Ламберт

      Он всегда ненавидел темноту. Сумерки рождали в душе волны страха, а за ними непременно должно было стать больно. И холодно. Днём можно было делать вид, что ты управляешься по хозяйству, послушно дёргая сорняки в огороде, а когда мама на миг отвернётся, схватить первую попавшуюся палку и отбить голову назойливому репейнику. Ни одно приличное растение не выжило. А эта дрянь растёт вопреки всему. — Марек? А что ты такое делаешь? Мама смотрит на него уперев руки в бока, притворно-гневно хмуря лоб. Любой ребёнок не задумываясь скажет, что его мама самая красивая. Марек сказал бы так же, если бы не видел её опухшие губы и большой грязно-фиолетовый синяк на щеке. Мальчик стиснул зубы и соврал: — Я просто представил, что я рыцарь, мам. — Ого. И кого же убил маленький храбрый рыцарь? Марек поднял глаза и женщина в ужасе приложила ладони ко рту. То, что читалось в его светло-карих глазах нельзя было произносить вслух. Нельзя было об этом даже думать, не то что мечтать. Но они думали и мечтали. Вслух же Марек произнёс: — Ну как это кого, мам? Чудовище, разумеется. Женщина рассмеялась и ласково взъерошила мальчишке волосы и он заметил на её запястьях чудовищные, следы пальцев, что сжимали её руки каждый вечер до синевы. Марек ненавидит вечер. Марек ненавидит холод. Но больше всего маленький Марек ненавидит чудовище, которое звалось его отцом.       Ему было шесть, когда он понял, почему он в семье один, тогда как у всех окрестных сельских была куча-мала детишек. Тогда же, ему довелось увидеть таинство рождения, которое он предпочёл бы не видеть никогда. Маме было плохо. Её всю трясло, а неуклюжей заботы её сына хватало только чтобы принести воды и напоить её. Кажется, он даже задремал рядом с ней, стараясь согреть её своим теплом, пока под её линялой, застиранной юбкой расцветали кровавые цветы. Из забытия их вывел пьяный оклик: — Хватит валяться, сука. Муж пришёл, а жратвой и не пахнет. Ну, чего разлеглась? Женщина сделала слабую попытку сесть, но упала обратно. Даже звучный удар грязного сапога по рёбрам не помог. — Всегда была неблагодарной. Говорил мне отец не жениться на приблуде без кола и двора. Марек вскочил, сжав крошечные кулаки и что было сил ударил. — Перестань. Ей плохо. Из-за тебя! Цепкие пальцы: грубые и грязные схватили его за рубаху и грубо рванули вверх. Его затошнило от запаха лука, пота и перегара. — Не расслышал. Что ты там пропищал, сучий выблядок? Их лица почти касались друг друга. В такие минуты Марек ненавидел отца ещё больше. Потому что лицо отца, с поправкой на мутные от браги глаза, было его полной копией. Марек не раз это отмечал, разглядывая себя в мутном озерце, что было недалеко от дома. — Не трогай маму, козёл. Он нашёл в себе силы плюнуть ему в лицо, а дальше был короткий полёт, треск, и звенящая, до тошноты, тишина. Днём он не смог помочь матери в огороде и лежал на мягком сене, глядя на бегущие по небу облака. В глазах двоилось и мысли текли в его голове вяло, причиняя боль. Но, даже через боль, он отчаянно желал, чтобы их мучитель издох, сгинул. Ушёл в корчму, в которой надирался и никогда не возвращался. — Марееек. Мареееек. Ну Марееек! Противный писклявый голосок раздражал и заставлял поморщиться. — Ну чего тебе? Рядом плюхнулась соседская девчонка и протянула руку к его голове, на которой красовалась большая шишка. — Сильно болит? — А сама-то как думаешь? — Думаю, что да. Мамка говорит твой тятька