По десятибалльной шкале

— Черных, это не смешно уже. Прекрати. — Для тебя Ваше Величество, Муромов. Они стоят посреди помпезно сверкающего золотом тронного зала, сияющего так, что хотелось закрыть глаза, до омерзения почти было неприятно на него смотреть, и — думает Илья, — он почему-то чертовски подходит настолько бесячему человеку, как Фил. Потому что, — боже, что за придурок, ну серьезно, — он сейчас сидит прямо перед ним и улыбается. Потому что светитися своей этой улыбочкой настолько до омерзения почти неприятно, что хотелось умереть-удавиться-исчезнуть-раствориться, желательно далеко и надолго. Потому что эта настолько до омерзения почти неприятная улыбочка была направлена в его, конкретно его, адрес, и он знал, точно знал, что сейчас ничего не сможет с ней поделать. По крайней мере пока. Пока он… В роли лакея. — Кхрг, — почти вымученно ворчит Илья, поправляет вылезающие из под парика рыжие пряди волос и прижимает к своей груди серебристый поднос, улыбается чуть уголком губ, но глаза щурит презрительно, даже с какой-то ненавистью, хотя вот либо к положению, либо к человеку, находящемуся напротив — было, если честно, пока что не особо понятно, — Ваше Величество. Когда Вы освободите меня от королевских обязанностей? Даже стыдно как-то. Черных показательно-задумчиво поднимает густые светлые брови наверх. Складывает губки уточкой. Играется с посохом лежащим на заброшенных друг на друга коленях. Илье правда хочется биться об стенку. Такой говнюк. Ну вот правда. Сил на него физических не хватает, а уж работать в этом адском месте — тем более. — Никогда? — тянет практически виновато Фил, смотрит глаза в глаза, и, наверное, они должны быть хотя бы искренними, какими-то даже извиняющимися, вот только у Черныха в глазах плящут чертята, и Илье это совсем, вот совсем, совершенно не нравится, — А что? Все так плохо? Не хочешь быть моим подданным, Илья? Или, — переходит на заговорщический шепот Фил, удивленно-издевательски округляет глаза и аж наклоняется на этом своем помпезном троне, будто бы и в самом деле говорит на ушко, — Не хочешь стать жителем королевства..?! — Сейчас это скорее похоже на рабовладельчество, чем на добровольный труд, — язвит Муромов, жмёт дотошный поднос ближе к себе и слепо смотрит в отражающий пол тронного зала, потому что на этого чёртового Черныха смотреть невозможно. Потому что он настолько зазнался в своей королевской идеальности, приписанной чистой случайностью, что удавиться хотелось. Потому что настолько зазнался, — вот честно, вот правда, вот сколько можно, иди ты к чёрту, правда к чёрту, Черных, — что перестал замечать простые вещи. Потому что вот это амплуа короля ему совсем не идёт. Ну вот правда. На глазах даже слёзы как-то наворачиваются. Какой стыд. Уж лучше и правда в пол смотреть. — Ммм, — как-то слишком серьезно-задумчиво тянет Фил, Илья аж вздрагивает от этой резкой перемены в интонации, чуть поднимает взгляд вперёд, но тут же удивленно дёргается по-новой, потому что, — боже, какой стыд, он что, серьезно, — Фил смотрел прямо на него все это время. Потому что хоть раз надо обращать на то, что пол, кстати, и правда отражает. Совсем как зеркало. — Мне кажется, ты ещё не знал рабского труда, Илья. Илья обиженно швыркает носом, вытирает рукавом ливреи подкатившие к глазам пару слезинок. — Не совсем понимаю, Ваше Величество, — практически шипит Муромов, методично стучит пальцами по серебру подноса. Тын-тын. Тын-тын. Тын-тын. Как заведенный. — Мне казалось, что Вы испробовали на мне уже все, что можно. Черных оживляется, — удобнее ёрзает на троне, аж убирает до этого одну закинутую ногу на другую, ставит на колени посох и опирается на него локтями. И смотрит. Смотрит так, заинтересованно, даже как-то предвкушающе, довольно, словно вот этих слов он только и ждал, вот ради вот этих вот самых слов сидел тут, измывался, уже который час не дает Илье ни подышать нормально, ни отдохнуть, ни даже наконец расслабиться с этой вечно идеальной осанкой. Словно вот ему прямо нравится, когда Илья вот такой вот в ответ, — колкий, шипящий и обиженный. Вытирающий слёзы в уголках глаз рукавом. Недовольно смотрящий исподлобья. В этой дурацкой ливрее. Ну правда. Ну вот честно. До омерзения неприятно. — Не все, — возбужденно, практически довольно бормочет Фил, почти подёргивает пальцами от нетерпения, а затем неожиданно отворачивает голову в сторону, серьезно кашляет в кулак, и