Час Даждьбога.

Угольки в костре трещат сухо, едва слышно — от сырости он тусклый, кажется даже, что сам отбирает еще больше лунного сизого света, чем дает его. Сколько веток ни подбрасывай, только больше напрягались и ныли глаза. Кривоухова Топь насквозь просыревшая и сгнившая — даже блеклая трава давно зачахла и свалялась на пригорках в один сплошной колтун. На сухих высоких пригорках под трухлявыми осинами она даже сухая, ею и удалось развести этот костерок на черной, мертвой земле. Ивар сидит, привалившись к сухому, корявому крагачу спиной, смотрит в огонь и на секунды цепенеет после уже двух часов без движений. Пахнет тиной, дымком и гнилью: еще за версту отсюда странник видел перевернувшуюся телегу с растрепанной в пух и прах поклажей, трупы лошади и кучера уже успели подгнить, вздулись, и вокруг них на пиршество из трясины вылезли утопцы, водяные бабы и накеры. Молодой ворожей их стороной обошел, но на Топях его застали сумерки. Дальше по такой глухой тьме идти было бесполезно. Под лопатку упирался трухлявый сучок, а в спину ниже холки — чужой несуществующий взгляд. Спину холодило, тянуло под кожей вдоль позвоночника мурашками, даже передернуться хочется, стряхнуть с кожи покалывание. Тишина вокруг глушит, забирает и без того удушающий болотный воздух. Даже сырой промозглый ветерок смолк. Тихо. Даже не похожее на Навий День. Ивар прекрасно помнил каждый раз, что он требы на могилу отца носил. Будто бы все вокруг затаило дыхание в этот день, почитая Марену, боясь ее — то молчание было почтенное, смиренное. На Топях оно было просто мертвое. Единственный звук даже напугал немного — в животе болезненно скрутило от голода, загремело гулко, заставив подтянуть колени к груди. Ивар и сам бы сейчас хоть сухарей погрыз — те, что вымокли от сырости по дороге и пошли на мусор, смешанные с золой. На ветках он еще давно приметил разукрашенные помадками розовые пряники. Странно выглядит, хоть и довольно привлекательно, но Ивар знал такую злую шутку и старался даже не смотреть на них, чтобы лишний раз брюхо не урчало — то Кривоуховых ведьм метки. Такой пряник чуть в руку возьмешь и он тотчас рассыплется плесневелой трухой с толстыми белыми личинками. И Ивар ждал утра — придет в Штейгеры и там наконец наестся. — Я слышу тебя, — сипло подал голос Ивар, утомленный напряжением за столько часов. За спиной хрустнула ветка, но ведун и не подумал шевелиться, так и сидел, подняв голову и глядя прямо перед собой, всматривался в далекие блеклые силуэты сгнивших, будто вымазанных в пепле березок. Трава по ту сторону вяза зашелестела, за корешок у колена мужчины взялась маленькая, почти птичья детская ручка. Потрескавшиеся острые ногти шкрябнули по коре, содрав черную крошку — на Ивара сбоку смотрели два рыбьих, несоразмерно огромных глазика. — Фух, я то думал, что ты за мной пришел, чуть кучу не наделал, — шепелявит хрипло дитё, лягушкой перебравшись через сваленную старую корягу. Сам глаз с человека не сводит, тянет воздух насупленным носиком, лыбится так, что через лопнувшую заячью губу видно желтые корявые зубы. — Хотя еще одного видал недавно, странный такой был. Ты тоже из таких? Ивар не сводил оцепеневшего взгляда с корявых полосок сгнившей болотной рощи, слушал недочеловека вполуха. После вопроса все же моргнул, перевел глаза на кудлатого мальчишку. Он в свете костерка какого-то землистого оттенка, а огромные, непроизвольно нахмуренные глаза и вовсе углями горят. — Ты убожек? — отвечает он вопросом на вопрос, но потом укусил себя за язык. Прибожки ведь страшно болтливые, им только повод дай — будут драть глотку, пока уши в трубочку не свернутся. Хотя… может оно и к лучшему. По крайней мере это не даст ему уснуть до зари на Топях, беззащитному против местной твари. Да и не будет так туго под ложечкой засасывать от каждого шороха — уж если прибожек рядом, то он наверняка опасность почует. — А ты как узнал? — булькает тот смешком, подсаживается к чужому походному мешку, бесстыдно запускает руку в ее жерло, пользуясь привилегией — уж если его рассердить, то может и вертлюг* воспалить ну или ограничится требушением его мешка, что даже вещи нести не в чем будет. Правда в сумке много он не нашел — малочисленные пожитки в виде исподнего, укололся о иголку, воткнутую в моток дратвы… и даже корку хлеба не нашарил. — Говоришь как прибожек, выглядишь как прибожек, — усмехнулся тот, глядя на черные, будто в саже перепачканные кисти рук мальчонки. Тот, не найдя поживы, упал на зад рядом с костром, вытянул