вчера буянил. Марек скривил губы в усмешке. — Вчера. И позавчера. И каждый день. Чтоб он сдох! Вечером он снова получил оплеуху. Слишком громко дышал. Левый глаз почти перестал открываться. Было больно, но маме было куда хуже — пьяный отец расколол ей об голову кувшин. В следующую ночь, когда в деревне праздновали Саовину и все приличные семьи собирались за столом, празднуя древний праздник, знаменующий увядание природы, им досталось ещё сильнее. Марек слышал, что эльфы гадают в эту ночь, считающуюся волшебной, а он, лежа на полу в собственной рвоте, пожелал, чтобы его отец сгинул. Исчез. Сдох. Желаниям маленького Марека не суждено было сбыться. Точнее, суждено наполовину. Когда по деревне прокатился слух, что Януш угодил в нору к накерам, Марек готов был петь от радости. А когда дверь в их ветхую хату отворилась, и вошёл его отец, расточая запах перегара и крови, а следом за ним высокий молчаливый мужик с аккуратными усами и двумя мечами на перевязи, то он едва не заплакал от горя. — Вот, милсдарь ведьмак. Первое, что я увидел. Марек, поди сюда, сынок. Сынок? Не выблядок, не сучонок. Сынок. За его короткие шесть лет это было первое ласковое слово. Ведьмак присел на корточки и протянул к нему руку. У самого уха донёсся голос матери. — Иди, сынок. Так велит твоё Предназначение. Помни, я тебя очень люблю. Глаза предательски защипало и он развернулся, цепляясь за мамину юбку руками. — Я не хочу! Это он! Он должен уйти с ведьмаком! Не я! Мама, пожалуйста! Ведьмак легко сжал его плечо своей широкой ладонью. — Идём, мальчик. Тебя ждёт другая судьба. Горькие слёзы текли из глаз всю дорогу. Ему вовсе не хотелось идти никуда ведьмаком. Даже то, что он впервые ехал на лошади верхом, его совсем не впечатлило. — Как тебя зовут? Он молчал, размазывая слёзы по щекам. — Молчишь… Меня зовут Весемир. Я, как ты понял — ведьмак. Мы убиваем чудовищ. Твой отец угодил в логово накеров, а он, в благодарность, отдал мне тебя. Я обучу тебя ведьмачьему ремеслу. В голове Марека пронеслась шальная мысль: Накеры не были чудовищами. Чудовищем было то, что ты спас, ведьмак.

***

      Почти двадцать лет спустя, молодой ведьмак с неприятной улыбкой, сидел напротив деревенского старосты в корчме и слушал его жалобы. — Так что, милсдарь, возьмётесь? А не то это лихо житья нам не даст. — Возьмусь-возьмусь. Не нойте только. У кого можно спросить про чудище ваше? Может кто видел и жив остался? — Так это, дайте подумать, у Януша. Сапожник местный. Пьянь он, конечно, приличная, но говорят, что видел. Янтарные глаза ведьмака как-то странно сузились, отчего его лицо стало ещё неприятнее. — Януш значит. А жена его? — Марица? Так померла она. Давно уже. А вы, что же, милсдарь, знакомы? — Нет. Просто так спросил.       Покосившаяся лачуга, как и прежде, стояла на отшибе. Тренированные передвигаться бесшумно ноги внезапно стали ватными, а сердце, ритмом которого, он давно научился в совершенстве управлять, вдруг забилось часто, как будто не было тренировок, мутаций и испытаний; как будто не было всех этих лет. Так и казалось, что сейчас он сам, маленький и смешной, с извечными синяками и ссадинами на лице и коленках выскочит из-за угла и побежит в заросший, после смерти матери сорной травой, огород. Впервые ведьмак почувствовал укол сожаления, что испытания и мутации выжигают в детях способность плакать. Если бы он только мог. Лихом оказался леший. Старый и хитрый. Деревенский