Поймаешь ли

      Желать надо конкретнее, в подробностях. Иначе будет как сейчас. Хотел надышаться местной атмосферой? Получил. Атмосфера врывалась в бронхи, не успевая согреться в промерзшем носу, сбивала дыхание, нагло задувала в рот и сносила вместе с велосипедом с несчастного перешейка к чертовой матери.       В который раз пожалел, что не прихватил завещанный Вованом шоссейник. Как же, нестандартный багаж, лишние траты, и еще Катька встряла, украдут да украдут. Это вот зато никто не украдет, разве что дворник по ошибке в контейнер с ржавым металлоломом бросит.       Сама Катька и на подобной рухляди умудрилась изобразить профессиональную посадку: с прямой спиной пригнулась к рулю, улеглась на скрещенные руки, толкала педали самыми носками ботинок. Теплая обувь и вязаные гамаши поверх — вот так и надо было одеваться. Мои по-модному оголенные щиколотки умирали от зависти, не черной, к счастью, но уже красной с белым. Обморозил. Первая степень, четыре процента, уныло подбил потери мозг.       Впереди бессменным ориентиром маячило цыплячье пятно Катькиного свитера, торчащего из-под короткой куртки. И больше ни одного психа на всю великолепную двухполосную велодорогу. Еще бы, в такую-то погоду. Мокро — это еще ладно. Но ветер! Лечь бы тоже на руль, уменьшить сопротивление, но не получалось: сразу начинало мотылять из стороны в сторону.       Скорости я не менял; видимо, в Катьке проснулось сочувствие. Она сместилась на встречку и немного замедлилась.       — А? Кафе или маяк? Слышишь? Я ему кричу, кричу…       Мелькнуло еще одно ярко-желтое пятнышко, поменьше, и с меня стянули капюшон. Кто бы знал, что, выбирая куртку в путешествие, стоит проверить громкость шуршания подкладки по ушам.       — А время сколько?       Попытался зубами стянуть рукав с браслета, глянуть, что там по часам. Ничего не вышло, пришлось останавливаться.       — Ну чего опять? — Катька спешиваться не стала, развернулась и медленно, так что завихляло колесо, поехала обратно.       — Погоди, сейчас.       Чтобы не снимать перчатки, ткнул в экран браслета носом. Мы, конечно, планировали сначала осмотреть весь остров и только потом обедать, но со встречным ветром дорога заняла на полтора часа больше. Сколько там еще до земли? километров? часов?       — Давай сначала кафе. Чтобы с глинтвейном. Есть тут?       — А за рулем нельзя. — И ухмыльнулась кривовато, почти и не высокомерно даже, лишь капельку садистски, но так узнаваемо, так привычно по-Катькиному. Я только сейчас, благодаря этой мимолетной ухмылке, наконец признал свою подругу, когда-то в доску родную, а теперь такую далекую, иную, как страна, где она поселилась.              На самом деле, с Катьки-то все и началось, когда она в очередной раз вломилась без стука в мужскую раздевалку. Я только закончил последнюю тренировку, круговую на троих, так что застала она нас в самых лучших видах, на которые наверняка и рассчитывала. Димыч, конечно, сразу помог своему полотенцу якобы случайно свалиться с бедер и гордо выпятил эпилированный пах. Эд, хоть и надел уже плавки, метнулся за угол, к сауне, пятнами краснея на щеках и груди. Вован глянул через плечо, покачал головой в духе «эх, молодежь» и продолжил телефонный разговор, прерванный ударом двери по шкафчикам. Вована ерундой не проймешь.       — Харе быть тупыми качками! — пафосно заявила Катька. На крышку бочки для полотенец шмякнулись четыре ярких прямоугольника. — Вот вам культура, развивайтесь.       Закатив глаза, я стянул боксеры. Пунцовый Эд бросил мне восхищенный взгляд. А что? Мне в душ нужно, и если Катька еще здесь — это ее проблемы. Стесняться наготы я перестал примерно в пятнадцать, после первой практики в медколледже. С тех пор прошло восемь лет, которые мой скилл сначала отшлифовали, а потом и вовсе заменили абсолютным похуизмом.       В одном только у Катьки ошибочка вышла: ребята в той группе подобрались совсем не тупые. Димыч уже тогда работал в конструкторском бюро, Эд учился в аспирантуре на мехмате, Вован, как и сейчас, строил атомные электростанции в странах третьего мира. Мой любимый клиент: приезжает редко, платит много. Да и сам я на тупого качка не тянул — это был четвертый курс меда, и даже на нашем экспериментальном валеологическом все тупые улетели после первого семестра, а слегка притормаживающие — после третьего.       Бесцеремонно нас осмотрев, Катька хмыкнула, крутанула задницей, идеально раскачанной под инстаграм, и удалилась.       