***
В кожаном салоне дорогостоящего автомобиля едва слышно играла Си-мажорная Прелюдия Баха, но СокХун вынужден повысить голос, чтобы осадить забавляющегося близнеца резкой фразой: — Я не хочу связываться с ней! — его голос звучит достаточно твердо, чтобы СокГён отступила, однако именно сегодня у близняшки наблюдается отменное настроение — сестра показывает оскаленные в высокомерной улыбке зубы и хмыкает. Потеряв терпение, она болезненно пихает юношу в плечо, буквально выталкивая на холодный воздух разомлевшее после утреннего душа тело. СокХун молчит, ему неприятно от крепко сцепленной челюсти и сжатых кулаков, но он покорно, точно верный пес, направляется прямиком к новой ученице школы искусств Чхон. РоНа неловко топчется на месте, жует губы цвета дикой вишни с такой силой, словно хочет их обескровить. Она часто моргает и откровенно нервничает, не замечая упавшую на глаза пушистую челку, но когда случайно мажет взглядом по приближающейся фигуре, застывает и лицом и телом. Физиогномическая маска устойчиво ложится на решетку ресниц, острый нос и пухлые щеки. Она смотрит точно в его глаза, и радужка цвета дурмана отражает его собственное хладнокровное выражение. СокХун предлагает помощь. РоНа не отказывается. Она медлит секунду-другую, привыкая к мысли о том, что кто-то готов встать на её сторону — парню хочется засмеяться при виде дрогнувших рук, когда он подсаживает певицу на свои плечи, чтобы было проще перелезть через каменную стену школьных ворот. СокХун придерживается роли благородного рыцаря до самого конца (даже если не полностью понимает, кто именно в этой запутанной истории свирепый дракон, а кто — прекрасная принцесса) и подает черного цвета сумку прямиком в женские руки. Юноша провожает ровную спину задумчивым взглядом и бессовестно удаляется, игнорируя тонкий голос, призывающий его поспешить.***
Каждый, кто стоял за его плечами, имел силу и власть, которой он обладал. В его мире купюры, что не имели запаха, были способны заставить других позабыть о смерти и определить, скольких людей он мог бы назвать своими. Они, как скорлупой скрытые слепые птенцы, упивались материнской защитой, скрывающей их отвратительные изъяны, и жадно желали большего. Сестра и товарищи следовали за ним, как нитка за иголкой, бесполезные без его способности на живую проткнуть плоть, по которой прошел бы красный рисунок шва. Вместе они избирали, терзали, кроили и сшивали, создавали свои собственные куклы, населяющие каждую сцену их жизни — если кукла, получившая покровительство безмолвного лидера, вдруг начинала говорить без приказа, они прекращали с ней играть. По умолчанию, Пе РоНа должна была стать их прихотью, занять место прошлой игрушки, но дети богатых взрослых не смогли учесть одного — страсти её неудержимого желания петь. Она, безгранично смелая, бесконтрольно отважная, выглядела так, будто была готова умереть за свой голос. Девушка выгрызала зубами, выхватывала руками и вымаливала слезами любой, даже самый крохотный шанс на спасение и признание, на собственное место под лапами дикого зверя в золотых цепях. Злая, лицемерная толпа, в которой она затерялась, грязно клеветала и обманывала её: парни распускали руки, а девушки язвительно жалили жертву колкостями. РоНа падала, унижалась, кричала, сдерживала слезы, угрожала, но никогда не просила спасти её. А потом она запела. Чисто, чувственно, одарено. СокХун тихо моргнул и глубоко вздохнул, ни разу не шелохнувшись во время песенного акта. Его сердце пропустило удар от искренней натуры сопрано, безупречной мимики и ядовитой «от корней до ягод» красоты. Предвкушение защекотало ребра, а внутренности опалил жар — он не мог оторваться от светлого, бесстрашного лица РоНы, которая вызывающе прекрасно переносила провокационную несправедливость преподавателя. Одноклассники до красноты сбивали ладони в аплодисментах, стоило девушке закончить одну из самых сложных частей оперы Migon: Io Son Titania, подобно истинной примадонне. Юноша встряхнул темными волосами в знак того, что понял: талант, который был дан ей при рождении — певческий дар.***
