Компромисс

Графит со скрипом зачеркивает слово за словом, строку за строкой. Второй вечер ни единого четверостишия. Нет вдохновения, муза пропала, села батарейка, не прет – о господи, да какое кому дело?! Душнота гостиничного номера бьет под дых. Очередной скомканный лист летит в угол комнаты. Антон ломает последний карандаш, в исступлении падает на кровать, зарывается лицом в дешевую синтепоновую подушку. Его единственное желание – скомкать собственную память и выбросить точно так же, как тот несчастный листок бумаги. Да что там память – жизнь в целом. Рылеев говорил, что в потустороннем мире живется проще, хотя бы из-за отсутствия такого понятия, как экзистенциальный кризис. Весело, наверное, наблюдать за миром со стороны, будучи уверенным в том, что тебя не существует. Только вот в мире Антона он существует. Существует и успешно портит ему жизнь. Даже сейчас, в момент полнейшей апатии, все мысли Шагина заняты им. Сколько раз он проклинал эту роль. Сколько раз клялся себе никогда более не играть мертвецов. Шагин бьет кулаком в щиток кровати. Нужно кормить семью. Согласие на эту проклятую роль повторно – его единственный выход. Ни морально, ни физически Антон уже не может терпеть Рылеева: его постоянные поправки а-ля «вот эту строчку надо читать с другой интонацией!», его непрошенная критика новых стихотворений Шагина, его холодные руки под футболкой… Очередной удар по щитку. Нет, в этот раз он точно не вернется – гордость не позволит. А гордость Антона не позволит его простить. И томик «Дум», подаренный им, Шагин продаст, и от роли откажется – да плевать, что уже поздно! Еле слышный стук в дверь. Антон молится, чтобы это был Матвеев, захотевший посреди ночи порепетировать с ним текст. Но не стучит так Матвеев, не стучит! А, может, это соседи отреагировали на его полуночные бои с кроватным щитком? - Кто там? - Антош, открой. «Ну да, ну да, на что я вообще надеялся…» - Уходи, - Шагин хватается за голову, будто стук находится в ней. - Антош, я долго тебя не задержу. Открой пожалуйста. Вернулся. Шагин подходит к двери, но открывать замок не спешит. - Чего тебе надо? - Откроешь – узнаешь. Это тот редкий случай, когда тебя буквально «из-под земли достанут». Шагин небрежно приоткрывает дверь. Удивленно смотрит, распахивает ее окончательно. Рылеев в драном сюртуке держит в руках маленький рыжий комок шерсти. - Кондратий, это что? - Это Овидий. - Какой к черту Овидий?! – Антон закатывает глаза настолько, насколько это позволяла его анатомия. - Я сейчас гулял возле гостиницы и услышал плач. Смотрю вверх – котенок на дереве. - Спасибо, что не утка… Шагин, развернувшись, уходит вглубь комнаты, давая понять, что разрешил поэту последовать за ним. Что ж, Рылеева хватило ровно на двое суток. - Антош, я хочу попросить прощения. Поэт стоит посередине номера и продолжает прижимать к себе дрожащего котенка. Несчастное животное вцепилось в рукав сюртука, боясь издать хоть единый звук. Антон не хочет пересекаться глазами с Рылеевым. Или попросту стыдится вспомнить то, что было между ними позапрошлой ночью. Он открывает дверцу холодильника, хватает непочатый пакет молока, внимательно изучает срок его годности. - Подай тарелку. Она в прикроватной тумбочке. Рылеев послушно выполняет просьбу. А, точнее сказать, приказ. Он аккуратно отрывает от ткани цепкие коготки котенка и кладет его на пол. - Смотрю, ты стихи писал? – Рылеев натыкается взглядом на скомканную бумажку. - Не твое дело. Шагин вырывает из рук поэта блюдце и ставит его на пол. Зубами отгрызает угол пакета и наливает в блюдце холодную белую жидкость. - Ты его носиком потыкай, - кивает в сторону Овидия Рылеев. - Сам разберусь. Видишь, он трясется? Сейчас очухается и сам подойдет. Молчание. Духота. Антон