Закрывать за ней дверь пошел Вован. На обратном пути прихватил с бочки листок «культуры», театрально поднес к глазам. Продекламировал:       — Энн Штраух с оркестром. — Выражение лица его стало чуть более заинтересованным, он перевернул бумажку и разочарованно добавил: — Двадцать второе августа. Меня не будет.       — Можно я твой заберу? — подал голос Эд. Его лицо медленно, так же пятнами возвращалось к нормальному цвету. — Приглашу одного человека.       Вован уже снова зарылся в телефон.       — Что? А, да, забирай.       Мы с Димычем тоже взяли по одному. Я всмотрелся в круглое лицо, обрамленное светлыми кручеными локонами. Никогда прежде не видел. И имя мне ни о чем не говорило.       — Хочешь? — я протянул билет Димычу. — Мне не с кем.       — Да мне тоже. Один пойду. И ты давай. С кем-то, не с кем-то, это дело десятое. А она — крутая.       — Кто?       — Да Штраух же, — махнул Димыч перед моим носом бумажкой. — Кстати, билеты на нее от четырех штук стоят и все уже распроданы, я проверял. Надо Катерине спасибо сказать.       Спасибо, ага. Вечно Катька притаскивала из отдела маркетинга какую-нибудь ерунду, внезапные подарки партнеров. То абонемент в бассейн на год, прекрасная вроде вещь, если бы не время — шесть утра. Или сувенирные ежедневники, добротные, с кожаными обложками, но с логотипом дарителя на четверть каждой страницы. Однажды, правда, повезло: перепали скидочные купоны в магазин спортивной обуви. Но концерт? Вот наша администрация на хорошие подарки не скупилась, предпочитая дарить в основном меня, то есть приглашения на массаж. Лучше бы на тренировки, от них не так устаешь…              Поющая леди вышла на сцену с опозданием всего на пять минут, чем немедленно вызвала мое уважение.       — Здравствуйтъе, менья зовут Анья и сьегоднья я буду петъ длья вас, — без шпаргалок старательно выговорила Энн.       Зал одобрительно загудел. И Анья завизжала.       Никогда не любил женское сопрано, особенно такое пронзительное. С музыкалкой в анамнезе я мог, конечно, оценить, насколько Энн крута и профессиональна, но слушать подобное добровольно… почему не загуглил заранее, куда иду? Осмотрел пути отступления: центр ряда, с каждой стороны человек по десять до прохода. Похоже, придется дожидаться антракта. Вставил наушники-затычки и приготовился терпеть. Но высокочастотные вопли вдруг стихли. Потекли седативные, как но-шпа с димедролом, звуки курая и чего-то еще. Откуда в оркестре заезжей Энн наша национальная дуделка? И что это второе, такое нежно-металлическое, похожее на мою любимую музыку ветра из лавки Дзен возле галереи?       Я увидел его возле высоких, в рост, железных трубок, по которым он ритмично водил палкой с шаровидным набалдашником, размахивая в такт свободной рукой. Длинные светлые космы, джинсы, покрытые рваными ранами от недавней моды, желтые очки и обтягивающая в кровавых кляксах футболка совершенно не вписывались в атмосферу концерта, в остальном чопорно классическую. Через несколько фраз колотушку он оставил в покое, выдал тонизирующее соло на электрогитаре и еще одно, не менее вдохновляющее, вытанцевал мышцами шеи и спины. Потом скользнул за рояль и снова принялся помахивать коллегам одной рукой.       Энн опять что-то завизжала, но я уже не слушал: все внимание поглотило существо за клавишами. Особенно сильно дернув головой на очередном аккорде, этот чудик покинул инструмент и в два шага запрыгнул на подиум в передней части сцены. Там развернулся спиной к залу, привстал на цыпочки и взмахнул руками, наконец-то полностью свободными. Носки его ботинок на мгновение оторвались от красного сукна сцены, от идиотского круглого возвышения, где принято сиять вальяжным величием и свежеразрезанными фалдами. Но он воспарил высоко над устоями и условностями. От скрипачей потянул к себе невидимые нити, духовым показал кулак, выгнулся назад, словно готовясь встать на мостик, и замахал, заплескал своими руками-крыльями. В какой-то момент ему не хватило третьей верхней конечности, и в сторону контрабасиста он брыкнул ногой.       Димыч толкнул локтем в бок:       — Глянь, че творит. Клоун.       Мне срочно нужно знать, кто он такой! Я максимально убавил яркость на телефоне. Энн Штраух, оркестр… двадцать второе августа… дирижер Джейсон Птшиц, голландец польского происхождения. С многочисленных фото смотрело улыбающееся лицо, почти прямоугольное из-за широкой челюсти и высокого лба. Вовсе не парень уже, тридцать семь лет… Почуяв интерес, браузер оперативно выдал: рост метр восемьдесят пять, вес — семьдесят восемь (и откуда они все это знают?), дважды разведен, один раз — с мужчиной. Хм… Я снова перевел взгляд на сцену.       