оборачивается вновь, строя максимально надменное выражение лица и чуть прикрывая глаза, приподняв брови вверх. Смотрится, честно, даже как-то уморительно. Невинно. Бесяче. — Можешь встать на колени, к примеру. Чего. Вот это, кстати, уже совсем не невинно. Бесяче? Вполне себе. — Спасибо, Ваше Величество, — с раздраженным вздохом тянет Илья, отводит взгляд в сторону, чувствуя, как ему постепенно становится некомфортно. В этом помещении. С этим человеком. Под этим его возбужденно-предвкушающе-довольным взглядом. В принципе. — Пожалуй, откажусь. — Это не предложение, Муромов, — довольно-довольно тянет Фил, растягивает уголки губ в широкой улыбке, невинно поднимает брови и смотрит на него так же невинно, с плешущимися на дне глаз довольными чертятами, — Это мой королевский указ. Выполняй. Илью будто бы поддых бьют, — вообще, практически то же самое, только бьют не его, а его уже давненько загибающееся в агониях достоинство. Он сопит побежденно, практически расстроенно, и на несгибающихся коленях опускается на поверхность тронного зала, подминает ноги под себя и сокрушенно сжимает ткань ливреи в пальцах. Противно. Омерзительно. Унизительно. Хочется и правда удавиться. — Ого-о-о, — довольно свистит Фил, хлопает в ладоши, улыбается ещё шире и наклоняется чуть ближе, теребит руками посох, — И правда сработало! Вот она, сила моего королевского указа! — буквально красуется собой, довольно мурчит Черных, опирается локтем на подлокотник трона и издевательски-смешливо поднимает брови, — Ну, как ощущения, Илья? Опишешь в красках? Хотя, по десятибалльной шкале тоже можно. Я по-королевски разрешаю. — К какой стороне хуже? — устало тянет Илья. — К большей! — на контрастах ему довольно отзывается сияющий счастьем Фил. — Восемь. — Спасибо за оценку! — активно кивает Черных, не перестает улыбаться даже, Муромов на секунду думает, что скоро расплавится под этой сияющей самодовольством улыбкой, но Фил резко останавливается, моментно меняется в выражении лица, хмурит брови к переносице и задумчиво постукивает указательным пальцем по виску, — Но восемь это как-то даже маловато… В смысле. В смысле, твою же ж мать, маловато. — Десять, Ваше Величество. — То, о чем мы думаем в первый раз — наши искренние мысли, а то, о чем мы думаем во второй — навязанное представление стереотипной стороны нашей личности, — задумчиво тянет Фил, постукивает пальцами по посоху, а когда замечает офигевший взгляд Ильи, лишь ещё шире улыбается, смешливо фыркая, — Думаю, со словами тоже так работает. В книжке по психологии прочитал! — Муромов моргает с пару секунд, хмурится удивленно-пораженно, даже не успевает спросить, почему, как и вообще зачем этот придурок брал в руки книжку по психологии, как Фил выдает: — Я придумал кое-что нереально унижающее. Господи, ну только не это. — Моим королевским приказом, — Фил неожиданно серьезно начинает, выпрямляет спину, даже откладывает истерзанный его руками посох в сторону, удобнее устраивается на сиденьи и вальяжно откидывается на троне, хлопнув по колену рукой, — Я говорю тебе сесть ко мне на колени. Илья моргает ещё пару раз. Уже скорее для вида. — Черных, — он делает выжидающую паузу, акцентирует внимание на произношении его фамилии. Усталом, немного удивленном и спокойном, как если бы он говорил с человеком, сбежавшим из психбольницы, — Ты в край уже ебнулся? — Зря ты так со мной разговариваешь, — не меняясь в лице, все так же довольно протягивает Фил, и похлопывает по колену вновь, выжидающе приподнимая брови, — Теперь уже точно не отвертишься. Иди на королевские колени к дядюшке Филу, Илья. Илья честно и искренне пытается думать о том, что это шутка — разглядывает в чужих голубых глазах хотя бы намек на неё, какую-нибудь ниточку, ведущую к разгадке или насмешку, хотя бы маленькую, хотя бы крошечную, чтоб можно было за неё ухватиться и тянуться, не падать так низко, но Фил, кажется, абсолютно серьезен, и это заставляеет падать. Падать с концом. Падать его самоуважению и достоинству. Ниже уже некуда. Ну правда. Он поднимается с колен и откладывает серебристый поднос в сторону, расправляет успевшую помяться ливрею и идет ближе к трону, — Фил, сидящий на нем, как бы незаметно, но определенно точно практически издевательски хлопает по коленке ещё раз, выжидающе приподнимая брови, следя за каждым движением. Илья сопит громко-громко, практически на негнущихся ногах подходит к трону и неловко раздвигает