Медь её волос

Долгое лето лежит в ладонях яблоком, спелым до медовой прозрачности, а зимы не будет, пусть листья и осыпаются на поляны и тропы, медленно кружась в солнечном безветрии, — золотые, рыжие, багряные. Леголас провожает взглядом самый крупный и яркий лист бука, считая про себя: сколько раз он наблюдал за вечно длящимся увяданием? И сколько ещё продлится оно? Резкий свист, скользнувший у самой щеки холод — стрела пришпиливает облюбованный им лист к коре за черешок, и Тауриэль взлетает по стволу, перегибается через ветку рядом, сдувая с лица выбившуюся прядку. — Как насчёт состязания — кто поймает больше? — азартно предлагает она. — Ты проиграешь, — лукавить Леголас не умеет, даже ради неё. Она и не думает спорить — закидывает лук за спину, садится, опирается локтями на ветку и опускает подбородок на сжатые кулаки: — О чём ты думаешь, mellon? О том, что она совсем не похожа на других дев Лихолесья — высокородных ли, простых ли, но одинаково прекрасных, звонкоголосых, нежных, в струящихся воздушных одеждах с драгоценным шитьём. Или о том, что её руки, ловко и смертоносно управляющиеся с тугим боевым луком и кинжалами, ни разу в жизни не держали ни иглы, ни лютни. Или о том, что он однажды услышал, как она поёт хвалу звёздам, думая, что никого нет рядом. Или о том, что ей был бы к лицу венец из красного и червонного золота, хранящийся в отцовской сокровищнице. Вместо ответа он осторожно, стараясь не повредить, снимает пойманный ею лист, поправляет упрямую прядку и вплетает в медь её волос золото буковое. Тауриэль не отстраняется, но и не удивляется, не смущается, не говорит ничего — просто смотрит очень внимательно. У неё глаза — цвета речной воды, цвета моря, которого он никогда не видел, цвета близкой беды: она ни о чём не догадывается, а отец будет в ярости, когда узнает. Должно быть, раньше в мире и вправду было больше благодати, если у его народа нет песен о любви без ответа и без надежды и Леголасу придётся складывать их самому.