Джейсон повернулся к залу, расставил вполшпагата ноги, руки поднял до уровня плеч и резко дернул кулаками за спину. Оркестр разом смолк, зашумели аплодисменты. Я похлопал ладонью по бедру.       Нестерпимо зудело посмотреть поближе, понять, настолько ли он псих или только кажется. Дождавшись последней композиции первого отделения, я шепнул Димычу, мол, приспичило домой, внаглую поднял всех десятерых до прохода и спустился к сцене — запомнить пустые места. Этой фишке меня научила Катька, когда мы еще ходили в театр по школьному абонементу. В антракте я нашел ее, в блестящем алом, с разрезом вдоль ноги и до пояса. Полумер Катька никогда не признавала, как и бледных оттенков в одежде. Расплющивая силикон, стиснул в благодарных объятиях. Не за науку десятилетней давности, конечно, а за вальсирующее сейчас внутри меня непонятное, удивленное и совершенно, прекрасно ненормальное.              Со второго ряда стала видна каждая ниточка на драных джинсах Птица (фамилию я сразу упростил) и взгляды, которые метала в него Энн: заботливые и обеспокоенные, как на малого, впервые выпущенного из манежа.       Несколько человек в первом ряду вздумали во время проигрыша повторить припев. Птиц тут же подлетел и одной рукой принялся подсказывать, где дотянуть, где сделать паузу. Другой, не оборачиваясь, дирижировал оркестром. Щурился сквозь желтые стекла от удовольствия.       Луч прожектора, приклеенный к нему с начала концерта, изогнуло краем сцены. Второй покинул Энн, чтобы высветить поющих и заодно меня. Пришлось прикрыть глаза от света рукой. Заметив движение, Птиц постучал себя по очкам и показал мне поднятый вверх большой палец. Спасибо за совет, дорогой, только где ж мне такие взять сейчас?       Энн снова запела, Птиц вернулся на свой подиум и замахал крыльями. От непрерывной беготни у него слегка сползли джинсы. Будто забыв, сколько тысяч человек таращится в спину, он засунул туда обе ладони, чтобы заправить выбившуюся футболку и поддернуть ремень. Именно в этот момент пришло время закончить ноту, которую виолончели тянули уже несколько тактов. Свободных рук не нашлось — в нужную сторону Птиц просто дернул бедрами. Звук оборвался. Похоже, своего чокнутого дирижера музыканты давно привыкли понимать с полувзгляда, с легкого мановения ноги или чего угодно. Этот человек явно не делил тело на части, которыми работать можно и которыми нет. В реальность музыки он сваливал весь, без остатка. И я провалился следом.              Наблюдательная Катька узнала о моем сумасшествии первой. «У тебя что-то случилось», — так она назвала мой третий подряд отпуск за свой счет. Случилось, да. То есть случился. Птиц надолго задержался в Москве, играл с тамошним оркестром и время от времени приезжал с концертом то в одну соседнюю область, то в другую, а я старался не упускать случая еще раз его увидеть и впервые в жизни чуть не завалил сессию. Катька слушала меня, сдвинув брови, легонько трогая зубами валик геля в нижней губе, скручивая в косичку шнурки от моей и своей толстовок.       — А давно это с тобой? Ну, мальчики.       Я ответил как есть. Ни мальчики, ни девочки. Только он.              А потом что-то случилось с самой Катькой. Она перестала устраивать налеты на мужскую раздевалку, перекрасила волосы в свой родной, позволила облететь наращенным ресницам, а остатки просто обстригла, сменила сникерсы более безопасными кедами и на очередной укол гиалуронки не пошла. Я бы и дальше наблюдал эти перемены со стороны — после того разговора мы почему-то совсем перестали общаться, хоть я и продолжал считать ее лучшим другом — но Катька сама зашла ко мне в массажный и сообщила, что уезжает. Решила продолжить учебу за границей.       Через месяц у Птица закончился российский контракт, и два моих самых любимых человека уехали одновременно, в одну и ту же сторону.              