Опасно откровенно

— Ну что Вы, Николай Всеволодович, печалитесь? Без улыбки вы голый. А это, в обществе постороннего-то, ужасно неприлично, — замечал Верховенский, улыбаясь своей привычной улыбкой. Понятно, не искренней, но и не натянутой. Этот хитрый, беспристрастный оскал настолько прочно впечатался в его юношеское лицо, что без него оно становилось совершенно иным. Зверским. Беспощадным. В общем, спадала маска, обнажая истинную натуру. Верховенский не особо-то и прятал её. Просто не хочется быть белой вороной. А уж в обществе лжецов и позёров тем более. — Не вижу смысла изображать, находясь не на празднике или в каком-либо кругу. — Значит, моё общество для Вас ничего не значит? Или Вы меня и за человека не принимаете? Не подумайте, я не обижусь, не впервой ведь слышать такое. Они находились в комнате Ставрогина. Большое помещение, окутанное полумраком. Хозяин сидел за высоким столом на бархатном кресле. Верховенский же семенил от одной стены к другой, дойдя до окна, остановился. Дождь робко барабанил по стеклу, реками стекая вниз, к холодной почве. На ближайшей стене висел портрет Ставрогина, который, признаться, немного пугал. Лицо с благородными широкими скулами, бледной аристократической кожей. Взгляд снисходительный и скупой на эмоции, закрытый. В горделивом стане заключалась властность, но при этом нечто мёртвое и всепоглощающее. Общая тайна, видимо, у художника и натурщика. — Не замечал за Вами ранее обид, да и прочих чувств. Не поделитесь, когда таковое случалось? — опёрся спиной о стену и скрестил руки на груди, демонстрируя всем своим видом, что не желает услышать шутливые отговорки. — И нет, о Вас я не самого дурного мнения. По крайней мере, Вы интересны, нежели другие мои знакомые. Те банальны. Пётр слабо усмехнулся и равнодушно ответил: — В малолетстве обижало, что родной отец считает ничтожеством. Более ничего. Помнится, обзывали легкомысленным, но меня тогда не особенно это тревожило. А ведь и правда. Кроме гнева и смешливого настроя окружающие не видали у Верховенского. Несерьёзный юноша. — Думаете, сейчас я скажу, как горд собою, что построил столь гениальный план и могу доказать всем, что мнения обо мне были ошибочны? — Вы ведь вне этого плана и не живёте. — А сами Вы будто живёте. Развлекаетесь, играете на публику, лжёте, да подпустили к себе существо не менее ужасное, — покачал головой, закусив нижнюю губу. — Я ничем не лучше. От этого не вкладываю в смысл своих слов. Может, так любовь моя к Вам сыграла… — Любовь? — хмыкнул Ставрогин. — А почему бы и нет? Все люди стремятся к прекрасному. Вот и Вы меня маните. Николай подошёл ближе, сократив расстояние до половины шага. Однако, Пётр даже не дрогнул. — Я Вас пугаю, Николай Всеволодович? Признайтесь, я ведь чудовище. — Я не боюсь, просто… не совсем понимаю. Мне казалось и вправду, что Вы ничего не чувствуете. И вот сейчас шутите. Пётр пожал плечами и бесстыдным шёпотом ответил, приподнявшись на носочки, дабы добраться до уха: — Хочешь проверить, как я умею чувствовать? Ставрогин широко распахнул глаза. Хотел уже объявить собеседника в безумстве, но сам давно не следовал морали, от чего укор сделался бестолковым. Впервые он видел человека столь откровенно опасного. А может, опасно откровенного. — Помнишь, говорил, что привык быть героем, при этом никого не спасая? — коснулся чужого плеча, будто спрашивая не просто о памяти, а разрешения проникнуть чуть дальше, где к кровеносным сосудам привязано мертворождённое сердце. — Так вот, спаси меня. Заставь думать, что моя жизнь вне плана — тоже жизнь. Ты ведь мне как никому другому надобен. Последнее предложение задело Николая за живое. Он отвёл взгляд в сторону, не веря в реальность происходящего. — Я ничего не потеряю. А вот ты потеряешь очередной шанс воскреснуть, — говорил со странным восторгом и желанием, но в последний момент собрался отпрянуть. Знал какую беду накликает, доверяясь кому-то. Однако, перед ним не простой человек, а Николай Всеволодович Ставрогин. Бессовестный, холодный и потерянный. Он надёжен тем, что равнодушен. Если и бросит, то Пётр не расстроится. Он привык ко мраку существования. Хотя, может совсем чуть-чуть опечалится. Ставрогин дополнял его как никто другой. Оба никто, оба без дома, чести и принципов. Вступить в отношения Верховенскому означало раскрывать свои чувства, при этом бесстрашно, так как искреннее обожание к Николаю искоренить окажется очень тяжело, но боли оно однозначно не принесёт. Не разочаровывается же настоящий верующий, когда Бог не ответит на молитву. Сложнее Ставрогину. Ему придётся завести своё сердце хотя бы на жалкий процент. То есть, научиться чувствовать с таким же трудом, как разучался это делать Пётр. Тяжело выдохнув, Николай обнял его за талию и зарылся носом в золотистые волны волос. Их обладатель прижался грудью к