to have you here

На Святки Епанчины устраивали рождественский бал. Это был один из уютнейших вечеров, который предназначался лишь для узкого круга друзей семьи. Он лишен был светского притворства и фальши, и все гости искренне рады были видеть друг друга и наслаждаться атмосферой душевного праздника в приятной компании. Лизавета Прокофьевна организовала всё в лучшем виде. Повсюду были свечи, и еловые ветви, и другие разнообразные украшения, и всё сияло в великолепном праздничном блеске, всё вызывало восторг. Больше всего восхищенных взглядов получала огромная нарядная ель в танцевальном зале — от её красоты невозможно было оторвать глаз. Князь в тот вечер был особенно счастлив. Он всё глядел на радостные лица людей, которые стали ему настоящей семьёй за этот год, и никак ему не верилось, что всё обернулось для него таким превеликим счастьем. Эти люди были ему всем. Бывшие недомолвки и страсти между ними и князем улеглись после неожиданного отъезда Настасьи Филипповны. Летом она исчезла из Петербурга, не сказав никому ни слова, и была такова. Поговаривали, что её видели в Дрездене или в Париже, но никто из присутствующих на вечере у Епанчиных ничего толком не знал теперь о Настасье. После её отъезда все словно вздохнули с облегчением, но каждый всё-таки глубоко в душе искренне желал ей обрести покоя и счастья на новом месте. С Настасьей из жизни князя ушли скандалы и безумства. Он совершенно сдружился с Епанчиными и Иволгиными, а Парфён Рогожин и вовсе стал ему самым близким человеком. Удивительно, но они сумели сойтись после всего, что между ними было, и, оставив прошлое в прошлом и преодолев все обиды, стали неразлучны. Парфён очень переменился — сделался гораздо спокойнее, и мягче, и добрее; сложно было в нём новом узнать прежнего безрассудного Рогожина. Его словно наконец отпустила необъяснимая тяжесть, что постоянно тянула его куда-то вниз, и он стал свободным человеком — душа его была открыта для радости и света, и теперь, на балу, его глаза сияли счастливым блеском, и всем приятно было смотреть на этого нового Парфёна и считать его своим другом. Рогожин сидел в углу зала, беседуя с хозяевами вечера и попивая шампанское. Танцевать он не любил и не умел, и даже просьбы князя не могли разжалобить его; ему гораздо комфортнее было слушать забавные истории генерала Епанчина и обмениваться с Лизаветой Прокофьевной новостями и впечатлениями от вечера. Парфён глядел на танцующих, и радостно ему было видеть веселье этих беззаботных людей. Ганечка танцевал с Аделаидой, Евгений Павлович с Александрой, тут же были и Птицыны, и Лев Николаевич с Верой Лебедевой, и Аглая с князем Щ., а потом пары разбивались, и Парфён не мог уж разобрать, кто есть кто, и несколько волнительных секунд он тратил на то, чтоб отыскать князя Мышкина глазами. Находя его светящееся от счастья лицо, Рогожин тут же успокаивался, и тепло разливалось по его телу, и он сам становился очень счастливым. Князь всё кружился и кружился по залу, оборачиваясь периодически к Парфёну и взглядом умоляя его присоединиться к всеобщему веселью. Рогожин улыбался и мотал головой. — Уж больно он развеселился, а, Парфён Семёныч? — лукаво спросила Лизавета Прокофьевна, следя в лорнет за князем, — Это хорошо ещё, что он только танцует, а не говорит! А то страху было бы!..— посмеялась она и затем повернулась к Парфёну, — Своди-ка его прогуляться. Пусть передохнёт, успокоится в конце концов. Ну нельзя же так тормошиться! Как ребёнок на ёлке, ей Богу! Лизавета Прокофьевна переживала за князя, и переживания эти она старалась теперь скрыть за смехом и лукавым тоном. В её памяти ещё свежи были те случаи, когда Мышкин, особенно раздражаясь и распыляясь, падал в припадке, и из-за этих воспоминаний ей не хотелось бы, чтобы князь теперь совсем терял голову от веселья. Такая перспектива её тревожила. — Лизавета Прокофьевна, не беспокойтесь, он здоров, — уверенно проговорил Парфён, угадывая её чувства и желая её успокоить. Генеральше не понравилось, что Рогожин слишком легко раскрыл её тайные переживания, и она посчитала себя скомпрометированной. Лизавета Прокофьевна скривила рот и вскричала раздраженно: — Ещё бы он не был здоров — так кружится по залу, юла этакая! А вот ты сидишь сиднем и глаза мне мозолишь! Сходи прогуляйся, говорю тебе. И князя с собой бери! — добавила она тоном, не терпящим возражений. Парфён улыбнулся и, дождавшись окончания