Шли недели. Птиц зачем-то объявил перерыв в творчестве и прекратил давать интервью, оставив мне по десятому кругу пересматривать старые. Катька лишь раз ответила сообщением, сослалась на занятость и обещала позвонить, даже родители не могли от нее добиться хоть каких-то подробностей о новой жизни. Я вгрызся в учебу, уволился из клуба и устроился на скорую, благо первое, фельдшерское, позволяло. Надеялся, что не останется сил на бесполезные мысли. Мысли переехали в сны. В них все, как водится, сваливалось в бесцветную мешанину. Катька не понимала родной язык и будто вовсе меня не слышала, а если слышала, пожимала плечом и отворачивалась. Иногда я видел ее с ассиметричными зрачками, белую, с прокушенной губой и серой дорожкой крови по щеке. Всегда с вынутым силиконом. Птица же я подбирал пьяного на улице, по вызову, то с ножевым в живот, то с проломленным черепом. И лишь раз видел его неповрежденным, на пустой маленькой сцене, уставленной ветхими инструментами — с треснутым корпусом или без струн, с развороченным нутром. «Все из-за тебя, — сказал он и шагнул ко мне. Под ногой хрустнула верхняя дека маленькой скрипки, восьмушки или вроде того, и сразу рассыпалась в щепки. — Ну иди, трахну тебя, ты ведь хочешь?». И рассмеялся особым, Катькиным, язвительным смехом. В снах Птиц всегда говорил по-русски.       Да, я его хотел. Но не так. То есть так тоже, но… Как же все в моей жизни бессмысленно! Даже если представить совершенно невозможное, что мировая знаменитость Джейсон Птшиц окажется в моей постели, все равно ничего у нас не получится. С моей бешеной перистальтикой анальный секс — это просто обосраться как смешно. Конечно, я пробовал. Сразу после соответствующей лекции по анатомии волшебную кнопку искать и пошел. Нашел, успел оценить сияющие яркими оргазмами возможности… Нет, есть варианты, один другого фармакологичнее, при которых моя прямая кишка становится человеком, только вот я им быть перестаю — побочки не из приятных. И с оральным сексом не легче. Когда от собственных опухших миндалин временами выворачивает, то какой уж тут член. Средней целомудренности поцелуй в головку — самое большее, что я мог бы ему предложить. Вот только не понадобится никогда Джейсону Птшицу ни мой рот, ни зад.       Да и хрен бы с ним, с сексом. Гораздо сильнее хотелось другого: видеть его чаще и ближе, вживую, а не с экрана. Слушать, как он играет только мне. Беспокоиться, когда он скачет по сцене с развязавшимися шнурками. Иметь на это беспокойство право. Но я смотрел на глубокий и объемный, необъятный, завораживающий мир Птица сквозь решетку разницы в положении, возрасте и прочих «невозможно». И лишь мечтал, чтобы преграда каким-то чудом исчезла, а я смог подойти к его миру вплотную, встать на самый край, пятками над бездной, подняться на цыпочки, качнуться вперед, еще не зная, нырнешь или полетишь… Я бы ни за что не закрыл глаза. В том мире, казалось, любое место, куда занесет, куда позволят — настоящее мое.              К весне Катька вышла из сумрака: начала писать и звонить, мы снова подолгу, как в детстве, болтали о всякой ерунде. Точнее, она болтала. О прошедшем дне, что ела, что купила, куда ходила, хорошо ли спала. Однажды, еще года два назад, наш способ общения услышала администратор клуба и долго потом, самовлюбленно сияя несимметричными ямочками, убеждала меня «оставить эту пустышку». Мало кто понимал, насколько мне важна Катькина болтовня, насколько неуютно, когда она молчит. Именно из того, как я слушал и как она рассказывала, мы узнавали друг о друге самое важное — что все в порядке.       Примерно в то же время (синхронизировались они с Катькой, что ли?) Птиц прервал свое затворничество и снова нарисовался в России, теперь в столице северной, видимо, для разнообразия, а интервью взялся давать на контуженном русском. Мое едва задремавшее сумасшествие пробудилось с новой силой. На этот раз, я подозревал, накрепко и надолго.              Катька учила голландский. Птиц буянил в Питере. Я проходил госпрактику.              Спустя два года и четыре месяца от начала истории этой болезни Джейсон Птшиц, особенно неудачно гульнувший в компании друганов с Нашествия, подписался играть с нашей местной республиканской рок-группой. Теперь этот чудищ лохматый работал в каких-то двух кварталах от меня и жил там же, как он заявил в последнем интервью, ни разу не ошибившись в окончаниях и лишь дублируя иногда шипящие (польские предки, читер).              Совмещать практику и работу в скорой не получилось, пришлось уволиться. Бонусом к трудному решению я обрел свободные выходные. Один, как водится, проводил с Птицем на ютубе, а во второй обязательно выбирался шататься по городу. Мой обычный маршрут, совершенно случайно, огибал здание концертного зала консерватории (гордость республики, лучшая в мире акустика, лапшу снимать после слов «немцы строили»).       