Юг/Север

Алгебра – это чертова пытка. По крайней мере, именно так кажется Чонгуку, когда он в очередной раз бросает свой взгляд на часы, которые висят над входом в аудиторию, и понимает, что минутная стрелка за прошедшую вечность не сдвинулась ни на один сраный миллиметр. Да чтоб его, блять. А следом у него еще два проклятых урока. Хорошо хоть, один из них – физкультура, и значит, особо париться не придется. Но алгебра, конечно, это все еще пиздец… – Ты скоро слюнями тетрадь замараешь, – слышится слева недовольный голос Юнги. – Хватит спать, а то учитель спалит и тогда нас обоих нагнет. – Да блять, – Чон вздыхает, кое-как разлепляя глаза, – я уже не могу, эта алгебра, что ли, вечная?! Юнги закатывает глаза, не желая проникаться нытьем лучшего друга, прежде чем отвернуться обратно к доске и уставиться на ту стеклянным взглядом. С виду Мин в этот момент выглядит, как какой-то ботан – привычку, видимо, так просто не выжечь. Раньше, еще до смерти родителей, Юнги учился только на отлично, даже перепрыгнул через один год обучения в начальных классах, потому что программа для него оказалась слишком легкой. Учителя все, как один, щебетали, какой он вундеркинд… но потом все пошло по пизде. И теперь Юнги – просто Юнги. Ему школьная программа не то что бы совсем не интересна, но… он как будто нарочно старается все для себя испортить. Словно на что-то надеяться больше недостоин… Чонгук знает это, потому что Юнги однажды своими переживаниями с ним поделился, поэтому понимает. Поэтому старается никак не реагировать на то, что оценки у друга с каждым семестром все сильнее кренятся вниз, равняясь с оценками самого Чона, который к учебе всегда был до крайней степени равнодушен. Но раз Мин сам для себя так решил, то пусть – Чонгук любое его решение примет и от всей души то поддержит. Что бы ни случилось, всегда будет рядом. Ведь так и поступают друзья. И если Юнги не выдержит, пойдет к самому дну, Чонгук следом кинется, чтобы его вытащить на поверхность и откачать. Потому что уверен – с другой стороны для него самого то же самое сделают обязательно. Они друг у друга навсегда. – Чего ты пялишься на меня? Влюбился, что ли? – не выдерживает, наконец, Юнги, снова поворачиваясь и смотря на Чонгука, а тот теряется, не зная, что и ответить. Не признаваться же, что снова за Мина начинает не на шутку переживать. – Не знал, что ты по парням, – фыркает, сам же и смеясь над своей корявой шутейкой, толкая язык за щеку. – Да даже если и по парням, обо мне можешь и не мечтать, идиота кусок, – все же, огрызается привычно Чон, отворачиваясь и принимаясь от нехуй делать листать свой конспект. Тетрадка, что лежит перед ним, на самом деле не только для алгебры, но и для всех остальных предметов тоже. Потому что насрать ему на учебу, вы хоть убейте. Да и зачем себя напрягать, таская лишнюю макулатуру? – Ты вообще в зеркало себя последний раз когда видел? У моей мертвой бабули цвет лица и то поживее. – Все лучше твоей кроличьей морды, – насмешливо в ответ прилетает, заставляя уголок рта Чонгука предательски дернуться в улыбке. Раунд, блять. А сам Чонгук продолжает листать ни в чем не повинную тетрадку, которая видела уже такие виды, что ту от всей души Мину жалко. Он продолжает неодобрительно коситься на то, как пальцы друга теребят потрепанные листы… как вдруг замечает кое-что интересное. – Ну-ка, погодь, это что там? – спрашивает и тут же руку протягивает, отбирая у растерявшегося Чонгука конспект, отлистывая живо немного назад. А у Чонгука вдруг внутри все