С мягким для себя удивлением, он осознал, что после блестящего исполнения продолжает преследовать её взглядом. Во вторник она робко шествовала за сестрой, с любопытством рассматривая дом, что был для СокХуна проклятой тюрьмой, а в ней он — лишь очередная золотая статуэтка отца, которую тот когда-нибудь передаст в чужие руки в качестве новой, успешной инвестиции. РоНа любопытно оглядывала картины-подлинники, пересчитывала количество книг в библиотеке и любовно осматривала черное лакированное пианино. Следуя неизвестному инстинкту, девушка обернулась и поймала изучающий, полный неясных намерений, взгляд. Она улыбнулась. СокХуну вмиг стало легче дышать. В пятницу она отрабатывала часы общественных работ на заднем дворе. СокХун наблюдал, как РоНа вздыхает, цепляет длинные прямые волосы ручкой и продолжает собирать мусор, высоким певчим голосом легко и подвижно напевая «Ласточку» Пуччини, буквально вынуждая холодные черты лица смягчаться. Юноша оставил свое место только тогда, когда девушка закончила петь. В понедельник, после семейной буйной ссоры, он нашел певицу одиноко стоящей около его парты. Класс опустел, все ученики ушли на обед. У РоНы, очевидно, не было ни друзей, ни приятелей, готовых разделить с ней пищу или утешить свежие раны. СокХун сжал руки в карманах темных брюк, когда перед глазами пронесся калейдоскоп жестоких событий: кареглазая, словно бездомный щенок, в горящем эпицентре ненависти и презрения, тихо плакала под гнетом мусора и оскорблений. Эта обстановка выворачивала наизнанку, под её гнетом РоНу колотило, но, будто опомнившись от потрясения, девушка вероломно бросилась в толпу, подавила её и наглядно продемонстрировала — «даже если я сорвусь вниз, я не умру». СокХун до сих пор ощущал фантомное прикосновение к своей руке — сестра крепко держала его, а он трусливо стоял рядом, пока РоНа отбивалась от стрел ненависти, шквала безумия и оскорбительных намеков. И вот снова перед ним она — ещё более разрушенная, чем он сам, с омутами-колодцами на месте глаз и красно-ядовитыми губами с легкой улыбкой на них. Пе РоНа держит в руках теплое шоколадное молоко, а в сердце — чистую надежду. Джу СокХун мрачнеет, когда к ней пристает особенно недалекий одноклассник. Он злится и делает шаг вперед, чтобы оттащить его за шкирку от растерянной девушки.***
СокХун застывает в проеме стеклянных дверей, отражающих его поддетое удивлением лицо. Он видит знакомую прямую спину, обтянутую форменной тканью школьного пиджака. РоНа стоит, окруженная высокими стенами и витражными разноцветными окнами, точно напротив громоздкого светового фонтана, и внимательно рассматривает высеченную из каменной глыбы Геру — верховную богиню Древнего Олимпа, покровительницу брака, верности и семейного очага. Та согнула стан, будто состояла из плоти и крови, напустила на бледное лицо благоговейное выражение и укрыла обнаженное тело тонкой вуалью цвета слоновой кости. У нее были четко иссечены лоб и нос, изваяны губы и веки глаз, срисованы улыбка и изломы кожи. Но девушка смотрела не в лицо железной леди — она насквозь пронизывала тяжеловесные очертания фигуры, безошибочно находя острый клинок, в любой момент готовый жестоко покарать предателей-изменщиков, за неподвижной женской спиной. В груди горячо потяжелело. СокХун проследил взглядом за её голыми лодыжками до покрытых коврами ступеней первого этажа элитного жилого комплекса и отследил ритмичное движение причудливой лифтовой кабинки, что остановилась ровно на сорок пятом этаже. От неё до него ровно столько же — путь, длинною в половину высоты.***
