Кагуне, переливающейся всеми цветами огня, уже около гуля.       Три…       …внезапно Хидэ чувствует острую боль в спине. Так, словно её продырявили кинжалом, а лезвие размером с дуло пушки. Но она быстро утихает, грозясь еще вернуться.       Тело выгибается дугой, перед глазами все плывет и уши закладывает пронзительный писк. Хидэ, падая, видит, как ошеломленно оборачивается на него Кен, как подбегает к нему с, кажется, взволнованным лицом и падает на колени. Где-то Хидэ даже слышит краткий, скрипучий смех гуля, а через миг прямо перед его глазами из-под земли лезут фиолетовые щупальца-кагуне. Вот значит как.       Не многие гули умеют запускать кагуне под землю, а самому Хидэ следовало бы действовать быстрее.       Потому что Канеки сейчас уже точно не успеет убежать. Если уж умирать, то в одиночку, какой резон делать это вдвоем?       Как глупо для тебя, Хидэ.       Все, что ему удается, на что хватает — это хмуриться от боли, от нее же искажать губы и более-менее фокусировать взгляд на гуле. И сделать жалкую, но единственную оставшуюся попытку что либо изменить.       Гуль приближается.       Хидэ даже не чувствует, как Кен тормошит его за плечо резкими движениями — он дергается им в такт, как кукла, а спина болит так, что хочется попросить Канеки не трогать его. Но Хидэ не может. Он вообще не может что-либо произнести.       Ибо сейчас собирает в себе все силы для того, чтобы начать управлять онемевшим и ослабленным кагуне. Похоже, гуль и Хидэ в примерно равных условиях — один безрассуден и ослаблен голодом, второй ранен и так же слаб, но при этом еще и из-за человеческой еды. И не важно, что Хидэ не ел ничего вредного уже несколько дней, эффект все равно есть, потому что людским мясом он так же не питался.       И да, в отличии от гуля, Хидэ все еще в рассудке. Все еще способен думать и концентрироваться кое-как, поэтому…       …в самый конец, собрав всю мощь, что еще осталась, он махом хвоста откидывает обезумевшего гуля к стене и шипами в нее впечатывает. Слышит крик, не видит того, как Кен жмурится от страха, но все еще крепко сжимает его руку в знак поддержки, и надеется, что шипы пронзили важные жизненные точки. Горло, например.       Другого выхода, кроме как убить, не осталось. И Хидэ очень жалеет о том, что не заметил кагуне, которые проникли под землю и атаковали.       Может, прошло уже несколько секунд или минут с того момента, когда враг под хвостом Хидэ начал дергаться, но тот явно ощутил, как тело ослабло совсем. Повисло на кагуне. Хидэ на миг подумал: он все еще был немного способен на предположения, что это уловка, но гуль и правда не двигался.       Неимоверно тяжелое кагуне упало на землю. Огненно-солнечное свечение, и без того потускневшее, увяло совсем, а на губах Хидэ появилась облегченная улыбка, дрогнула и тут же пропала, словно навсегда.       Но он все еще находился в сознании. Рана могла стать смертельной, Хидэ ощущал, как из нее вытекает жидкий огонь и внутри все слабеет, но организм и, может быть, какое-то еще оставшееся желание жить не давали опустить на глаза свинцовые веки.       И Хидэ разрывался между охотой либо заглушить жгучую боль, чем угодно, не важно как, хоть попрощавшись с жизнью, либо попытаться выжить, правда, не совсем понимая, зачем. Наверное, потому что, чувствуя смерть, что дышит в шею, становилось страшно. Существовать с ощущением того, что ты в любой миг можешь отойти в мир иной, и реально чувствовать это в какой-то момент — вещи абсолютно разные. К этому никогда не привыкнешь.       Сознание Хидэ затуманилось настолько, что он даже забыл о находящемся рядом Канеки. Об этом напомнила ему резкая пощечина. Она же и вернула в реальный мир, и он, насколько хватало сил, посмотрел на Кена с удивлением.       — Слава Богу, — выдохнул дрожащий Канеки, крепко сжимая руку Хидэ в двух вспотевших своих, а по его лицу стекали слезы, — твоя рана… я думал, ты не придешь в себя! — сбивчиво говорил Кен, в один миг радуясь, в другой — взрываясь очередным переживанием. Все же он не может схватить душу Хидэ и всучить её обратно в тело, заткнуть дыру в нем, — она… твоя рана не заживает, Хидэ… Хидэ! Что с тобой будет?! Ты ведь можешь… — Канеки сжал руку друга крепче, словно стараясь выстроить в голове стену, ограждающую от плохих мыслей.       