замирает, покрывшись приличной такой коркой льда. И сердце на очередном своем сокращении делает такое, сука, красивое сальто, что съеденный на перемене ланч просится срочно назад. Юнги перестает листать, быстро находя то, что искал, и брови его подскакивают к светлой челке в стойком намерении с той поздороваться. – Это еще что за пацан? Чон сглатывает, чувствуя, как спина покрывается липким потом волнения. Он и забыл, черт возьми, что использовал тетрадку пару раз не для учебы, а чтобы тупо время занять, пока прогуливал… как раз эту, черт бы ее, самую алгебру. И он тогда рисовал. Рисовал ровно то же самое, что каждый день рисовать продолжает на протяжении уже трех месяцев и двух недель. В смысле… одного и того же человека. И перед глазами у Мин Юнги и у него самого сейчас не кто иной, как тот самый незнакомый парнишка из парка, а вернее, его точеный профиль с мягкой линией носа и пухлых губ, что распахнуты чувственно, сквозь себя пропуская наружу облачко зимнего пара. Портрет сделан небрежно поверх кусочков из лекции, которую примерно неделю назад им давали на литературе. – Я… мм… – Чонгук пытается мычать что-то, даже для него самого не слишком понятное, а сам беспомощно пялиться продолжает на портрет незнакомого парня, который сам же и нарисовал, кажется, в прошлый четверг, потому что ломка была уже просто сумасшедшая… да и сейчас Чонгуку нихрена, если честно, не легче. Ведь он с той самой новогодней ночи больше ни разу в тот парк не ходил и, как следствие, того парня ни разу не видел… Юнги закусывает нижнюю губу так, что та полностью исчезает во рту, и сглатывает – это Чонгуку видно по дернувшемуся кадыку. Узловатые бледные пальцы выпускают тетрадные листы, позволяя Чону, наконец, вернуть свою тетрадь на ее законное место, положив ту напротив себя, перед этим вовсе закрыв. Они еще несколько десятков секунд продолжают неудобно молчать. А потом Юнги вздыхает, чешет затылок и снова на Чонгука глядит. – Я знаю, что ты рисуешь, Гук-а… и если это – просто так, чтобы потренироваться, то ладно. Но если нет, если ты захочешь об этом поговорить, то я тут. – Он улыбается немного неловко, сжимая губы в плотную линию, и стучит указательным пальцем между ними по парте. – Шутки шутками, но… в общем, ты понял, да? – П-понял, – отвечают ему с явной запинкой, а внутри у самого Чонгука в этот момент, хоть и оттаивает что-то, но все равно как будто не то. Он хочет поговорить с Юнги, правда хочет… вот только до сих пор не может для себя конкретно решить, о чем разговаривать. Чонгук и рад бы сказать, что запутался, да только вот путаться пока еще не в чем. Есть только он и только какой-то левый пацан, которого он продолжает рисовать из побуждений непонятной потребности. А еще тот парнишка его спалил за привычным сталкерским времяпрепровождением, и Чонгук в тот момент так обосрался, что свалил тут же и больше в парк ни ногой. И теперь ему и хочется, и колется. Проще говоря, у Чонгука конкретно так горит жопа, потому что к парню тянет невероятно, хочется до смерти его снова увидеть, глазами очертить профиль лица, которое словно не с этой планеты, отметить, как красиво ветер растрепал волнистые пряди осветленных волос, и как двигаются вверх-вниз хрупкие плечи вслед за дыханием. Чонгук не педик, понятно? Но… бля… с каждым вечером, что он проводит теперь где угодно, но только не в том гребаном парке, данное утверждение все увереннее теряет в себе кое-какую маленькую, но очень важную частицу. Частицу «не», если кто тут еще, сука, не понял. И это просто полный