староста задумчиво почесал бороду. — Мы должны что? — Я объяснил вам. Лешего нельзя изгнать. Он древний и коварный. За сто сорок крон, да и за тысячу сто сорок, я не согласен подставлять свою жопу под удар. До тех пор, пока избранный им человек живёт в деревне — покоя вам не будет. — И кого же избрал леший? — Старого, никчёмного, вечно пьяного башмачника. Видимо у них одна страсть на двоих: алкоголизм. Подобное — всегда тянется к подобному. — Мы должны его изгнать? Или повесить? Чего вы хотите? Ведьмак посмотрел на свои ногти, словно оценивая их чистоту. — За полцены от той, что вы назначили за голову лиха, я согласен устранить его. Хоть это и не в моих правилах. Ведьмаки, знаете ли, не убивают людей. — Но это неправильно! — Тогда всего доброго. Ведьмак встал и развернулся чтобы уйти, намеренно чеканя шаг. Уже у выхода его настиг оклик: — Хорошо. Я согласен. Только прошу вас, сделайте это после праздника. Переночуете у меня. Тот лишь кивнул.       Несколько дней пролетели незаметно, и наступила ночь Саовины. По эльфскому календарю сменился год. А для деревенских настало время пожинать плоды летних трудов. Ведьмак задумчиво посмотрел в морозное небо и задумался над главной иронией собственной жизни. В деревне всё кипело. Крестьяне, убравшие последний урожай, подготовились к зиме. Природа замерла. Замерло вместе с ней и его дыхание, схваченное первым морозом. — Милсдарь ведьмак. Выпейте. Праздник, как-никак, а вы совсем один. На порог вышла крепко сбитая девка и протянула ему чарку Темерской ржаной. Совсем один. Неправда. Он не один. У него, остались его горькие воспоминания о трудном детстве, тёплые воспоминания о матери. Не гасла, с годами, его ненависть к ублюдку, что его зачал. Загорелась яркой искрой, и тут же погасла, как павшая звезда, мысль о том, что быть ведьмаком — лучше, чем умереть от кулаков пьяного дурака. — Задумались, милсдарь? Лицо девки было близко. Очень близко. Он мог бы прижать её к себе, поцеловать и взять прямо в стоге сена, срывая с её губ сладостные стоны, а наутро уйти, не опасаясь, что его семя породит очередного несчастного забитого пьяницей-отцом, ребёнка. Мог бы. Но не стал. Вместо этого с губ сорвалось короткое: — Задумался. Немного. Девица зарделась и её внушительная, не обвисшая ещё, грудь колыхнулась в недрах сарафана. Она томно заглянула в горящие, в неверном морозном воздухе, янтарём глаза и выдохнула: — А хотите? — Не хочу. В этой деревне охочие найдутся и без меня. Спасибо за водку. — Иванка? Из резного окна, с нескрываемой тревогой выглянула жена старосты. О ведьмаках всякие слухи ходят. Что они не только до крови бесовской, но и до девок больно охочие. Но застала только разочарование на лице дочери и вежливо-отстранённую холодность на смутно-знакомом лице. Словно она когда-то видела этого человека, что пришёл изничтожить лихо. — Иванка, живо в дом. Негоже задницу студить. И вы, милсдарь, тоже в дом извольте. Стол накрыт. — Я не голоден. Покажите, где я могу отдохнуть. — Идите за мной. Ему, как дорогому гостю, постелили у печи. Баба покрутилась, словно её подмывало о чём-то спросить. — Да говори уже. А то вижу, что не уснёшь. — А вы милсдарь часом… А как вас зовут? — Ламберт. Меня зовут Ламберт. — Доброй вам ночи, Ламберт.       