синюшные ноги к огню и погладил лягушачье пухлое брюхо с торчащим пятачком пупка. — Да и вообще ты прибожек. — Ох, как приятно, когда тебя узнают, — закичился тот и затянул длинный монолог ни о чем. Ивасиком назвался, правда Ивар уже скоро об этом забыл — просто крутил в мозгах отрывки его речи, затирал в памяти, чтобы только не поддаться сонному мороку. Ощущение слежки все еще не пропало, но стало как-то даже легче, когда хоть кто-то относительно живой над душой висел, трещал без умолку. Успокаивало что ли… Тьма вокруг стала глухой на мгновения, дунул зловонный ветерок, догнав до ушей монотонное ворчание и плеск воды в болотных низинках. Ворожей поднял голову, а под накидкой схватил задубевшими пальцами висящий на шее оберег — можжевеловый сучок, вымоченный в пахучем масле. Как будто она спасет от того, что прячется в слепой темноте. Где-то неопределимо близко гулко завыл Бес. Ивасик вдруг испарился, оставив после себя только потрепанную иварову сумку. Ворожей стиснул зубы, помянув убожка добрым словом — теперь помощи ждать не от кого. Сил хватило только на то, чтобы бросить толстый сук в утихающий огонь. А тот, будто бы и сам задушенный гнилостными парами болота, становился все тише, тусклее. Склониться и раздуть пламя не было мощи, а конечности разуму не подчинялись вообще — он весь застыл, вжавшись в проклятый карагач, будто бы под кору его провалиться хотел, только бы его не увидела бредущая сквозь частокол деревьев черная тень. Луна выглянула из-за облаков на мгновения — достаточно ярко, чтобы увидеть, как за прогалиной пролеска рога-лопаты чертят вокруг стоянки. Гулко разносится треск веток под копытами, шумно гудит зверь дыханием, остановившись на месте. В гулкой тишине зарычало гортанно, когда Бес повернул голову к человеку, в темноте бросили блик триада глаз-точек. В костре остались лишь вишнево-алые угли, жара на растопку сырого полена не хватало. Лунный свет снова задохнулся в плотных тучах. Клокот раздался почти над головой. Ивар медленно поднял голову, глядя в осклабившуюся острыми клыками козью огромную морду. Бес задрал верхнюю губу, обнажив десна, втянул воздух широко раскрывшимися дырами ноздрей, аж огромная махина боков раздулась — все равно что кузнечные меха. У Ивара рубаха к спине прилипла от холодного пота, он едва ли дышал, глядя в огромный глаз на лбу, в самый узкий зрачок. Легкие горят от нехватки воздуха — от чудовища пасет сырой землей, кровью и смертью. Сердце долбится о ребра, вот-вот пробьет грудную клетку — его почти слышно надсадным гулом крови в ушах. Кажется, будто Бес тоже слышит его — склоняет голову низко над ним, метясь пиками клыков в окаменевший живот почти скатившегося на землю ворожея, завис над ним. Обдает вдруг зловонным выдохом, гулко ревет и замахивается лапой, чтобы придавить человека к земле, пронзить острым когтем. Ивар закрыл глаза, стиснув зубы и не смея двигаться… Удара так и не последовало. Вместо этого с груди пропало удушающее чувство — зверь поднял голову, отступив на шаг. Ворожей приоткрыл глаза, переферическим зрением следя за Бесом. Тот постоял огромной махиной над человеком, фыркнул как будто бы раздраженно и… медленно развернулся, утопая копытами в трясине и степенно скрываясь. Лишь напоследок обернулся через плечо, долго глядя на человека. Рявкнул злобно, осклабив забелевшие в полумраке клыки и окончательно скрылся. Ивар приподнялся на коленях, еще некоторое время смотрел вслед нечисти. Сердце в груди билось почти больно, пальцы рук непроизвольно трясло, как у алкоголика, а сам ведун отдышаться не мог. Сложив руки над головой, прижал костяшками ко лбу — взмолился Даждьбогу, распалился в благодарности, только сухие губы быстро шевелились. Весь путь с Ард-Скеллига до Больших Сучьев мог закончиться сегодня ночью, но, похоже, сегодня удача склонилась на сторону человека. Собравшись и затоптав и так почти потухший костер, Ивар забросил лямку мешка на плечо, глянул в последний раз на гнилые деревья с развешенными по веткам пряниками. На прибожка он не обижался даже — у него наверняка даже самого заброшенного дома не было, его привычной обители, он имел право опасаться. Пенять всегда стоит лишь на себя самого. Старый карагач так и остался стоять на пригорке Кривоуховой топи, слегка согревший корни от ночного костерка, выставил в медленно светлеющее, грязно-синее небо сухие узловатые пальцы-ветки. Остался навсегда дремать в болоте, проводив ворожея лишь многозначительным молчанием. На востоке медленно занималась заря.