пиздец, извините. Это то, что заставляет немного крышу поехать, а жопу основательно так, ну, сжаться, потому что: «неужели теперь только так?» И никаких больше симпатичных девушек в коротких юбках и с кричащим мэйк-апом? Никаких слюнявых поцелуев и торопливого, пока еще не слишком умелого, секса на пьяных вписках… Ничего? А взамен – какой-то инопланетный мальчишка с голубыми некогда волосами… которые цвет свой теряли, видимо, в обратной пропорциональности с тем, как свой собственный цвет приобретал Чон Чонгук. Цвет голубого, как колокольчик, блять, неба. Ура. Но он все еще не уверен. Все еще со всем своим отчаянием цепляется за соломинку, за мысль, что говорит ему настойчиво не падать духом, ведь он, как-никак, художник. И влюбиться в лицо для него – всего-навсего может значить только, что он нашел музу. Пройдет время, и он переключится… правда же? Он все еще Чон Чонгук, он все еще привлекателен остается для противоположного пола, а противоположный пол все еще так же привлекателен для него. Вот только он, как бы, уже ни с кем не спал три с половиной месяца, что в его возрасте, лишившись девственности, не сказать, чтоб очень нормально. Нет, он художник, просто художник. – Я просто учусь рисовать лица парней, – врет он не слишком уверенно, потому что внутри от ставших уже родными переживаний все трясется, но Юнги либо верит, либо просто заботливо не подает виду, что ложь распознал, и молча кивает, не переставая легко улыбаться. Звонок знаменует конец их разговору, к огромному облегчению, и Чонгук на самого себя мысленно прикрикивает, заставляя не подскакивать тут же с места, а показательно медленно кидает в рюкзак тетрадь с ручкой, застегивает молнию и лишь затем встает. Лохматит свои черные волосы ладонью, чтобы дрожь в руке не показывать. – Ну что, физкультура? – Да, физкультура, – соглашается Мин, пожимая плечами, и они вместе идут на выход вслед за одноклассниками, как и обычно. Вот только, обычного внутри у обоих сейчас ни капельки не наблюдается.

***

Стаканчик с двойным эспрессо такой тонкий, что жжет ему пальцы, но Хосок едва ли способен сейчас обратить на это внимание, потому что даже чертов кофе сейчас не настолько горячий, как то пламя чистейшей ярости, которое горит у мужчины внутри. За ним с противоположного конца обеденного столика не без опаски наблюдает Намджун, не спеша притрагиваться к своему собственному стаканчику – с зеленым чаем. Хосоку тоже зеленый чай бы не помешал сейчас – потому что подгорает у того, конечно, конкретно после окончившегося минут пятнадцать назад очередного совещания совета директоров. – Да какого хуя все так сложно?! – не выдерживает, в конце концов, Чон, с чувством опуская сжатую в кулак свободную руку на столешницу. Намджун морщится – больно, наверное. Но сам он благоразумно продолжает хранить молчание. Потому что подливать масла в хосоков огонь будет только полный глупец, каким Ким себя никогда не считал. Он лучше переждет эту бурю на безопасном расстоянии, а Хо, глядишь, и отойдет за время обеда… В принципе, ничего сверхъестественного не произошло. Намджун, да и сам Хосок, давно смогли прекрасно понять, что просто так компанию почившего Чон Кихена – отца Хосока – Киму никто не согласится отдать, пусть даже у них двоих в руках и была огромная часть акций. А наследник, хоть и грезил как можно скорее избавиться от отцовского детища, был против дележки своей законной доли между гиенами, которые грели свои задницы в директорских креслах. Они все – такие же, каким и Кихен был, снобы и консерваторы. При