Частный случай закономерности

Тёма лежит, раскинув руки и ноги, одеяло сбилось под коленкой вместе с простынёй. Сквозь штору пробивается свет. Слышно, как за стенкой шумит вода. Стук крови в висках успокаивается, дыхание уже не так частит. Во рту сухо — Тёма замечает это как-то вдруг, внезапно. Через силу сглатывает, трогает языком нёбо и думает, что надо бы поднять задницу с кровати и дойти до кухни, водички глотнуть. Но неохота. Ногу выпутывать из обернувшейся вокруг щиколотки простыни тоже неохота. Грудь, плечи, шею понемногу холодит: пот высыхает, разгорячённая кожа остывает. Влажные кончики волос щекочут под затылком. Между ног влажно и липко — Тёма поводит бёдрами, чувствует, как в заднице саднит. Не то что б уж очень больно, но ощутимо. Неудивительно — после того, как Лебедев его только что… после того, как они с Лебедевым… Тёма шумно фыркает под нос, тяжело переваливается на бок. Надо называть вещи своими именами: Лебедев выдрал его, раскорячив на четвереньках, лицом в подушку, крепко держа за бёдра. Выебал. Так, что Тёма горло от криков чуть не сорвал. Нет, пока было тяжко и неприятно, он героически сопел носом и молчал. Старался сосредоточиться на тёплых ладонях, размеренно гладящих спину, поясницу, на тихом шёпоте в ухо. Лебедев бормотал что-то бессмысленно-ласковое, про то, что Тёма молодец, и как с Тёмой хорошо, и какой он тесный, горячий, податливый. Вот честное слово — Тёма был уверен, что заржёт, если ему что-то такое скажут, но пока Лебедев его натягивал, эту херню Тёме так важно было слышать, от неё, кажется, даже болело меньше. А потом… потом оно как-то само нахлынуло, загорелось, остро так, ярко. Тёма и раньше в постели не особо тихий был, многим девчонкам это нравилось, но сейчас… Ладно. Лебедев тоже стонал. Негромко, низко, гортанно. И как будто приглушённо — наверное, он губы сжимал, Тёме не было видно. Надо будет в следующий раз лицом к лицу попробовать. Ох, блядь, тогда ж и Лебедев будет его видеть — всё, что в глазах, в лице, и как Тёма щеками полыхает, когда широкая, чуть шершавая ладонь в первый раз оборачивается вокруг члена, неторопливо скользит вверх-вниз, а губы прихватывают мочку уха. Зато можно будет видеть, как Лебедев кончает. Интересно, у него в этот момент глаза закрыты — или широко распахнуты, блестят, зрачки расширились, взгляд плывущий, подёрнутый мутью от наслаждения, которое невозможно контролировать — а может, наоборот, пристальный, цепкий, пронизывающий… Тёма выдыхает в подушку. Хуйня какая-то. Разве не для того он две недели пытался раскрутить Лебедева на секс, спровоцировать, чтоб наконец-то завалил, трахнул — и у Тёмы б мозги прочистились? Чтоб перестало под рёбрами судорожно трепыхаться при любом воспоминании о сухощавой фигуре, смуглой коже, гладких чёрных волосах, щекотно-мягких под ладонью. О карих глазах, серьёзных и тёплых, об улыбке, редкой такой, сдержанной, от которой у Тёмы вовсе крышу срывает. Переспим, думал, и отпустит. Что-то пока нихуя не похоже, что сработало. Можно, просто времени мало прошло, Тёмин организм ещё гормоны не переработал — или что там при оргазме в кровь выбрасывается и шибает по мозгам. Блядь. Если и дальше это всё в голове гонять, Тёма дождётся того, что у него опять встанет, и похуй, что кончил только что. И как тогда объяснять Лебедеву? «Извините, Валентин Юрич, я сексуально озабоченный придурок и у меня в двадцать пять встаёт так, будто мне пятнадцать. Раз уж вы уже вернулись — не могли бы вы мне подрочить?» Тёма сдавленно смеётся, утыкаясь лицом в наволочку, и не сразу слышит за спиной тихие шаги. — Тём, я всё, можешь идти в душ. Пахнет ментолом, тёплая, чуть влажная ладонь касается Тёминой голой спины. — Тём? Всё хорошо? — Да, Валентин Юрич, — Тёма боком садится на постель, поднимается, втягивая нижнюю губу от стрельнувшей боли. Проходит мимо Лебедева в коридор, старательно не смотря в лицо. Ничего. Болит — это нормально, Тёма о таком читал в интернете, когда продумывал свои грандиозные планы по укладыванию Лебедева в койку. Заживёт. Вроде есть какие-то мази для того, чтоб быстрее всё в норму пришло, Тёма даже купить собирался, но застремался, а потом из головы вылетело. Колени ватные, о порожек бы не споткнуться. Так. Водичку потеплее, и чтоб не сильно било по спине. Постоять под струями, расслабившись, привалившись к стене. На бёдрах прям отпечатки розовые — крепко Лебедев держал. И на заднице, наверное, такие же. А выше, под рёбрами, тёмно-красный засос — Тёма легонько проводит пальцами. Шею ему Лебедев зацеловывал аккуратно, чтобы видно не было, зато ниже разошёлся. Вот ещё один, прям возле соска. Тёме самому сдерживаться нелегко было: так и хотелось оставить метку, чтоб видна была над воротом формы. Чтоб всем ясно было с первого взгляда: руки прочь от товарища полковника, у него Тёма есть. И Тёма за товарища полковника кого хошь порвёт. Брусок мыла — на подставке возле раковины, Тёма тянется к нему, а