Здесь я впервые его увидел. Здесь он теперь чаще всего репетировал.              В тот день упала небесная зимняя мерзость. Кто-то уже попытался скатать снеговика, но разочаровался недостатком материала да так и бросил на выходе со двора одинокий ком, облепленный почерневшими прошлогодними листьями. Деревья из парка Дружбы протянули над кирпичной оградой ветки, похожие на ладони нищих, рядком стоящих у церкви. Сегодня им от души насыпали белого, так что некоторые провисли почти до земли. Хотели и получили, подумал я. Хотели и получили. Попросили. Почему я никогда не пытался? Может, есть все же способы проникнуть в мир Птица? Не в вакууме же он обитает. Я мог бы, например, случайно оказаться его тренером или кинезитерапевтом, раз уж почти выучился, да хотя бы массажистом, крылья ему разминать после концертов.       И позвонила Катька. Вот сразу. Наверное, именно поэтому я не стал раздумывать, принимать или нет приглашение на Рождество. Решил начать.       Подышать для начала атмосферой, где он вырос. Надышаться.              И теперь мы с Катькой ехали смотреть город-остров Маркен. Ведь он так романтичен, уникален и прекрасен. И, конечно же, на велосипедах. Ей, мастеру спорта и чемпиону республики среди юниоров, встречный ветер порывами до сверхзвукового был то что надо для разминки, а мне, физкультурнику для лиц с отклонениями в состоянии… Мне срочно требовался глинтвейн, а заодно более разумный мозг, чтобы одеваться по погоде. Для кого выфрантился-то? Он не здесь.       Катька развернулась в нужную сторону, дождалась, пока я немного разгонюсь, и пристроилась спереди, приглашая ехать колесо в колесо. Решила, значит, не уговаривать, а просто сделать. Она оказалась права: сопротивление ветра резко ослабло, и я смог наконец оглядеться. Справа плескалось серое в пенистых оборках море, слева — тоже, чуть дальше и как будто ниже по уровню. А ближе, между морем и нами, шла прекрасная автомобильная трасса, ярко-влажная, блестящая свежей разметкой и наполовину защищенная от ветра высоким валом, по которому, как дураки, ехали мы.       — Ка-а-ать!       Она картинно приложила руку к уху, мол, слушаю.       — А почему мы не внизу?       — Там для машин! — проорала она с запасом громкости, видимо, на случай, если я опять в капюшоне.       — Ну и что! Зато без ветра!       Интересно, правда такая правильная стала, или просто надо мной хотелось поизмываться? Обдумывая планы мести, я не заметил, как пролетели оставшиеся сотни метров. Катька, махнув левый поворот, уверенно пересекла огромную то ли площадь, то ли парковку, спешилась и пристегнула велосипеды. На остановке, с обратной, не крытой стороны, прятались от ветра люди.       — Тим! Сюда, — окликнула зазевавшегося меня Катька и юркнула в заросли стоек с магнитами и деревянными башмаками — только черный хвост мелькнул.              Верный вход среди трех почти одинаковых я нашел скорее по запаху — из него многообещающе тянуло апельсином и корицей. Толкнул дверь и сразу получил в зубы Катькиным твердым лбом — та уже выходила обратно. Потирая ушиб, глянул в зал: ни одного свободного места, понятно. Седой гном за стойкой махнул мне рукой, проворковал что-то ласково-ободряющее. Катька обернулась.       — Идите сюда, говорит, — сразу, без просьб, перевела мне, — цыплята.       Я усмехнулся и легонько подтолкнул ее по обтянутому желтым.       — Цыпленочек.       — Множественное число, цыпленочек. Тимка — синие ножки.       «Ножки» тут же напомнили о себе, заныли жалобно, зачесались тепловым отходняком, согласились заранее на любое прозвище, лишь бы их на холод не выгоняли. Цыплята послушно потянулись под крылышко, к стойке. Хоть и была наседка наша метр с кепкой, то есть с гномьим колпачком на затылке, и вряд ли смогла бы нас обоих сразу своими крылышками обнять.       Катька водрузилась на табурет, стянула с ушей повязку и цапнула меню. Они со старичком залопотали на этой своей мягкой пародии на немецкий, в которой мне слышался сплошной флюгегехаймен. Наверное, ее спросили про акцент.       — О, русски! — радостно воскликнул гном и протянул мне маленькую веснушчатую руку. — Здравствуйте! Спасибо! Меня зовут Ежи.       Еще один голландский поляк на мою голову?       — Тимур, — представился я.       — О, Тамерлан!       Дальше не понял. Повернулся к Катьке.       — Все как обычно. Тамерлан твой великий предок, и ты тоже будешь великий, как Тамерлан. Доволен?       — Сойдет.       