виде Хосока, как один, кривятся неприязненно, будто он какая-то букашка жалкая и не достоин рядом с ними, ублюдками, даже дышать. А когда Хосок в первый раз зашел в конференц-зал, только переняв бразды правления, и занял место председателя, в прямом смысле заметил, как у большинства начался нервный тик. Его не ждали и видеть там, где он теперь есть, не хотели. Он для всех, как кость в горле. И это даже приятно… могло бы быть, сумей он быстрее воплотить в жизнь то, что изначально планировал. А обернулось все иначе. И теперь приходится напрягать с десяток своих адвокатов и каждый день рвать свою жопу, чтобы дело передачи компании двигалось не то что гладко, а хотя бы двигалось. Хосок отхлебнул кофе, который остыть так и не успел и, как итог, обжег мужчине не только пальцы, но еще и язык. Спать хотелось просто невероятно – он от нервов за три последние ночи и глаза не мог сомкнуть, ворочался, а потом, раздраженный, поднимался на крышу отеля, где был расположен бассейн, и плавал по нескольку часов. И не сказать, чтобы это ему помогало, но хотя бы отвлекало немного. А утром Чон возвращался к себе, замазывал круги под глазами тональником и, натянув очередной дорогой костюм, шел в офис, чтобы вступить с другими держателями акций в очередную войну не на жизнь, а на смерть. Крови до сих пор еще удавалось избежать только благодаря Намджуну, и Хосок, если честно, был ему благодарен ровно настолько, насколько и был за это на него зол: руки чью-нибудь рожу начистить с каждым днем все сильнее чесались, и Чон был почти на самом пределе. – Ну, хотя бы вопрос с пусанским филиалом удалось без заминок закрыть, – миролюбиво, все же, подал голос Намджун, на что сам Хосок лишь хмыкнул. Мужчина ослабил галстук, все еще находясь в своих недобрых мыслях. Он знал, что в конечном итоге победит этих строптивых старых мудаков, которые решили позариться на чужое, но злость из-за испытываемых им неудобств просто так не отпускала, да еще и Ричард с каждым днем психовал по телефону все больше, коллапсируя хосоков и без этого уже воспаленный мозг. – Нам сегодня еще встречаться с китайцами, – вместо обсуждения «войны», напоминает Чон, прекрасно понимая, что, если сейчас не отвлечется на что-то, взрыва не миновать. – Мне, блять, нужен сахар. Намджун поджимает губы, понимая прекрасно, что друг сейчас не в лучшем своем состоянии, поэтому нажимает на стоящий сбоку от них колокольчик, чтобы подозвать официанта. Тот подходит довольно быстро, и Ким проезжается по парню взглядом, цепляясь ненадолго за бейджик с именем «Сокджин». На самом деле, мужчина в этой кофейне, что расположена как раз рядом с офисом, бывает довольно часто, потому ненарочно запомнил каждого официанта… но этого, явно, недавно наняли – лицо незнакомо, как и имя. И не то что бы это имело значение, просто Намджун – не Намджун, если не подметит детали. – Принесите, пожалуйста, чизкейк с карамелью для моего друга, – просит он вежливо, и официант кивает, прежде чем удалиться за заказом. – Чизкейк? – Хосок смотрит на него с явно читаемым во взгляде скепсисом. – Я что тебе, какая-то ванильная мадама? Ты бы еще мусс из семян чиа мне предложил. – Ты просто еще его не пробовал, – отмахивается от него Намджун, позволяя себе некую вольность, но Хосок, как ни странно, после его слов немного расслабляется и устало глаза прикрывает, лицом зарываясь в ладонях. – Ладно, – выдыхает, как будто сдается ему. – Твоя взяла… спасибо. И у Намджуна впервые за те две недели, что Хосок снова рядом, на сердце неуверенно теплеет.