На улице стоял душный темный вечер, беспокойно пели птицы мелодию, похожую на страшную ночную сказку. Дворец ожил — он звенел и содрогался, изнутри маяча огнями позолоты и белого мрамора. Очередная импульсивная прихоть сестры натолкнула их на встречу. Близнецы молниеносно оказались на срединном этаже, и СокХун нашел себя только тогда, когда несдержанно удерживал кнопку дверного звонка. Немного потерянная девушка в мягком зеленом свитере распахнула роскошную дверь спустя время, казавшееся ему вечностью. При виде нее юноша скрыл злой умысел за непроницаемой маской, оставляя маленькое свободное место в стене отчуждения для робкой улыбки и больших карих глаз, которые ещё никогда его не обманывали. — Что вы тут делаете? — РоНа недоуменно высказала и небольшую радость, и долю смущение, и неприятный отказ. Но все же, после протянутой миски с тушеным мясом, добровольно впустила нежданных гостей в дом. — Мы пришли поздравить тебя с новосельем. Ты удивилась, верно? — СокГён вальяжно устроилась на светлом диване, звякая усыпанным стразами телефоном о большой кофейный столик. — Как тебе новая квартира, РоНа? Лучше, чем жилье в деревне Босок? Девушка растерянно обвела губы языком и сморщила нос. — Да, эта... лучше, — она обхватила себя руками, защищаясь. — Вы, наверное, голодны? Я попрошу маму сделать закуски. Стоило певице шаркающим шагом ступить с ковра на пол, как мужская рука обхватила её запястье, притормаживая. — Не утруждайся, — на прямое обращение кареглазая вся стушевалась, будто даже смутилась, сжимая в ладонях пальцы. СокХун ощутил бледную холодность её кожи. — Покажешь мне свою комнату? Он нехотя перевел взгляд на близнеца, ожидая сигналов. Та довольно хмыкнула и показательно приняла несуществующий телефонный звонок, приближаясь к панораме, открывающей вид на самый дорогой район Сеула — Каннам. Он был будто лукавый зверь, который днем скрывался в спячке, а по наступлению ночи просыпался, готовый к борьбе. РоНа задержала взгляд на ночном небе и, слегка напуганная близостью одноклассника, неторопливо дошла до двери в свою комнату. Когда она приоткрыла её, СокХун заметил розовые стены, громоздкую постель, множество грамот и большую семейную фотографию, на которой были только двое — молодая сопрано и её внезапно успешная мать. В тишине, полной скрытого напряжения, девушка приблизилась к идеально белому пианино, от которого пахло девственной новизной (хотя несколько нотных тетрадок с широкой линейкой говорили о том, что владелица уже использовала его по назначению). Она легонько обвела край матового клавиатурного клапа пальцами и подцепила его самыми кончиками, позволяя увидеть ровный ряд полноразмерных клавиш в черно-белом окрасе. — Хочешь сыграть? — РоНа раскрыла пианино полностью, доверительно делая несколько шагов назад. СокХун заколебался — он душил в себе любовь к музыке на протяжении трех лет, но все же присел на банкетку и приготовил пальцы для звучного инструмента. По нему было видно — гимн боли играл в его душе даже без прикосновения к клавишам. Девушка выглядела взволнованно и озадаченно, ведь юноша много раз играл при ней, но для неё — никогда раньше. — Что ты хочешь, чтобы я исполнил? — вытянутое лицо выглядело почти недовольно, но интонация изменилась — теперь мужской голос звучал теплее. — Что насчет Gymnopèdie №1*? — ответом на вопрос послужил чувственный оскал. — Или, может быть, Ноктюрн ми-бемоль мажор №2*? — Я исполню все, что угодно, если ты споешь. Как бы СокХун не отрицал, было очевидно, что он страстно желал ещё раз услышать песню