Приложив руку к груди, слегка поклонился гному, мол, да-да, все так, согласен.       Пока они обсуждали пункты меню, в которые тыкала по очереди Катька, я осматривал пространство за стойкой. Уже ставшая привычной композиция из крошечных тыкв, стеллаж с бутылками, проход на кухню, украшенный рождественской еловой гирляндой, полочки с разноцветными деревянными башмачками — в туристических местах без них никуда. Слева на стене (и как сразу не заметил?) висели по одному образцы теплых носков. Нет, конечно, там были и шапки, и варежки, и шарфы, я видел боковым зрением. Носки! С детскими помпошками по резинке, но теплые, но высокие, но всего-то по пять евро — деньги ли, когда речь о спасении конечностей.       — Можно мне это? — привлек я внимание Ежи, указав на темно-зеленый с красной пяткой и вышитыми бородатыми человечками.       Ежи радостно рассыпался новым потоком непонятных слов.       — Носок счастья, — отсинхронила Катька. — Ручная работа. Уникальные. Кто купит, тому потом повезет.       Я протянул хозяину вязаных сокровищ зеленоватую купюру. Тот аккуратно скатал один снятый со стены носок, упаковал в бумажный пакетик и вложил в мою ладонь.       — Второй еще пять евро, что ли?       Заметив удивление, он накрыл мою руку с половинчатым призом двумя своими и слегка прижал к прилавку.       — Второй нельзя. Кто жадничает и хочет два счастья сразу, не получит ничего.       — Может, ты второй купишь?       Катька спросила. «Нет», — понял я по качанию головы. Снова зачесались обмороженные щиколотки.       — Мне, говорит, ничего здесь покупать нельзя, лучше, наоборот, что-то забыть.       — Это вроде у тебя слишком много счастья?       — Это вроде…       И умолкла. Ежи еще раз сжал мою руку, отпустил. Теперь он завладел обеими Катькиными и заворковал тоном моей бабушки, уговаривающей открыть рот для лекарства. Мне больше не переводили. Катька молчала и по привычке трогала зубами нижнюю губу. Потом сказала несколько слов. Ежи ушел на кухню.       — Сейчас тебе дадут бесплатный глинтвейн и одеяло. Это вместо второго носка. Ну и покормят. Яйца с беконом и помидорами на хлебе. Очень вкусно.       Это «очень вкусно» она произнесла тоном, больше подходящим для фраз вроде «опять дождь» или «мы все умрем». И смотрела при этом мимо меня.       — Кать… Что он тебе сказал?       — Что тебе нельзя покупать второй носок.       Ежи вернулся с двумя глинтвейнами и красно-коричневым, в волнистую полоску пледом, который сразу занял место у меня на ногах. Укутался я вовремя. Со спины потянуло холодом, звякнул колокольчик входной двери, потом еще раз, еще. К стойке так никто и не подошел, значит, наверное, в зале теперь есть места? Я обернулся посмотреть, успел заметить пустые столы и как по одному из них гномья бабушка медленно ведет тряпкой. И тут же услышал новый поток флюгегехаймен.       — Тим, Ежи просит нас остаться здесь, не пересаживаться. Ты купил носок, но он видит, что ты недоволен, и хочет рассказать истории. Что случилось с людьми, которые покупали носок счастья.       — И ты хочешь послушать?       — Ну, мне нравятся местные сказки.       — Скасски! — подхватил Ежи и одобрительно закивал.              — Здесь можно останавливаться на ночь.       — Зачем?       — Не зачем. Это уже история.       Гном Ежи рассказывал монотонно, убаюкивающе. Иногда делал паузы, чтобы Катька могла пожевать, пару раз отвлекался на других посетителей. Я совсем согрелся и расслабился в своем красно-коричневом коконе и лишь благодаря неудобному высокому табурету не уснул под странные маркеновские сказки.              Здесь, у Ежи, можно останавливаться на ночь. В пристройке есть гостевые комнаты. Однажды, совсем недавно, на прошлой неделе, Мю купила носок. А потом объявили шторм и отменили все автобусы на материк. Она выбрала сосновую комнату. Хвойный запах обожала всегда, с самого детства, когда ездили с мамой в леса дышать и лечиться. И даже если от сосны в комнате осталась лишь давно утратившая аромат деревянная обивка, все равно не могла выбрать никакую другую. Погрустила вечером, глядя на беспросветную муть за окном, да и легла спать. А утром, как глаза открыла, увидела рядом с собой в постели эльфа. Того самого, которого придумала ее подруга, но вписать в книгу саму Мю отказалась. В итоге крутил ее эльф любовь с кем попало, а Мю сильно обиделась. И вот он лежит рядом. Длинные белые волосы по подушке, кончик уха торчит вверх, не слишком длинный, небольшой, как она и представляла. Любовалась, пока не сообразила, что уже не спит.       