***

fun, Janelle Monae – We are young

Свет в прачечной не работает. Но стиралки, как это ни странно, все равно способны выполнять свою задачу, и одна из них дребезжит, пока внутри барабана по кругу вращаются шмотки всего немногочисленного семейства Мин. Юнги же сидит на этой самой машинке сверху, болтая время от времени худыми ногами, обтянутыми синей джинсой, и чувствуя, как внутренности из-за работы автомата мелко вибрируют. Своего рода массаж. Чонгук тоже здесь, сидит рядом прямо на полу, спиной опираясь на еще одну машинку, которая не работает. Вообще-то, если не считать хозяина прачечной, который храпит в соседней каморке за дверью, Юнги с Чоном здесь только вдвоем. Кому еще приспичит устраивать стирку в будний день, когда на часах уже без малого одиннадцать вечера? Но парням обоим сегодня не спится. Одному, потому что знает, что если белье не будет чистым, то Джин встанет еще раньше обычного (а встает он действительно рано, чтобы успеть завести Мисо в садик и затем вовремя попасть на свою первую подработку), чтобы самому забежать в прачечную утром. А что до второго, то Чону просто домой не особо хочется. С Юнги ему гораздо приятнее, с ним комфортно. Тепло… даже несмотря на не особо удавшуюся алгебру. Но Мин свое слово сдержал, больше ни словом не обмолвился перед Чонгуком о том, что увидел у того среди неряшливых конспектов, потому с течением дня сам Чон успокоился, и снова все между ними вошло в привычную для обоих колею. Они друзья все еще… ими и останутся. – Как дела у Мисо? – спрашивает Чонгук, слегка вытягивая шею, чтобы снизу-вверх посмотреть на друга. И этот вопрос не из вежливости, а потому что он правда интересуется. Такие моменты между ними – не редкость. Это просто и желанно обоими, потому что тогда они разделяют общий покой. Делятся тем, что происходит у них, когда по-отдельности, рассказывают о переживаниях, страхах, чтобы вместе те попытаться рассеять… и это им обоим помогает. Они знают о демонах, что за спинами друг у друга стоят, и насмерть готовы с ними сражаться, чтобы друг друга непременно суметь защитить. И это для обоих – не иначе, как драгоценность. Они друг друга любят сильно, как любить могут только настоящие братья, и этой жизни если и благодарны за что-то, то за это – наверняка. И подобные моменты созданы как раз для того, чтобы это понять, запомнить и не забывать. – Как говорить научилась, ее не заткнешь, – фыркает Мин, а сам – улыбается. Искренне. Так, что не только зубами, но еще и деснами, глаза щуря до малюсеньких щелочек. Потому что племянницу любит тоже очень сильно, так, что до смерти просто. – И она так быстро растет, с ума сойти! Я бы в жизни не поверил, что дети так могут вырасти за считанные месяцы, если бы своими глазами не видел, Гук! Ты сам должен зайти и посмотреть на нее, правду тебе говорю. Когда ты ее видел последний раз? – Где-то неделю назад, мы ее вместе забирали из садика, – напоминает друг, тоже не сдержавшись и растягивая улыбку на своих губах. Он Мисо тоже, как свою семью, успел полюбить, а как иначе? – Я отвечаю, она с тех пор успела еще вымахать – скоро начнет таскать мои вещи. – Это потому что ты – коротышка, Юнги-я, – Чонгук посмеивается, ловя у лица мокрое полотенце, которое тут же в него прилетело вместе с возмущенным «Завали!». О Джине они не разговаривают. Часто. Но иногда на Юнги находит, и тогда он вываливает на Чонгука все свои переживания по поводу брата. О том, как чувствует, что ему тяжело, и о том, как сильно, на самом деле, винит самого себя за неспособность пока еще чем-то существенно ему помочь, потому что Сокджин запретил бросать школу, и ослушаться брата Мин не посмеет. Иногда лавина прорывается, и каждый раз Чонгук рядом. Но сегодня пока еще терпит, поэтому до поры до времени все в порядке. – Как ты сам, Гу? – голос Юнги теперь звучит менее уверенно, осторожно, чтобы не лезть в душу Чонгука слишком глубоко. Парень на полу тихо