Жадность

Ради чего бы ты отдал свою жизнь? Именно жизнь, не душу, застрявшую в слабом теле, а то, чем ты существуешь именно сейчас? За что и ради чего ты бы отдал всё своё имущество, близких и друзей кому-то другому, чтобы насладиться тем, чего хотел всегда? Богатство, власть, похоть? Знания. Уилсон отдал свою жизнь в обмен на знания. И теперь он был чистым листом в новом мире, поражающим своей жестокостью и жадностью. Пойманный кролик издал странный звук, больше похожий на визг свиньи, и забился в захлопнувшейся ловушке. - Ну-ну, все закончится быстро. Зверек испуганно задергался в руках ученого. Глаза лихорадочно бегали из стороны в сторону, грудь тяжело вздымалась, и сильные лапы пытались воспротивиться чужим рукам. Уилсон занес острый камень и резко дернул от себя, оставляя на серой шубке рваный порез. На траве осталась полоска кровяных капель. Так всё кончается. Вот так просто. В воздухе чувствуется морозная свежесть, и Уилсон выдыхает облачко пара. Это уже не первая зима. Бояться нечего. Тушка зайца отправляется в рюкзак вместе с ловушкой и остатками ягод, использованных для приманки. Кролики и ягоды - это самый легкий способ пропитания. Их одинаково много в округе, а кролики хорошо ведутся на такую приманку, как ягоды. И даже не подозревают, что их ждет позже. Из этого Уилсон приготовит хороший кусок жареного мяса, а из шкуры дошьет себе шапку. Небо темнеет, становится уже даже не серым, а темно-пепельным. - Скоро ночь. Ученый закидывает рюкзак на плечо и быстрым шагом направляется по заранее вытоптанной тропе. Совсем скоро, может уже завтра её занесет снегом, но это не проблема - Уилсон оставлял метки на деревьях и сможет без труда найти дорогу к этому месту. Раньше он не был таким изобретательным, но пришлось учиться, чтобы не стать жертвой собственной глупости. Едва пройдя несколько метров, парень замечает на тропе кучку стоптанной грязи и глубокий свежий след чего-то большого. И скорее всего - опасного. Поэтому он не останавливается, лишь ловит взглядом, в какую сторону обращены отпечатанные пальцы, и все так же идет вперед, не отступая от заданного маршрута. Его пристанище находится на утесе, окруженное валунами и сводами выстроенных стеной камней. Оно напоминает одни из тех руин со сгорбившимся скелетами, что он находил далеко в лесу. Даже более того - из камней тех полуразрушенных стен безымянных могил он выстраивал и свою крепость. Всего лишь еще одна могила для одного. Темнота сгущается над кронами плотно стоящих деревьев, напоминая о том, что нужно ускорить шаг, но Уилсон не торопится. Он все равно не идет "домой". Лето в этом мире напоминает Уилсону что-то непостоянное и хищное, норовящее цапнуть тебя за бок глубокой ночью, когда огонь в кострище едва-едва пробивается из-под смоляных углей. Он не любит лето. Не любит за то, что слишком много лишней живности. Жуки, червяки и муравьи - они забираются под одежду, если ты засыпаешь на голой земле. Не любит за то, что закат перед непроглядной тьмой похож на льющиеся с неба струйки крови. Зимой ему спокойнее. Но если летом пристанище у утёса с небольшим кострищем кажется идеальным домом, то зимой все меняется. Зимой приходят ледяные ветра, сдувающие огонь и пробирающиеся под одежду своими оледеневшими пальцами. Уилсон сворачивает направо, где тропа еще совсем свежая и вытоптана по-особому: в слепой спешке и желании скорее согреться. Глубоко в лесу теплее, несмотря на снег и ветер. Зимнее убежище совсем другое, и даже пахнет оно по-другому. Утес пропах солью морской воды, а здесь пахнет еловыми ветками и свежей травой. Даже зимой этот запах, мешаясь с бесцветным и безвкусным запахом снега, остается при нем. - Наверное, это потому, что вокруг убежища деревянные копья, пропитанные проступающей смолой. Уилсон торопливо зажигает факел, ощущая на своей коже материальную темноту. Ему не страшно, он чувствует, что сейчас вот-вот пойдет снег. И ночью будет намного светлее. Он говорит вслух с тех самых пор, как попал сюда. Просто говорит, потому что порой безумие кажется материальными чудовищами, которые вот-вот откусят тебе какую-нибудь конечность. Даже кролики и птицы становятся похожими на черные пятна ночи с ужасными зубами, а слова, произнесенные вслух, просто помогают окончательно не свихнуться. Тьма обволакивает факел, и Уилсон смотрит куда-то вверх. Здесь нет звезд. Теперь это единственное, что удручает его больше, чем что-либо еще в этом мире. Нет звезд, а значит, нет того, за что можно было бы ухватиться в непроглядной темноте. Через несколько метров проступает деревянная зазубренная ограда, и Уилсон достигает своей цели. Он быстро сбрасывает из рюкзака сухие ветки и зажигает огонь в кострище, внедряя новую частицу света в этот мир. Ночь всегда была особенным временем для Уилсона, еще там, в другом мире. Только ночами в его голову, словно ветер в открытое окно, врывались идеи и мысли, необходимые для осуществления. Здесь же это открытое окно разума доступно для безграничных рассуждений о