потом поворачивается в другую сторону, щедро выдавливает на руки густой гель, пахнущий ментолом. Дома-то Тёма не заморачивается, мыло есть — чего ещё надо, но сейчас… Валя же не будет возражать, если Тёма будет пахнуть так же, как он? Жадно втянув ментоловый запах ноздрями, Тёма энергично намыливает шею, плечи, грудь, кое-как достаёт до спины. Спускаться ниже даже как-то боязно, Тёма проводит ладонью по ягодицам, трогает припухший анус. Опять немного саднит, зато сразу вспоминается, как его там трогали пальцы Лебедева, смазывали бережно, раскрывали. Тёма тихонько вздыхает, чувствуя, как тяжелеет в паху, а к щекам приливает жар. Нет, дико даже думать о том, что у них с Лебедевым это первый и единственный раз. Они обязательно сделают это ещё. Валя тоже захочет, наверняка. Ему ведь с Тёмой хорошо было. Как он Тёму обнимал, уже после всего, перекатившись набок, поглаживая под грудью, и в макушку дыша, и губами к ней прижимаясь. Это же ведь нормально, когда после хорошего секса трахаться хочется ещё и ещё. И когда обниматься хочется, лежать, друг к другу прижавшись — тоже нормально. Это, наверное, тоже какие-то гормоны. Можно загуглить или у Вали спросить, он-то знает наверняка. Выключив воду, Тёма наскоро вытирается полотенцем, обвязывает его вокруг пояса. И выходит. После влажной духоты ванной по спине бегут мурашки. Тёма заглядывает на кухню, выпивает большую кружку воды и, чувствуя, что в горле саднит меньше, возвращается в комнату, к Лебедеву. Он уже ком постельного белья убрал, застелил покрывало, футболку надел и штаны домашние, мягкие. Тёме свои вещи искать лень, он садится на это покрывало рядом с Лебедевым как был, в полотенце — и морщится невольно, руку к пояснице прижимает. — Как ты? — Лебедев поворачивается к нему, карие глаза смотрят внимательно, а рука что-то берёт с тумбочки. Тюбик. Белый, с зеленоватой надписью по боку. — Да круто всё, — Тёма косит глазами, пытаясь её прочитать. — Давай-ка, снимай, — рука легонько поддевает узел на поясе. — Смажу, чтобы легче было. И вот тут Тёму в жар бросает так, что все предыдущие разы, нахуй, не в счёт. Горят не только щёки, но и лоб, шея и даже грудь, кажется. Между рёбер всё сжимается тугим комом, и Тёма обеими руками в своё полотенце вцепляется. — Валь, — севшим голосом, — Валентин Юрич, это, конечно, правильно, только… я сам, ладно? В карих глазах всё то же мягкое тепло, и ни тени издёвки, только спокойная серьёзность. — Как хочешь, — раскрытая ладонь протягивает ему тюбик. — Разве что, Тём, мне кажется, тебе не очень удобно будет. Мне, со стороны, легче. Тёма кривится в усмешке. Ещё бы, он смажет кое-как, торопливо, не будет же он перед зеркалом выгибаться. А потом ещё неделю будет садиться через боль. — А тебе что, не стрёмно? — задирает подбородок, смотрит в упор, с вызовом. Лебедев качает головой. — Совсем нет, — негромко, мягко. — Мне будет приятно позаботиться о тебе, если ты согласишься. Шумно вздохнув, Тёма рывком сдёргивает полотенце, ложится животом на покрывало, разводя колени. Ноги чуть вздрагивают, и Тёма не успевает подумать, как это тупо — тёплые ладони поглаживают выше колен, слегка сжимают. — Приподнимись, — тихий голос Лебедева. Тёма выгибает поясницу, и ему под бёдра подкладывают подушку. Щёлкает колпачок тюбика, и, пока одна рука медленно гладит Тёмино бедро, пальцы другой, скользкие, влажные, но совсем не холодные, обводят вход, осторожно проникают внутрь. Тёма жмурится до оранжевых кругов под веками. Вот почему, пока трахались, это воспринималось по-другому совсем, стыдно вовсе не было? Потому что у Тёмы тогда мозги от возбуждения плавились? Или потому, что тогда это было, ну, на физиологии чистой, им обоим хотелось дико, они особо и не рассуждали, а теперь… А теперь Валя мог бы этого и не делать. Однако ж делает. Сам захотел. А Тёма зачем-то согласился, и лежит перед ним с раскрытой задницей, как будто ему важно, чтобы Валя его увидел и потрогал везде и по-всякому, чтобы вот так бережно гладил, где болит. И вот сейчас, когда он наклоняется, легонько целует в затылок, не убирая руку, Тёме так тепло-тепло становится, вся горечь, всё стеснение уходят куда-то, вздохнуть хочется, и улыбаться, и Тёма понимает: всё, пиздец, лапки кверху. Не поможет ни второй раз переспать, ни десятый. Пальцы Лебедева аккуратно выскальзывают, он тянется вытереть их салфеткой. Другой салфеткой стирает остатки мази с Тёминой ягодицы. — Всё в порядке, Тём? — В полном, товарищ полковник, — выдыхает Тёма, садясь. Саднит и впрямь заметно меньше, немного холодит — и пахнет эта штука чем-то вроде эвкалипта. — Я рад, — Валя приобнимает его за плечи, притягивает к себе, и, прежде чем уткнуться лбом ему в грудь, Тёма смотрит в глаза — и спрашивает тихо: — Валь, это ж не мне одному кажется, что я влип? — Насчёт тебя — тебе виднее, — задумчивая улыбка трогает тонкие губы, пробирается морщинками в уголки карих глаз. — А я так точно влип. Уже давно.