ноги Фила в сторону, садится на одно из колен, на самый край, плотно сжимает губы, свои собственные колени вместе, и смотрит, — смотрит слепо, вперёд, но только не на Черныха. Не на Черныха, твою мать. Только не на него. — Ты чего как неродной? — удивленно тянет Фил, одной рукой обхватывает его талию и тянет к себе поближе, слишком резко даже как-то, да так, что Илья покачивается, упирается ладонью ему в плечо, — Муромов, как с тобой сложно! — он практически устало выдыхает, невесомо ведёт рукой по изгибу торса, считает подушечками пальцев ребра, и Илью аж корёжит всем телом, — непонятно, правда, то ли потому что он сидит весь чувствительный и восприимчивый, как на иголках, что, правда, право слово, удивительно, то ли просто потому что ему неприятно, — Представь, что я Дед Мороз на детском утреннике, — рука идет дальше и дальше, и Муромов округляет глаза, потому что ладонь теперь, кстати, почему-то гораздо напористее, словно прижимается к телу слишком явно, ведет вдоль выпирающей тазовой косточке и вниз по внешней стороне бедра, и это даже как-то пугает, потому что слишком близко и слишком непривычно, но в голову лезет лишь только то, что у Фила кожа горячая-горячая — ощущается даже сквозь ткань цветастой рубашки, — Ты же был на детских утренниках, да, Илья? — шепот почти на ухо, обжигает горячим дыханием козелок и, как оказалось, чувствительную мочку, от чего Илья как-то даже давится вдохом, тупо смотрит вперёд, на большую-большую золотистую колонну. Большую-большую. Интересно, а… — И наверняка сидел у него на коленках. Просто представь, что я Дед Мороз. И желание можешь загадать, — он тыкается кончиком носа в завиток, невесомо ведёт по нему, дышит обжигающе-так-чертовски-жарко, рукой оглаживает бедро, — уже его внутреннюю сторону, мама родная, что происходит-то вообще, — и льнет ближе, жмётся грудью к плечу, и он близко-близко, и его много-много в своем личном пространстве, но уже даже как-то не некомфортно, скорее странно, по-новому и необычно, — Может и тебе повезет. Может и отпущу уже наконец. — Что-то я-я не припомню, — на одном выдохе бормочет Илья, и — у него же не всегда такой сиплый голос, правда ведь? — сжимает ткань чужой рубашки в руке покрепче, уже сам подставляется под гладящую ладонь, льнет ближе, хрипло дыша, — Чтобы Дед Мороз домогался до кого-то, кто просто решил посидеть у него на коленях. — Ну, — сконфуженно бормочет Фил, резко останавливается рукой прямо возле натянувшейся ширинки, и Илья тихо стонет про себя, думая о том, что очень хочет стукнуть его после того, как все это безумие, наконец, закончится, — Будем считать, что я первый. О, и ты, я надеюсь, не против? О, он определенно его стукнет. Можете не сомневаться. — Я не против, Черных, — почти выпытанно тянет Илья, основательнее усаживается на чужом колене и хватает его за ворот рубашки, желая — расстегнуть её наконец, — удушить его этой рубашкой до потери сознания, — А теперь доделай то, что ты там делал, и мы разберемся с твоими остроумными шуточками после. — Ладно, — неожиданно покладисто соглашается Фил, улыбается все так же широко, только довольнее, даже как-то по-кошачьи, полностью игнорирует какое-либо отсутствие уважения и официального обращения, и льнет чуть вниз, прикасается губами к участку за ухом, царапает зубами, надкусывает мочку, и Илья округляет глаза, потому что он в шоке, а ещё потому что в бедро что-то упрямо упирается. Что-то… Что-то, про что, он, похоже, забыл. Он немного даже робко поднимает руку, кладёт ладонь на чужой вставший пах и пугается, потому что Фил у его уха скулит удивленно-офигевше, даже как-то сконфуженно, с плохо скрываемой мольбой, и он с интересом надавливает, получая в ответ такой же странный скулёж. Интересно. — Ты чувствительный, — с плохо скрываемым самодовольством довольно бормочет уже Илья, ведет по металлической ширинке указательным пальцем, дёргает за замочек молнии и сминает подушечками тонкую ткань, перепачканную предэякуляте. В ответ Фил лишь тихонько шипит сквозь плотно стиснутые зубы. Дёргается только, забирается рукой под тонкую рубашку и ведёт пальцами по выпирающим ребрами, сжимает между фаланг один из сосков. Илья подавляет в себе желание испуганно ойкнуть. — Ты тоже, — Фил говорит скорее просто для того, чтобы съязвить, но это скорее по привычке, чем осознанно. Потому что они, ну, знаете, привыкли уже так. Бороться друг с другом, словно живут не обычной