открывает пластиковую створку окна. Так бы и рад был выкинуть из него Рылеева, да только мертвого ничем не убить. - Антош, прости меня за все. Рылеев сидит на краешке кровати, напряженно наблюдая за Шагиным. Он не понимает, за что просит прощения, ведь в тот вечер Антон сам позволил нарушить его личное пространство. Сырой осенний воздух постепенно заполняет тесную коробку гостиничного номера. Шагин медлит с ответом. Рылеев не спешит замолкать. - Антош, я не умею читать мысли. Скажи хоть что-нибудь! Скажи, какой я подлец, приставучий негодяй, извращенец! - Вот видишь, ты и сам это понимаешь. - А еще я понимаю твою защитную реакцию. Кондратий встает с кровати и подходит почти вплотную к Антону. Кладет руки ему на плечи, пристально смотрит в глаза. Теперь от черного омута Шагину некуда деваться. Разве что в окно. - Ты не хочешь признаться самому себе, - голос Рылеева звучит громче, - что боишься потерять интерес к работе, любовь к детям, влечение к жене. Так? Боишься, что твоя влюбленность поглотит всего тебя, оторвет от реального мира, и правильнее будет срубить ее на корню… - Замолчи! А говорит, что не умеет читать мысли. Чувство безысходности, граничащее с безумием. Антон вновь попался на крючок карих глаз, попался так, что уже не мог (или не хотел), вырываться из цепких рук Кондратия. Поэт впивается пальцами в его плечи так же рьяно, как котенок минутами ранее в ткань сюртука. Он сверлит глазами каждый миллиметр его лица. Нет, не лица. Души. - Заставить меня замолчать не смогла даже виселица. Еле уловимое чавканье. Овидий добрался до блюдца с молоком. - Кондратий Федорович, предлагаю компромисс: я вас прощаю, а вы через десять минут возвращаетесь в свой мир, и в этом мире мы с вами больше никогда не пересекаемся. Рылеев грустно улыбается. Какой же Антон Александрович наивный. - Как скажешь. Но, Антош, я буду очень благодарен, если ты сообразишь мне бутерброд на дорожку. Десять минут у меня еще есть. Шагин тяжело вздыхает, но деваться некуда. Рылеев убирает руки с его плеч. Антон достает нарезанный батон и остатки колбасы, припасенные наутро. Отрезает два тонких ломтика. Овидий, учуяв запах мяса, отрывается от увлеченного лакания молока и начинает внимательно следить за падающими на хлеб розовыми кусочками. Рылеев медленно подходит к Антону сзади, зарывается носом в его волосы, с особой нежностью гладит его руку. - Антош, мне жаль. Но я слишком люблю тебя. Резким движением поэт вырывает нож из руки Шагина. Антон так же резко разворачивается лицом к поэту. - Кондратий Фёд… Речь мужчины обрывается на полуслове. Лезвие ножа проникает куда-то под ребра. Жар? Холод? Боль? Испуг? Антон нагибается вперед и хватается за край стола. - Милый, родной мой, потерпи. Голос Рылеева звучит как сквозь пелену. Кондратий достает из живота Шагина окровавленный столовый прибор. - Еще парочку ударов, потерпи, прошу. Он произносит слова с лаской и нежностью. Он знает, что скоро все будет хорошо. Будет даже лучше, чем раньше. - К-кон… - Я выполнил твою просьбу, Антошенька. В этом мире мы с тобой больше никогда не пересечемся. Нож с новой силой вонзается под ребро. И еще раз. Шагин еще в сознании. Его истекающее алой кровью тело беспомощно падает на пол, забрызгивая одежду Рылеева. Поэт опускается на колени и наклоняется к его лицу. Напоследок заглядывает в глаза и осторожно проводит запачканными кровью пальцами по бледной щеке, оставляя на ней красные полосы. Минуты тянутся непозволительно долго. По щекам Кондратия блестящими нитями стекают слезы, падая на окровавленную рубашку Антона, чей пульс становится медленнее, пока совсем не исходит на нет. Последний удар. - Прощай, любимый. И здравствуй. Рылеев поднимается с колен и покидает номер. Овидий звонко лакает молочко.