РоНы, которая исполняла музыку, словно была пустынным странником, добравшимся до воды — столь же жадно, с таким же глубочайшим почтением и радостным трепетом. — Тогда, «O mio babbino caro» из оперы «Джанни Скикки»*, пожалуйста. Девушка открыто улыбнулась на удовлетворение в чужом взгляде. РоНа с наслаждением наблюдала, как СокХун растворяется в мире, который восстает из-под длинных пальцев — под его руководством акустическое вступление плавно перетекает в разнохарактерную игру, пока не достигает уравновешенного звука. По началу девушка чувствует волну дрожи, вибрирующую напряжением в глотке, но потом берет себя в руки и, сглатывает тугой ком, на вдохе, как истинная Лауретта, напевает своему отцу о любви к Ринуччо, очаровательно взывая к его помощи: O mio babbino caro, mi piace, è bello, bello, Vo'andare in Porta Rossaa comperarl'anello! Ликование штрихованной линией мажет по животу, когда высокий, теплый голос девушки почти затихает, а затем с великой, чувственной уверенностью кается: Sì, sì, civoglioandare! E se l'amassiindarno, andreisul Ponte Vecchio, ma per buttarmi in Arno! Мелодия приобретает интенсивную динамичность и обрывается на легкой, нежной скупости, чтобы вновь активно возвыситься. СокХун не может сосредоточься, то и дело подглядывая за тем, как девушка тянется вверх, подобно музыке, которую они создают здесь и сейчас — она встает на носки и складывает руки у груди, изо всех сил пытаясь не зажмуриться, пока дрожат её губы. Mi struggo e mi tormento! O Dio, vorreimorir! Babbo, pietà, pietà! Babbo, pietà, pietà! Короткая ария обрывается на полном слезных надежд: «Папа, пожалей, пожалей!», полностью лишающем возможности узнать, помог ли отец получить позволение Ринуччо для женитьбы на своей бесприданной дочери. РоНа переводит дыхание, хватаясь в счастливом мгновении за горло. Она смотрит на СокХуна — тот щурит глаза, мужская грудь легко вздымается, а музыкальные пальцы подрагивают. Все его мысли гибнут в потрясении, юноша впервые испытывает сладкую пустоту в голове. Он смотрит на девушку в ответ и чувствует, что готов броситься к её ногам и зацеловать её руки, если она пообещает спеть таким образом ещё раз. Но безмятежно-счастливый момент нарушает беззастенчивая сестра, без стука вошедшая в комнату. Чувства СокХуна застывают в свинцовом сожалении, когда он считывает мысли близнеца по взгляду.***
СокХуна жалит рыжее солнце, но он упрямо подставляет молодое лицо под жаркие лучи. В голове играет спокойная мелодия с незатейливым смыслом вперемешку с воспоминаниями о прошлых выходных — СокГён была зла на него, как никогда, и, скорее всего, решилась на подставной обман, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. Полосы на груди жжет не слабее, чем смуглые скулы, на что юноша лишь сильнее жмурит глаза до причудливых разноцветных пятен под веками. Мысли растворяются, когда он слышит девичий плач у себя в ушах — днем ранее РоНа плакала навзрыд за закрытыми дверями учительской, непривычно нервная для такого пустяка, как сигареты в пенале и журнал с мужской иллюстрацией в рюкзаке. Но стоило юноше увидеть её красное, словно яблоко, лицо, он сразу понял — в этот раз ей ни в коем случае нельзя проигрывать. Поэтому, несвойственно для себя, СокХун пошел на жертву, перекладывая тяжелую ношу вины на свои плечи, тем самым освобождая сопрано от очередного несправедливого наказания. Перед глазами возникает её пораженный взгляд, резкий шаг назад, как от огня, когда он оттолкнул девичьи руки от себя, и звонкий, на грани детской истерики голос, совсем не такой, каким она исполняла для него арию. Он думает: «Если она хочет видеть меня одиноким, жестоким и импульсивным, пусть так». Вскоре солнце скрывается за облаками, и апельсиновая кожа