Кен не слишком понимал, что говорит, речь была сумбурной, сформулировать не получалось. В голове такая же каша, потому что над ней висел страх того, что друг детства… что лучший друг… Хидэ… может умереть! Поэтому следующие слова, слетевшие с губ необдуманно, стали одинаково неожиданны для них обоих:       — Твоя рана ведь затянется хоть немного, если ты съешь людскую плоть, да?!       Хидэ вмиг понял, к чему тот клонит. О нет, ха-ха! Нет, нет, нет!       Кен выглядел настолько отчаянным в шокированных глазах Хидэ, что его слова показались чем-то нереальным. Бредом психически больного, но тот нисколько о них не пожалел. Ни сейчас, никогда! Однако Хидэ все еще упорно не хотел видеть того, что Канеки тянется к нему и старается принять, и уж точно не бросит друга умирать.       Кусок тела меньшей цены, чем жизнь Хидэ, но тот на это лишь помотал головой из стороны в сторону так медленно от удивления, что, казалось, словно шея у него леденеет, а потом тихо произнес:       — Ни за что… какая разница, просто убегай…       — НЕТ! Я тебя не оставлю! Я уже бросил тебя однажды и сделаю все, чтобы ты снова начал доверять мне, Хидэ, — голос Канеки дрожал, словно ржавые гитарные струны, так же, как и рука, но он все равно накрыл щеку Хидэ ладонью, — потому что ты мой друг, — Кен выдавил из себя кривую улыбку, но она действительно была самой мягкой из всех, что он когда-либо дарил Хидэ, — даже если ты гуль, больше это не имеет значения для меня, — боже, как бы Хидэ сейчас хотелось ответно улыбнуться и остановить град этих горячих слез, но он был слишком слаб и шокирован тем, что сказал Канеки, чтобы это сделать, — я не представляю, во что превратится моя жизнь без тебя, если ты сейчас умрешь, так что моё тело — это меньшее, что я могу сделать для тебя, — у Хидэ сердце застыло настолько, что он даже не ощутил, как рану на спине зажали рукой, и паническая дрожь, которая вдруг усилилась в любимом голосе, тоже пролетела мимо ушей. А Кен думал о том, что времени у него, чёрт возьми, осталось слишком мало… — умоляю, Хидэ, согласись… я не хочу потерять тебя, — в следующий миг Канеки соприкоснулся лбом со лбом друга и заглянул ему в глаза самым глубоким своим взглядом, стараясь прочесть того, с кем это никогда не работало, — или я запихну в тебя силой.       Эта фраза должна была стать последним рычагом для того, чтобы Хидэ согласился спасти свою жизнь такой маленькой ценой, однако, на удивление и страх Канеки, тот лишь слабо, но очень мягко улыбнулся и потерся лбом о лоб Кена, подобно ласковому котику.       — Не нужно… — прошептал Хидэ хрипло, прикрывая глаза, — прости, что врал тебе так долго, — он знал, сейчас не время и не место говорить это, однако слова сами вылетели из уст. Канеки в ответ лишь рвано помахал головой из стороны в сторону.       — Не важно, — его голос, казалось, натянут до передела, — это не важно сейчас, Хидэ, но я выслушаю потом все, что скажешь, когда ты согласишься, — уверенность, несмотря на страх, стальными оттенками переливалась в серых глазах, которые тот не сводил с карих, проверяя обладателя на прочность.       И Хидэ все же сломался.       Следующее, что помнит Канеки, так это боль и счастье.       Он помнит, как помог Хидэ сесть, как они вцепились друг в друга, то ли обнимаясь, то ли впечатывая переживания, а потом Кен глубоко вдохнул и даже задержал дыхание. В следующий миг изо всех сил сдерживал болезненный стон, кусая губу в кровь и сжимая плечи Хидэ, на которые снова и снова ронял голову. Кажется, тот участок одежды полностью промок от слез, ибо когда от тебя откусывают несколько добрых кусков — это все же невыносимо.       Тем не менее, Канеки был счастлив и плевал он на эту боль в плече и руке, и на шрамы плевал. Где-то там внутри ютились радость и тепло, потому что они с Хидэ наконец-то вместе. Снова. И теперь Кен его точно не отпустит, успокоит плачущего сейчас навзрыд, потому что тот все ещё считает такую небольшую жертву слишком огромной для своей жизни, и прижмет к груди этой ночью, чтобы Хидэ слышал, как стучит родное сердце.       А завтра утром они обязательно обо всем поговорят ещё раз…