переводит дыхание, откидываясь назад головой, и жмурится. Он рад немного тому, что вокруг темно, и Юнги вряд ли может разглядеть его лицо. Как он? – Да черт знает, – выдыхает честно, а потом сгибается, обхватив руками согнутые колени и в них упираясь лбом. – Снова отец или… – Или… – повторяет Чонгук сначала за ним. – Или нет… Я не знаю. – Могу помочь узнать… если хочешь? Юнги все еще продолжает сидеть на работающей стиральной машинке, и голос его от этого забавно дрожит. И, почему-то, это Чонгука немного успокаивает, дает отыскать ненадолго баланс. – Я не учусь рисовать парней, – признается шепотом, все еще пытаясь лбом прирасти к своим же острым коленкам. – Знаю… ты, когда этому учился, всего меня заебал, заставляя позировать, помнишь? И Чонгук с чувством на это выдыхает красноречивое «блять», понимая, что лучшему другу врать – заранее проигрышное дело, проебешься, как знай. А потом, неожиданно для самого себя, подхватывает тихий хриплый смех Юнги, и вот они уже оба смеются во всю, от своего хохота трясясь. И, возможно, у Чонгука это веселье даже успевает перерасти в небольшую истерику, прежде чем все заканчивается. – И… кто он? – задает Юнги очередной свой вопрос, на этот раз не скрывая любопытства. – Мне стоит на тебя обидеться, что ты нас даже не познакомил, знаешь. – Да я без малейшего понятия, бро, – отвечает Чонгук, горько усмехнувшись. Ему сначала отвечают тишиной, в которой явственно различить получается замешательство. – Как так? – Да вот так, – вздох у Чона выходит тяжелым… а после слова уже из того льются, как горная река – потоком, который, пока сам не иссякнет, ничем не усмиришь. Чонгук рассказывает, как в непростой для себя период забрел в парк, как встретил там незнакомого мальчишку и как принялся того рисовать… как и не заметил, что рисование переросло в привычку, а привычка – в зависимость. А потом незнакомец заметил его, и Чонгук испугался, сбежал и теперь вот мучается вторую неделю, не зная, куда себя деть. И не зная, что думать. Юнги слушает. Внимательно слушает, мысленно для себя подмечая причины слегка странного поведения друга, что раньше удавалось почуять. И теперь многое Мину становится ясно. У того даже отлегает от сердца – все могло быть и хуже. – Думаю, тебе нужно поговорить с ним, – предлагает Юнги, когда Чонгук выдыхается и замолкает. – Чего? – Того самого. Будь мужиком, блять. Чонгук издает нервный смешок. – Ты серьезно сейчас? – Вполне, – хмыкает Мин. – А чего еще ты от меня ждал? Что я больше к тебе своей задницей не повернусь и перестану пить из одной бутылки? Расслабь очко, Гук-а… – И сам же со своих слов начинает ржать, пока в него не прилетает тем самым полотенцем, некогда бывшим его собственным оружием. И на этот раз точно в лицо. – Мы не выбираем, как и в кого, – говорит он в следующий раз. – Я это понял, когда Юна вернулась домой. Ее парень кинул вместе с совсем маленькой дочкой и еще много всякого дерьма сделал, но… но теперь у нас есть Мисо, понимаешь… я… не знаю, как лучше тебе объяснить, но мы не выбираем… не выбираем любовь. Она просто случается, наверное? Да, думаю, так можно сказать. Поэтому не переживай слишком сильно на этот счет. Случилось и случилось. Главное – не просри это, иначе точно будешь жалеть. Чонгук, малость шокированный такой речью от Юнги, который в романтике на его памяти всегда был полным нулем, молчит еще долго. Даже стиралка перестает работать к тому времени, когда он, все еще сидящий на полу, отмирает. В темноте слышно, как хрустят его колени, когда тот встает. Чон поднимается, подходит к Юнги, который спрыгнул уже вниз, чтобы начать вытаскивать постиранные вещи, а затем крепко друга обнимает, утыкаясь носом в жесткие волосы на макушке. И зная, что тот, наверняка, сможет почувствовать, что лицо его от слез мокрое, ну и пофиг, перед Юнги ни разу не стыдно. А Мин просто стоит и мягко в темноту улыбается, когда слышит сорвавшееся с губ друга «Спасибо».