Ноги привели его к старой лачуге на отшибе деревни на рассвете. Двери громко скрипнули, пропуская незнакомца в дом. Януш, щурясь от яркого света, причиняющего боль похмельной голове тяжко простонал: — Чего тебе с-сука ннадо? Не вишь я отдыхаю… — Я вижу, что ты отдыхал слишком долго. — Ааа? Чего? Януш, покачиваясь встал и тут же сел. Крепкий кулак незнакомца припечатал его в грудь, вышибая из лёгких воздух, а из иссушенных глаз — слёзы. — Прежде чем ты умрёшь хочу тебя спросить. Что ты сделал с мамой? Почему она умерла, тогда как ты — жив? Пьяница поднял взгляд и тот приобрёл оттенок осмысленности. — Марек? Ты ещё жив, засранец? Из лёгких исчез воздух второй раз. Янтарные глаза сузились и смерили пьяницу злым взглядом. — Меня зовут Ламберт. Ламберт, а не Марек. Как она умерла? Даю тебе последний шанс раскаяться. — А-а, показалось, значит. Да ну брось ты эти глупости. Какое тебе, ведьмак, до блудной бабы дело? О, мож лучше… того? Выпьем? Мой сын тоже стал ведьмаком, убийцей чудищ. — Я спрашиваю в последний раз. Как. Она. Умерла. Пальцы ведьмака сложились в непонятном пьянице жесте и он послушно заговорил: — Да как и жила. Жила подо мой. И сдохла так же. Кровь у ней из того самого места вышла, с ошмётками мерзкими. Пьяный я был, толком и не помню. Пришёл домой, а она скрючилась и посинела вся. Пнул её, а она молчит. Так и понял, что того. Померла. Схоронил за домом. Блядью была, блядью и сд… Договорить он не смог, хоть и пытался. Кулак ведьмака выбил зубы, превратив лицо Януша в месиво. Старик пытался говорить, но ведьмак не слышал ничего, продолжая остервенело бить его до тех пор, пока не осознал, что тот давно и безнадёжно мёртв. Его трясло, а руки дрожали. Губы против воли растянулись в нервной усмешке. — Это тебе за наши страдания, гнида. Голос прозвучал непривычно глухо и хрипло. Мучитель и жертва поменялись местами. Когда-то Януш избивал его ногами, отчего его выворачивало наизнанку. Теперь же, ему не помог бы и меч. Он был ощутимо сильнее. Смерть мучителя не принесла долгожданной радости. Януш лежал перед ним. Сломанный, окровавленный и жалкий. На душе не стало легко, но словно тугая, годами закручиваемая, натянутая нить, наконец, лопнула и стало свободнее дышать. То, что терзало его душу годами, иссушая, превращая в циника, растворилось, истаяло, кануло в небытие. Небрежный знак Игни и лачуга, скрывающая его тёмное прошлое сгорела. Вместе с ней сгорел улыбчивый мальчик Марек, любящий свою маму. Всё сгорело. Остался только ухмыляющийся ведьмак, по имени Ламберт, воспитанный Весемиром. Сто сорок крон остались нетронутыми в доме деревенского старосты. Ведьмак, который пришёл в деревню позже, сообщил, что нашёл мёртвого лешего в его логове. И о том, что лешие выбирают в основном молодых девок, а не старых пьяниц. К тому моменту, ведьмак Ламберт ушёл далеко на свевер, оставив пепелище на окраине деревни, ни с кем не прощаясь. Ушёл, чтобы никогда не возвращаться.       Позже, глубокой зимой, в Каэр Морхене Весемир задаст ему вопрос, на который ведьмак отзовётся дежурно, сколько бы лет ни прошло, храня и оберегая секрет своего мерзкого нрава, заставляя старого ведьмака покачать головой. — Как прошла твоя поездка, Ламберт? — Как и всегда. Утопцы. Крона сорок пять за голову. Накеры. Двадцать крон за три гнезда. Ничего необычного. Простая, дерьмовая работа ведьмака, Весемир. За интересными историями тебе к Геральту. Это у него чародейки, короли с прóклятыми княжнами, да дети, что изменят мир. А мы — простые, и истории наши такие же. Выпьем за возвращение, Эскель? А то холодно здесь, как у ледяного великана в жопе.