приятно остывает в тени до тех пор, пока юноша не подрывается, заметив настоящую, а не воображаемую девушку, стоящую перед ним. РоНа слегка улыбается и мерцает, обрамленная мягким оранжевым сиянием. — Ты можешь получить ожог, если будешь загорать здесь, — она без приглашения присаживается рядом и протягивает руку, — вот, это тебе. — Зачем? — СокХун сухо принимает пластыри, бесполезно поворачивая их в ладонях. — Прости, — просто выговаривает она, а потом смущенно округляет глаза на открывающуюся буффонаду. — Йа! Почему ты вдруг раздеваешься? — Разве я не должен наклеить их? — недовольно бормочет юноша, молниеносно высвобождая пуговицы из петель, останавливая быстрые движения лишь на последней. Он хмурит прямые брови, когда непослушные руки не могут отлепить клейкую смесь от защитной пленки. В итоге, парень пропускает сиплое ругательство сквозь зубы, с удивлением рассматривая тонкие пальцы, перехватывающие инициативу. Пе РоНа стесненно придвигается ближе, бережно раскрывая крохотный квадратик пластыря. Её макушка оказывается прямо под носом юноши, и тот невольно вдыхает сладко-прелый, летучий запах. Так пахнет смертельной красоты цветок — белладонна. Так ощущается РоНа — чистая, безобидная фантазия с наркотическим, дурманящим ароматом. СокХун, точно под гипнозом, осторожно заправляет прямые каштановые пряди за острые уши, кончиком носа прокладывая дорожку от краснеющей скулы до виска, и вдыхает. Блеск карих глаз и естественный румянец щек кажется ему аномально очаровательным для такого маленького, белого лица. РоНа встревоженно замирает, но не отстраняется, надавливая пальцами на пластырь, чтобы лучше закрепить его на раскаленной коже. Она обезоружена искрящимся маленьким солнцем в чужих почти черных глазах, скрытом обещании любить не только взглядом, но и словом, поступком, дрожащем на приоткрытых устах. Юноша медлит, придерживая чужой подбородок, но когда замечает, как мерцают широкие зрачки напротив, поддается вперед, прикасаясь к мягким губам. СокХун больше не ощущает жалящих кожу лучей или ненавязчивого шума суетливой улицы — лишь прохладные маленькие ладони, цепляющихся за его руки, имеют для него какое-то значение. Он долго вжимается в пунцовые губы, медленно поворачивая лицо под более удобным углом, избегая девичьего испуга и следующей за ним поспешной капитуляции. Но РоНа ритмично подстраивается под его движения, неуверенно балансируя на краю трибуны, и юноша чувствует безмятежную радость, в которой спешит утонуть. Девушка длинным выразительным движением разрывает поцелуй, но не раскрывает глаз с трепетными ресницами, и СокХун знает, что при всем своем внутреннем сопротивлении, она уже пылает нежной, страстной любовью. Как и он сам. Музыкант чувствует беззаветное облегчение потому, что РоНа не спешит открыть веки, иначе бы она застала вдохновенный, полностью поверженный его вид. Не удержавшись, он снова кротко целует её, на что сопрано содрогается всем телом. СокХун понимает, что ему не стоит этого делать, но не может противиться не прошенному влюбленному зову. Пе РоНа — слишком действенное лекарство от его боли.***
— Мне хочется стать представителем школы вместе с тобой. РоНа, смелее, чем прежде, высказывает свои мысли в доверительной атмосфере полуосвещенного спортивного зала. Они лежат точно по центру площадки для спарринга, на полумягком красном мате, рассматривая темный потолок без ламп. Несколькими днями ранее, на этом самом месте, в агонии и злости кричал СокХун, но теперь вязкие мысли в его голове перекрыты дымкой легкого тумана — он в унисон дышит с девушкой, с которой ему хочется мечтать. Юноша молча находит женские пальцы и сплетает с ними свои, сжимая мягкую кожу. Одно её присутствие подпитывает скрытую искру