чужой, расслабляясь. Он не помнил уже близости, от чего немного терялся. Что делать, как говорить? Однако, держался достойно, не мельтешил. Ставрогин кружил его в медленном танце, всё приближаясь к кровати, но не смея поцеловать. Верховенский сел на край матраца и взглянул исподлобья на партнёра. — Боитесь, Николай Всеволодович? — снова перешёл на официоз. Поцеловав чужие руки, он немного задержал их у своих тонких губ, думая о чём-то своём. — Я тоже немного. Затем попросил Ставрогина опуститься на колени и прижаться ухом к его грудной клетке. — Слышите? А я ведь так даже в гневе не волновался, — послушал и чужое сердцебиение. — Ну вот… оба мы не такие холодные, как кажемся. Они немедля слились в долгом, нетерпеливом поцелуе. Особенно рвался Николай. У него слегка даже покраснели щёки. Пётр отвечал не менее пылко, но не теряя при этом чуткого трепета. Он прикасался к прекрасному. Порочному, ядовитому, но не погубившему ещё до конца. Верховенский скользил вспотевшими пальцами по чужой рубашке, изредка проникая под тонкую ткань, дабы потрогать мускулистый торс. Делал это продолжительно, пока его обе руки не припечатали к кровати, и сам Ставрогин навис сверху. От одежды они избавились быстро. Казалось, времени настолько мало, что не скинув вот-вот брюки, можно упустить весь момент. И уйдут оба проигравшими. Пётр облизал пальцы Николая, хитро блеснув глазами. Тот шумно дышал, не смея оторвать взгляд. Верховенский удивлял его своей покорностью. Не верилось, что этот человек вне революционного плана способен делать что-либо. Обычно он видел тень, а не парня среднего роста, с персиковым лицом и светло-голубыми очами, цепко подмечавшими каждую деталь окружающего пространства. — Нельзя медлить, — прошептал и спустя долю секунды томно выдохнул. В него грубо протолкнули пальцы и стали наращивать темп. Сначала неуверенно, затем всё с большим напором. Пётр на толчки отзывался мелкой дрожью. Он извивался, сминал руками простынь, не желая прятать тела. Пускай, не так демонически красив, как Ставрогин. Но не глуп. Пётр не единожды ловил на себе заинтересованный, проникновенный взгляд, синий лёд которого всё таял, как таяло его собственное самообладание. Николай и впрямь возбуждался. Страсть томящейся болью колола внизу живота, разрастаясь по всему организму неумолимым жаром. Он понимал, как опасна связь с Петром Верховенским. Однако… Запретный плод сладок, верно? С ним они вместе строили совершенно новый мир. Где никого кроме их двоих нет. Где царит адская пустота и нет предсказуемости, из которой состоит всё вокруг кровати, на которой происходило всё действо. Николай шире развёл чужие ноги, и крепко впившись в худые бёдра до бордовых синяков, снова вошёл вовнутрь. Раздался сдавленный стон. — Быстрее, — прошипел Пётр, кусая побелевшие костяшки. Щёки горели алым, да так, что от этого предательского румянца было не спрятаться. Да и нужно ли? Не даром ведь говорят, что ночь — время правды. В ней все нагие, даже те, кто под кучей масок потерялся, как теряются чужестранцы в неизведанном городе. — Быстрее, прошу тебя! Ставрогин двигался невероятно скоро. У него захватывало дух от того, какими же разгорячёнными волнами под кожей лилось порочное наслаждение. Становилось душно. Лёгкие сдавило от горького, стянутого напряжением, удовольствия. И чувство это накалялось с каждым новым словом: «Ещё»! Пётр надрывно кричал сквозь частые стоны, переходящие в неумолимую хрипоту. Он выгибал спину до боли в пояснице. Под липкой кожей мялась простынь. Одни светлые кудри лежали на согретой постели и отливали в свете лампадки золотом. Тени плясали на стенах, под шум дождя за окном и грохот кровати. Верховенский, увлёкшись жгучим азартом, чуть ли не срывал голос. Он обвил ногами талию Ставрогина, прижимая его тем самым ближе к себе, и исцеловывая незащищённую шею. Когда движения прекратились, не остановился, а наоборот, делал это настойчивее, желая будто соединить свои клетки кожи с чужой: бесконечно гладить тёмно-русые волосы, любоваться красотой ресниц, расширенных зрачков. Положил горячую ладонь на сердце. Орган словно желал вырваться из грудной клетки. Ставрогин заметил это с неподдельным волнением. Давно он не испытывал остроты ощущений, подобно нынешним. Нет, даже менее тех. Данная близость была до невозможности эмоциональной. Привстав, он размял плечи. По спине пробежала волна мурашек. — Ты — солнце, Ставрогин, — проговорил Верховенский, сладко придыхая. Он прогнулся, прикрывая довольно глаза. Распаленный взор застилала тонкая пелена слёз. — Ты — мой идол. Именно сейчас Пётр был искренним, как маленький ребёнок. И пускай нет оправдания его жестокости… он, как и любое существо из ныне живущих, стремится обожать прекрасное. Ту субъективную точку, на которой сойдётся весь смысл существования. Такова мечта демона Верховенского. — Мой идол…