жизнью, а каким-нибудь соревнованием. Илье неожиданно нравится в такой ситуации чувствовать власть, — ему нравится, когда руки Фила везде и повсюду, но ещё нравится, когда он под ним, точнее когда он его подставка, сидеть на коленях Черныха удобно, ведь они плотно сжаты, ведь он сжимает их своими бёдрами. И они на этом троне, на этом помпезном троне с мягкой обивкой, и Фил порывисто хватается за подлокотник одной из рук, другой слепо шарит по чужому телу, гладит пальцами, не решаясь подойти ближе к ширинке, в то время как Муромов, знаете, наоборот, только о ней и думает, и поэтому легко трёт выпирающий бугорок сквозь тонкую ткань, с натугой расстегивает одну-единственную пуговицу на штанах, стягивает их за ремень вместе с плотной резинкой боксеров. И на секунду замирает. И офигевает. Потому что… Большая-большая золотистая колонна. Большая-большая. — Что за фигня, Черных, — одними губами шепчет Муромов, щурится, упрямо не отрывая от члена взгляда. Гипнотизирует его даже. — Это не фигня, — сконфуженно бормочет Фил, оттягивает рубашку вниз, закрывается смущенно, вот только зачем, раз уж уже поздно, — Прекрати так пялиться! — Я это в себя совать не буду. — Я и не предлагал! — Но ты подумал. — Подумал, — согласно кивает Фил, и почти сразу же осекается под непривычно убийственным взглядом Ильи, — Но не предлагал же! — Агрх… — почти сокрушенно тянет Муромов, неожиданно прижимается своим лбом к чужому, смотрит глаза в глаза, обхватывает основание члена, широко ведет по нему рукой и ловит чужой рваный выдох губами, — Давай просто подрочим друг-другу и пойдем спать? Разбираться уже завтра будем. Фил моргает с пару секунд. Затем легко руками сжимает выпирающие тазовые косточки, тянет к себе ближе, усаживает на себя окончательно, ведет по вставшей ширинке пальцами и быстро дёргает замочек молнии вниз, стягивает до середины бедёр плотную ткань джинс и трёт ладонью натягивающий тонкую ткань член, наконец-таки легко прикасаясь губами к губам. — Неплохой вариант, — немного отрешенно, словно не в этой реальности находясь, бормочет Черных, — Только давай правда разберемся. Нормально. Илья давит свою усмешку чужими губами, растворяется в вырвавшемся из глотки стоне, льнет ближе к телу, плотным кольцом обхватывая орган, ведя по нему широкими и размашистыми движениями, неаккуратными, небрежными, пару раз задевая ногтями чувствительную тонкую кожу и налившуюся кровью головку, и дышит глубоко-глубоко, прямо Черныху в плечо, капая слюной на королевский пиджак и рубашку, потому что чувствует на себе ответные движения. Потому что слишком горячо, пошло и как-то даже неправильно немного. Совсем не так, как себе. Чертовски приятно. И он задыхается коротким стоном, невольно тыкается носом в чужую шею, мажет по её изгибу губами, когда чужие движения вперемешку со своими ускоряются с новой силой, когда он чувствует взгляд Фила, изредка заинтересованно мажущий по потерянному в ощущениях Илье, когда он тихо бормочет что-то себе под нос, что-то стыдливое и даже какое-то извиняющееся, когда Фил неожиданно надавливает на поясницу, тянет к себе ближе, прикасается телом к телу, обхватывает рукой оба члена, еле справляется, и ведет короткими размашистыми движениями. Когда Илья практически бьется в его руках, когда бёдра уже не держат и дрожат под давлением тела, когда неожиданно вжимаешься в чужое тело так сильно, что стон тонет в его плече и чувствуется горячая жидкость, текущая по рукам. Боже. Какой позор. — Ну, — отдышавшись, неловко начинает Фил, и поднимает свою руку, измазанную в эякуляте, — Все не так плохо. Илья испытывает неожиданное желание ударить его. И бьет. Легко так, в плечо. — Да ай! За что?! — Какое «ай», я тебе ничего плохого не сделал, — почти обиженно сопит Муромов, — Заслужил. — Я тоже ничего плохого не сделал, — парирует Фил, — Ну, знаешь. Туда-сюда-обратно, тебе и мне приятно, все такое. Классно же вышло. — Черных, — угрожающе шипит Илья, щурится предвещающе, — Я буквально стоял перед тобой на коленях. — В любом случае, это был мой королевский приказ и это стоило того, — небрежно дёрнув плечом, бормочет Фил, и как бы незаметно вытирает уже начавшую подсыхать сперму о чужую цветастую ливрею, и тут же получает по руке, — Ну, как по ощущениям, Илья? Можно по десятибалльной шкале. — К какой стороне хуже? — приподняв брови, медленно тянет Илья, и тыкается лбом в чужое плечо, прикрывая глаза. — К большей! — Три.