огня в его душе — сердце спит в объятиях привязанности, пока он сам укрылся в абсолютно безопасном убежище. Её тёплых чувствах. После недолгих размышлений пианист выдавливает уверенное «ты сможешь» и рассматривает ямочки на бледных щеках. РоНа всегда показывает их, когда он поддерживает её. Его первая искренняя улыбка была подарена ей. Его первый, наполненный чувствами поцелуй, тоже. Он признает: большие карие глаза певицы покорили его сердце, а сильный голос подчинил виртуозные пальцы, заставляя жить желанием играть для нее. Юноша пронзительно смотрит на одноклассницу до тех пор, пока она не примет его взгляд и не смутиться от его значения. Теперь образ молчаливого лидера школы стал кардинально иным: тихий, грозный СокХун постоянно испытывает убийственное желание целовать её. В такие моменты он выглядит трогательно нуждающимся и немного благодарным за то, что эти эмоции смягчили его тяжелый нрав. РоНа мотает головой, обозначая границы, и вместо обещанного поцелуя в щёку начинает напевать неизвестную ему мелодию — мягкую, сладкую, лёгкую. СокХун прикрывает глаза, представляя, как высекает из воздуха музыкальные ключи, как подстраивается под незатейливый ритм и аккомпанирует неожиданному соло девушки, в которую влюблен. Его неопределенно долгие и бесстыдные мучения остыли в камень под сопровождение её голоса. На грани злостности он понимает, что даже самая наглая ложь способна дать сладкий плод. — А я хочу, — не стесняя себя мыслями, он просит: — увидеть тебя в белом на своем Дне Рождении.***
«Почему бы тебе ей не помочь? Хочу с ума ЫнБёль свести». Девушка тихо моргает, прислушиваясь к звуку разбивающихся водяных капель. «Будешь милым с ней, она тут же клюнет». Она с удивлением осматривает красные ладони, в которых собираются соленые слёзы. «Используем эту дурочку, чтобы довести ЫнБёль». СокХун больше слушает, чем говорит, поэтому она не задает вопросов. «Как она могла подумать, что ты заинтересован в Пе РоНе?» Она подозревала, что её используют, но не знала, что это делал он. «Если они станут сражаться, я выиграю у обеих». Нужно было быть внимательней.***
От безмятежного счастья к мучительным сомнениям и драматичному финалу ведут всего три шага. Первый шаг — слепое доверие. «Давай, ты не можешь опоздать», «Спасибо, я благодарен», «Милый подарок!» — подозрительно добродушные фразы из уст ребенка с покалеченной судьбой и толстым кошельком. Второй шаг — показательная жертвенность. «Тем, кто подставил РоНу, был я», «У меня есть причины делать это?», «Подвезти тебя до дома?» — нереалистичный облик парня, который пытается выбиться из надменной толпы, чтобы защитить тебя. Третий шаг — провальная близость. «Удачи!», «Ты справишься», «Можно мне поцеловать тебя?» — безнравственная ложь, убивающая душу человека, который впустил её в свое юное сердце.***
РоНа чувствует себя неизлечимо больной, когда осознание безжалостного предательства тяжело давит на макушку — только голос может утешить её, но она не испытывает больше желания петь любовную музыку. Её жизнь — вопрос часов, чужих желаний и испытаний. Хотя она должна быть свободной. «Это уже слишком».***
Только непоправимый поступок способен выйти за грань меры таким образом, чтобы любовь стала болью. СокХун видит это в пустых карих глазах, что ни нежны, ни грубы — они равнодушно отвергают не только его присутствие, но и саму суть его существования. Желание быть с ней в трудные минуты и оберегать её талант уносится песком по ветру за преждевременной ненадобностью. Он отравляет сам себя или, возможно, опивается опасным лекарством, но бешеная ягода* — не тот яд, которым можно отравиться случайно. СокХун впадает в сонную одурь. Ледяному цветку не стоило таять — ведь любовь прощает далеко не все.