музыки, направился к князю. — Лев Николаевич, могу я отвлечь тебя ненадолго? — робко спросил Парфён, выходя в центр зала. Ему не хотелось мешать князю, но одновременно с этим он очень желал бы провести с ним время. Князь, освободившись, тут же устремился к Рогожину, восклицая радостно: — Парфён! Конечно, конечно! Они вышли из зала в соседнюю пустую комнату под звуки начинавшегося вальса. — Ты меня извини, что я затанцевался и совсем не уделяю тебе внимания, но мне так весело, ах, так весело, Парфён! — восторженно лепетал князь, хватая Рогожина за руки, — Ну отчего же ты не танцуешь с нами? Мне бы так этого хотелось! Парфён посмеялся и пожал плечами: — Ты же знаешь, что я не умею. — Это ерунда! — воскликнул Лев Николаевич, — Разве я сам мастер? Вовсе нет. И от этого ещё веселее! Вдруг князю в голову пришла одна идея, и он подошёл к Парфёну ближе: — Я тебе сейчас всё покажу! — сказал он, затем осторожно взял ладонь Рогожина в свою правую руку, приобнял его левой рукой, ненавязчиво размещая ладонь на его спине, и повёл, двигаясь вперёд и вынуждая Парфёна двигаться вместе с ним. Рогожин взглянул на князя удивленно, свободной рукой хватая его за плечо в попытке удержаться, и воскликнул потерянно: — Лев Николаевич! — Не ругайся, — тихо и спокойно прервал его князь, смотря уверенно ему в глаза и продолжая двигаться теперь уже в сторону, — Слушай музыку и... доверься мне. Поначалу Парфён почти не мог дышать от волнения. Он ничего не понимал и музыку совсем не слышал — всё внимание его было сконцентрировано лишь на князе, который держал его в своих руках и был совсем близко. У Парфёна долго не получалось расслабиться, и из-за внутреннего напряжения ноги его не двигались, и ему совестно было перед князем за свою неловкость. А потом что-то изменилось, и он услышал вдруг приглушённые звуки музыки. Было в этом звучании нечто особенное, и момент тоже был совершенно особенный — у Парфёна волна мурашек пошла по телу. Услыхав музыку, он сумел почувствовать ритм и увидеть логику в движениях князя, и ему стало гораздо проще, и мешавшее напряжение ушло. Лев Николаевич начал двигаться быстрее, и они кружились по пустой комнате, весело смеясь от радости, до тех пор, пока звуки вальса не стихли. — Всё ты умеешь, Парфён! У тебя прекрасно получается! — сказал Мышкин, остановившись для того, чтобы передохнуть, — А теперь идём скорее в зал, и... Парфён дотронулся нежно до запястья князя, желая притормозить его: — Это ведь только с тобой, душа моя. С другими я не сумею. А коли мы с тобой пойдём танцевать сейчас в паре у всех на глазах, то, боюсь, Лизавета Прокофьевна приглашать на вечера нас больше не будет, — заключил он и рассмеялся. Князя эти слова почему-то заставили вспыхнуть, и он, страшно смущаясь и пряча взгляд, пробормотал невнятно что-то похожее на «но она же нас любит». Парфёну тут же стало совестно — князь по своей невинности хоть и был инициатором танца, но смущать его этим было неправильно. Желая загладить вину, Рогожин поспешно достал из своего внутреннего кармана небольшую красную коробочку продолговатой формы и протянул её Мышкину: — Это... твой рождественский подарок. Я не угадал может, но... я это от всего сердца, дорогой князь. С Рождеством. — Ах, Парфён! — Лев Николаевич взял осторожно подарок в свои руки и принялся восхищённо оглаживать коробку кончиками пальцев. Смущение его прошло. — Я ещё не знаю, что там внутри, но я уже уверен в том, что лучше подарка для меня и быть не может. Ах, красота какая! Мне отчего-то волнительно открывать его, и я сам не знаю почему — я как будто предчувствую большую радость, и мне хочется, чтобы это ощущение предчувствия и ожидания длилось целую вечность, ты понимаешь меня?.. Ах, Господи, ну что же я? — он улыбнулся растерянно, замечая нетерпение во взгляде Парфёна, затем потянул осторожно за белую ленту, которой был перевязан подарок, и открыл наконец коробочку. Внутри был набор для каллиграфии — тёмно-синее гусиное перо, которое обрамлялось изящным серебряным стержнем с искусно выгравированной цитатой из Псалтиря «...