***

Starship – Nothing`s gonna stop us now

В груди все огнем горит. Дыхание как будто все сильнее раздувает тлеющие в легких угли, и искры Чонгука изнутри разъедают: вдох-выдох, вдох-выдох… Но он не останавливается. Потому что переполнен сейчас еще кое-чем посерьезней… эйфорией, наверное. Чон не уверен, потому что, как ни старается, слова, которое бы на все сто отражало все его чувства, не существует, походу, в природе. Но какое-то все равно нужно подобрать, и эйфория – самое, пожалуй, удачное. И он от нее, как будто, под кайфом. А за спиной выросли невидимые крылья – так ему сейчас хорошо и легко. Ноги быстро несут по городским улицам, куда – сам не знает. Вперед, только вперед, наплевав на то, что время уже позднее (за полночь), и отец, наверняка, устроит ему за это дома армагеддон, если заметит отсутствие. Это неважно, сейчас – все абсолютно неважно. Кроме одного – того, что Чонгук ощущает теперь, не боясь, наконец-то, и не стесняясь. И как же это, сука, приятно. Сеул разрешает ему в себе затеряться этой невероятной ночью, с ума сводящей буйством огней и красок. И пусть новогодняя ночь уже позади, вокруг все равно волшебно и хочется верить в чудо. Чонгуку холодно, куртку он, как вышел из прачечной, прощаясь с Юнги, так и не застегнул, а зима есть зима. Но это сейчас лишь прибавляет остроты к ощущениям, и нервы заставляет звенеть, будто музыкальные инструменты. Это для Чонгука совершенно новое что-то, особенное. Он не знает, чувствовал кто-то подобное уже до него и будет ли когда-то чувствовать – такое ему невозможным кажется… потому что это только для него одного. Потому что только он один в эту самую ночь кое-что осознал… нет… все еще продолжает осознавать, но уже не боится, уже даже рад этому. И не хочет, чтобы прошло. Дорожит, как самой значимой драгоценностью. Потому что стоило ту перестать бояться, как теплом обдало и… жизнью… смыслом, который пронизал собой абсолютно все. И… тот парень… он как будто и никакой для Чонгука не незнакомец уже. Он отныне – цель, путеводная звездочка. Он – то, от чего Чонгук теперь отталкиваться не будет, а, наоборот, устремится навстречу. Он рискнет, а потом… потом и посмотрит, что там его ждет. Потому что Юнги как никогда прав: любовь – это то, что просто случается. И если это она… Что ж, Чонгуку стоит проверить, не так ли? Он сам не понимает, как оказывается рядом со знакомым зданием на самой окраине их района. Это заброшенный долгострой, довольно высокий, чтобы с крыши можно было увидеть раскинувшийся меж холмами Сеул. Он сейчас перед Чонгуком, словно эфемерная мечта, блестящий мираж – вроде и близко, но недоступно и далеко. Чонгук родом с Юга, и кто бы что не говорил, это никакой не Сеул. Но сейчас, этой ночью – плевать на все. Чон дышит тяжело и так глубоко, как будто воздухом холодным хочет до самых краев наполниться, когда, наконец, замирает у самого края крыши. Позади – долгая дорога и лестница в семнадцать этажей. Хорошо, что он занимается спортом, иначе бы давно уже отбросил коньки еще где-нибудь в городе на глазах у редких прохожих. Но вместо этого он сейчас здесь. Забирается ногами на узкий кирпичный парапет, вниз стараясь не смотреть, улыбается широко, распахивая губы, выдыхает шумно. А потом падает… назад, прямо в скопившийся на плоской крыше сугроб, и тонет в, к счастью, мягком снеге. А перед глазами искрящийся город сменяется звездным небосводом. С окраины вид на звезды открывается поистине космический. Он Гука в себя утягивает, будоража сознание, которое и без этого сегодня подверглось приличной встряске. Красиво… И вдруг… звезда падает! Сердце у Чонгука в груди замирает на миг, прежде чем снова вскачь понестись. Показалось? Или нет? Он точно видел – бриллиантовая точка поперек собою прочертила темное небо, прежде чем в том раствориться… И он просто решает, что нельзя такое упустить – вдруг это специально для него шанс? «Пожалуйста, пусть с этого момента все изменится!» – загадывает он желание, жмурясь и руки напротив вздымающейся груди сцепляя в замок: – «Пусть у нас все станет лучше!»