том, что же он делал не так. Сейчас ему уже было трудно поверить в то, что он был настолько жестоким и жадным. Ученый вытаскивает из рюкзака заточенный камень и тушку убитого кролика. Свет огня подсвечивает темно-бордовые жилы, вспоротые острым концом. Днем этот цвет был похож на ярко-рубиновый, но сейчас стал намного темнее. Уилсон поддевает край кожи острием камня и начинает срезать жировую ткань, отделяя кожу с мехом от мяса. Жадность есть порождение неудовлетворенного желания. Но почему так случается? Кожа слезает с мяса неохотно, и Уилсон старательно стягивает её. Что этому предшествует? Ученый совсем не умеет свежевать животных, и руки его дрожат как в первый раз. За что нужно зацепиться, чтобы обрести эту жадность? Ладони липкие от крови и пахнут металлом. Только ли это неуемное желание иметь то, что больше всего тебе необходимо, от чего ты испытываешь небывалый восторг, какую-то особую прелесть? Уилсон насаживает кусочки срезанного мяса на ветку и укрепляет между камнями над костром. Руки больше не дрожат, ведь они окоченели, и ученый старательно согревает их у огня. Для него теперь всякие вопросы потеряли какую-либо окраску. Должно быть это было смирение, пропахшее гарью сожженных тел в его экспериментах. Ведь теперь он живет в мире, где за любое проявление жадности и жестокости приходит наказание, куда большее по весу, чем сами жестокость и жадность. Но это тоже жадность. Жадность давит жадность. Мясо кролика получается на удивление сочным и мягким, и Уилсон съедает свой ужин в один присест. Это не удивительно, ведь желудок уже давно ныл от голода. Парень подбрасывает в кострище еще несколько веток и вытаскивает из стоящего рядом сундука свой спальный мешок. Если быть честным, то к этой зиме он был не готов. Она пришла на несколько дней раньше и застала врасплох. Уилсон мог только почувствовать, как резко упала температура, и стало невыносимо холодно по ночам. Но это неплохо, ведь зимой спокойнее. Веки наливаются свинцом, и Уилсон покорно смыкает глаза. Теперь темнота не только вне, но и внутри него. Она не такая, как снаружи - она простая, без страшных чудовищ где-то глубоко в дёгте пространства. Это простая, приятная темнота. Ночью не всегда тихо. Часто можно проснуться от шорохов, от лая гончих, от тяжелой поступи огромного оленя-циклопа, от ощущения постороннего холодка на коже, похожего на эфемерную щекотку утреннего тумана. Уже глубокой ночью Уилсон чувствует, как по его плечам шарят чьи-то руки, опускаясь на грудь и живот, и просыпается. Ветки трещат под напором пламени и этот звук созвучен с треском швов одежды. - Не рви. Не надо, – голос у ученого хриплый и тихий после сна. Он приподнимается на руках и слепо тычется губами в шею демона. Его глаза все еще закрыты, и нет сил открыть их, ровно также как и нет желания. Его темнота куда более гостеприимна, чем темнота вне, и у неё, разумеется, совсем другое значение. Максвелл не отвечает ему, но больше не пытается сорвать пуговицы. Его пальцы быстро расправляются с ними на жилете и рубашке, распахивают ткань и, наконец, обводят грудь и впалый живот. Уилсон только целует его в шею, и ему до жути интересно, что чувствует его немногословный мучитель, когда-то такой же жадный, как и он сам. Но это слишком сложная загадка даже для этого мира. Максвелл слишком живой и теплый для жестокого демона-кукольника. К нему приятно прижаться всем телом, как если бы он был огромным горячим камнем. Его поцелуи чаще жесткие и напористые, но временами какие-то отчаянные. Словно он тоже заложник собственной жадности. Жадность, которая наказывает жадность. Жестокость, давящая жестокость. - Перебирайся на шубу, - Максвелл шепчет на ухо, и Уилсон вынужден распахнуть глаза, резко схватившись руками за чужие плечи. Его ладони все еще в крови, пусть уже и засохшей, но они все равно оставляют пятна на пиджаке демона. Демон не похож на демона. Ученый больше не ученый. - Сейчас… - парень перекатывается на расстеленный рядом комок меха и тепла… дергает плечами от пробирающей дрожи. В свете огня лицо Максвелла особенно бледное и уставшее, ожесточенное разве что только острыми линиями скул и подбородка. Он так похож на обычного человека, которым когда-то скорее всего был. Но он был жаден, точно так же, как и Уилсон. Точно так же, как и еще несколько человек в этом проклятом мире. Но они никогда не найдут друг друга без ведома кукольника, медленно стягивающего с себя одежду. Жадность давит жадность, и Уилсон покорно выгибается под телом демона. Снова утыкается носом в шею, закрывает глаза, обнимает за плечи. Он знает, это точно так же абсурдно, как и глупо. Вообще, ни на йоту не понятно, не похоже на теорию, время от времени крутящуюся в голове назойливыми символами. Это просто есть. - Ты никуда не уйдешь отсюда… - шепот и мокрый поцелуй в ухо, судорожный вздох и набор странных, душераздирающих звуков. Да. Он никуда не уйдет. Потому что это Чистилище. Чистилище за жадность. Ад за жестокость. За что еще можно было отдать жизнь?