на слово Твоё уповаю»; несколько разнообразных перьев-наконечников; бутылёк с английскими чернилами. У князя из груди вырвался восхищенный вздох, когда он увидал содержимое коробки — он никогда не имел настолько великолепных инструментов для письма. — Боже мой, Парфён, да ведь это настоящее произведение искусства! А эта гравировка!.. Это... это какая-то невероятная красота... Я и мечтать о таком не мог! — князь рассматривал содержимое подарка несколько долгих секунд, а потом, не выдержав, поставил коробочку на ближайшую полку и бросился обнимать Рогожина, — Ах, как же я благодарен тебе, Парфён! Спасибо, мой милый! Мне так приятно, что ты думал обо мне и... Боже, лучшего подарка и представить нельзя! Рогожин, увидев радость князя, наконец успокоился и перестал переживать. Он до последнего не был уверен в том, что его подарок достаточно хорош, и теперь особенно приятно было ему видеть искренний восторг Льва Николаевича: — Душа моя, я очень рад, что тебе понравилось, — выдохнул он князю в шею. Ему хотелось бы, чтоб этот чудный рождественский вечер никогда не заканчивался — настолько ему было хорошо. — Позволь и мне поздравить тебя с Рождеством Христовым, — сказал князь, отпуская Рогожина и заглядывая ему в глаза, — Я... очень счастлив, что ты есть в моей жизни. За этот год много всего приключилось, и, видит Бог, я ужасно, ужасно много всего приобрёл... Ах, что-то я теряюсь, — у князя вырвалась нелепая улыбка — ему волнительно было говорить. Собравшись, он продолжил уверенно и твёрдо, — Господь оберегает тебя, Парфён, всегда помни об этом. Он всё знает, и Он подарит тебе тепло, и спокойствие, и любовь, и всё, что тебе нужно, ты только верь Ему и будь к Нему ближе... Я приготовил тебе этот подарок, — Лев Николаевич достал из кармана сюртука книжку, на чёрной обложке которой были вышиты бисером цветы и звёзды, и робко протянул её Парфёну, — Это молитвенник. Я собрал тут свои любимые молитвы, и... мне хочется верить в то, что эта книжка будет тебе в помощь. Рогожин невесомо огладил рукой сверкающую обложку и открыл молитвенник. — Ты что же... писал это всё сам? — тихо спросил он князя, дивясь красоте каждой буквы. Ответом ему послужил несмелый кивок. — Поразительно... — Парфён листал страницы и не мог поверить в то, что Лев Николаевич действительно исписал для него одного целую книгу, — Сколько времени и сил... Сколько стараний ты вложил в это... Я, право, даже не знаю, что сказать, — бормотал он, и в глазах у него начинало щипать — он был очень тронут, — Спасибо, Лев Николаевич! Я очень, очень рад. Парфён расцеловал князя в обе щеки и крепко обнял его — ему необходимо было почувствовать тепло и близость Льва Николаевича ещё раз. В душе его колыхалось что-то, и он чувствовал себя уязвимым, неспособным выразить свои чувства словами. Объятия говорили всё за него. Вдруг послышался звук открывающейся двери, и в комнату стремительно и уверенно вошла Лизавета Прокофьевна. — Ну, голубчики, хватит вам уже уединяться, — строго, но весело заметила она, наблюдая за тем, как мужчины неловко отстранились друг от друга, — Сейчас будет последний танец, а после — праздничный ужин. Все ждут только вас двоих. Парфён взглянул на неё, затем на князя, который опять почему-то покраснел, и воскликнул весело: — Лизавета Прокофьевна! А князь меня танцевать научил, верите? — он схватился за ладони Мышкина и, напевая задорно какую-то глупую мелодию, стал кружить его вокруг себя. — Ну, вижу теперь, чем вы тут занимались! — улыбалась в ответ генеральша Епанчина, пока никудышные танцоры под звуки своего беззаботного хохота проплывали мимо неё прямо в танцевальный зал, — Парфён, шампанское чтоб больше не пил! Князь!.. — она хотела крикнуть наставление и для Мышкина, но, не найдя слов, равнодушно махнула рукой, — Впрочем, Бог с вами! Дети!.. Парфён вытащил князя в центр зала и, смеясь и дурачась, пустился танцевать. Все смотрели на них, и смеялись тоже, и начинали двигаться озорнее и энергичнее прежнего. — А всё-таки Лизавета Прокофьевна будет приглашать нас на вечера и после этого, а, князь? Веришь ты в это? — спросил Рогожин, наклоняясь к уху Мышкина. Голова его кружилась от веселья и шампанского, в воздухе пахло хвоей и воском, и ему уже было совершенно наплевать на то, что танцевать он по-прежнему не умел. Князь улыбнулся робко и, задумавшись, оглянулся на хозяев вечера и всех присутствующих гостей. Взгляд его в тот момент зацепился за великолепную рождественскую ель, и он вдруг расчувствовался совсем от вида этой естественной красоты душевного праздника — мысли его были всё о том, как он всех любит и как ему хорошо всех любить. Забыв изначальный вопрос Парфёна, Лев Николаевич воскликнул весело и искренне: — Я верю в то, что мы все будем счастливы!