Прибежала к Ежи. Делай, говорит, что хочешь. Я сошла с ума, у меня сон в комнате, я остаюсь тут жить. Пока выясняли в чем дело, сон вышел к завтраку. Познакомились. Лауренс перед Рождеством подрабатывал в представлениях. Чтобы не надевать каждый раз парик, покрасил волосы. А уши накладные, из магазина для косплееров. Мю их потом тоже мерила. Красиво. Накануне, когда шторм объявили, он в таком виде на вечеринку приехал. Отработал, оплату получил, домой вернуться не смог. Ежи ему случайно ключи не с тем номером дал, из другого набора, запасные, а Лауренс очень устал, не снял грим и даже свет не включил. Упал и уснул.              Ежи замолчал и ушел на кухню. Катька отодвинула наполовину полную тарелку.       — Хочешь? Не лезет.       — Та же фигня. — Я показал на свою, в которой все еще ковырялся, но уже без особой надежды. Нечеловеческие у них тут порции. — Что думаешь? Веришь?       — Ну почему нет. Небольшое совпадение, а так вроде правдоподобно. Кажется, сейчас следующая будет.       Ежи вернулся с чайником. Потянуло мятой, липой и еще чем-то незнакомым.       — Скасска! — обернулся он к Катьке, приподняв брови. Та ему отсалютовала.              Саша жил в Маркене, сколько себя помнил, лет с двух. Родители работали дома, в школу не ходил — весь остров в полном почти круглосуточном распоряжении. Любил местные разноцветные дома с разноцветной черепицей и маленькие домики-модели, они здесь вместо почтовых ящиков. Ярко-зеленую траву круглый год, белый маяк на синем колышащемся фоне, и… оранжевых чаек, красных коров и синего соседского кота. Но разноцветные дома — больше всего.              Мы с Катькой синхронно повернулись к окну. Все дома, видимые отсюда, блестели мокрыми от дождя стенами красивого, глубокого, но определенно черного цвета. Крыши выстилала одинаковая тускло-красная черепица.              Когда Саше исполнилось восемь, родителей вызвали домой, в Россию. Рейс оказался в неудобное время, все электрички или слишком рано, или поздно. Решили ехать в аэропорт на такси. По дороге попали в аварию. Родители погибли, а Саша получил травму, из-за которой ослеп. Потом он жил со своей тетей в северном городе. «Питер, похоже», — вставила Катька. Когда повзрослел, ему сделали операцию, зрение вернулось. Тот город был красив, но Саша жил в неудачном районе, где все дома одинаковые. Он выздоровел весной, когда снег на улицах уже грязный. Серое небо, серые дома… Вышел на улицу, увидел свой новый мир и закрыл глаза.       Саша остался работать на фабрике для слепых. Напрасно его уговаривали тетя и врачи. Ничего не помогало. Тогда тетя купила ему билет до Амстердама, и сама проводила в Маркен. Саша приехал, посмотрел и снова закрыл глаза. Потому что, конечно, он хотел вернуться не в город, а в то детство, где был счастлив. Они заходили к Ежи, но тот не смог продать носок счастья, ведь Саша его не увидел и не захотел, а это очень важно. Тогда Ежи попросил передать носок Веерле. Она-то свой купила, но забыла здесь и надолго уехала по делам как раз в Питер. Ежи дал Саше визитку.              Сказочнику нашему что-то крикнули от порога, он ответил, а я наклонился к Катьке.       — Слушай, по-моему, бред. С чего бы человеку закрывать глаза, когда и так долго не видел?       Катька пожала плечами:       — Ну нас же предупредили, что все сказки.       — Скасска! — поддакнул Ежи, заговорщически подмигнул и зашептал.       — Они сейчас здесь, — удивленно перевела Катька.       — Кто?       — Саша и Веерле. Посмотри, только осторожно, в закутке возле вешалок, слева от входа.       Если это они, то сейчас Саша наверняка с открытыми глазами, хотя за стеклами темных очков не видно. Веерле сидела ко мне спиной, но этого более чем достаточно. Четыре яростно-кислотных цвета в коротко стриженных волосах: салатовый, голубой, розовый и фиолетовый; красный шарф на шее; чуть светлее, но тоже красная куртка. С такой подругой небось и оранжевые чайки не нужны.              — Однажды один человек, — продолжили Ежи с Катькой, — очень… скандальный, вынудил продать ему два носка. Это было примерно два года назад. Тот человек до сих пор несчастлив.              Я выжидательно уставился на Ежи. Ну, дальше? Но тот меня разочаровал.       — Ты не веришь, — перевела Катька. — Но у тебя все равно все будет хорошо. Упадет твоя птица в твои руки.       — Что? Это сейчас кто сказал? Ну, то есть, ты перевела или от себя сказала?       — Перевела. Учи уже английский, сколько можно тянуть? Это сейчас не голландский был.              — Упадет, и прямо в руки, упадет, — напевал я себе под нос на обратном пути, подгоняемый таким бешеным попутным ветром, словно Маркен рассердился и видеть нас больше не желал.       — Прямо в руки, в руки мне, — пританцовывал я, выуживая с ленты свой багаж в республиканском аэропорту.       И только выйдя на улицу и поскользнувшись, подумал, что не все в этом пророчестве прекрасно. Что мне мешает быть с Птицем сейчас? Вот именно. То, что он — звезда, а я — никто. Разве желаю я моей звезде свалиться с неба, пьедестала или чего там еще? Бред какой. Пусть сияет, не нужно ему никаких падений. Да и с чего я вдруг вообще размечтался, поверил бормотанию выжившего из ума старика? В таком возрасте деменция — это еще легко отделался.       Пока добрался до дома, от настроения европейского Рождества и следа не осталось. Выветрилась атмосфера. Выдохнул всю.       Собираясь гулять, вспомнил припорошенный снегом лед, взял ботинки с накладными кошками — не стоит прибавлять бывшим коллегам работы. Прихватил мусор, в основном модные, но непрактичные вещи вроде тех укороченных джинсов. Полный пакет набрал этой ерунды. Бомжи у нас нынче переоденутся.       Мусорные баки в соседнем дворе, за углом. Шел, внимательно глядя под ноги: уже почти стемнело, а дворники к уборке снега еще не приступали, ждали, как всегда, пока весь выпадет. Под водосточными трубами скопились ледяные горки. Высокий мужчина передо мной краем ботинка как раз одну из них задел, всплеснул руками, заваливаясь назад. Я еле успел подпихнуть ему под голову свой мусорный пакет.       — Бляттъ.       — Не то слово, — поддакнул я, подбираясь по льду к водостоку. — Сильно ушиблись? Спина болит?       Он помедлил.       — Нога.       Это я и сам видел. Ногу крепко зажало между трубой и углом дома. Присел, отогнул штанину и тут же вляпался в кровь. Острый край жести, ясно. Осторожно спустил пониже дурацкий носок с помпонами по резинке. Течет не слишком сильно, возможно, и зашивать не придется, но сейчас не разобрать. Достал телефон. 112 звонить или своим? Еще бы руку испачканную чем-нибудь вытереть. Может, какой тряпкой из того пакета.       — Только не больница, хорошшо?       Какой знакомый акцент…       — Джейсон?       Я повернулся к нему. Птиц заинтересованно приподнялся на локтях.       — Ты знаешь меня? — И перевел взгляд ниже, на руку, которую я держал перед собой, стараясь ни к чему не прикасаться. — Это шшто?.. А-а-ах…       Пациент завалился обратно на спину. Приехали. И ведь ни слова ни в одном интервью. Вот почему от вида крови всегда падают в обморок именно такие здоровенные дядьки? Как еще разглядел в сумерках.       Вытер ладони о снег и натянул рукавицы. Схватился за трубу. Только не больница, значит... Хорошшо, дорогой. Посмотрим, что можно сделать. Но если зашивать — поедешь как миленький, сам провожу.       Жесть не согнулась, вместо этого из стены вылетели крепления. Ногу усыпало штукатурной крошкой. Нехорошо получилось, грязно. Опасно. Нужно скорее обработать. Семьдесят восемь килограммов, говорите? Я поднял его на плечо.       Чувствовал себя полнейшим кретином, пока тащил добычу по лестнице на второй этаж. Трясся зайцем, укладывая на постель и снимая наконец ботинок. Выдохнул с облегчением, разрезав носок. Просто царапина. Не наврежу и даже по статье не загремлю. Во всяком случае, не по этой.       Птиц замычал и перевалился к краю. Заранее подставить тазик я, конечно, не сообразил. Так мне и надо.       — Джейсон, меня зовут Тимур, — проговорил как можно четче и увереннее. — Я фельдшер, это почти как врач. Ты у меня дома. Смотри в потолок, хорошо? Сюда не смотри. Вызвать скорую?       — Нет.       — Еще тошнит?       — Нет.       — Хорошо. У тебя ничего страшного, царапина. Я перевяжу.              Пять минут спустя разрешил пациенту сесть и принялся за уборку. В руки попался испорченный носок, точно такой же, как я купил в Маркене за пять евро. Наврал дедка Ежка, ничего уникального. Массовое производство. Вон у Птица их аж два. Швырнул в ведро. А может, и правда повезло. Если сейчас я смогу предложить любимому человеку запасной носок, чем не везение?       Достал сувенир из неразобранного еще рюкзака. Протянул Птицу. Он взял неуверенно, задрал здоровую ногу, раскатал рядом с ней мой подарок. Сравнил.       — Подходит?       Теперь Птиц разглядывал меня. Долго разглядывал.       — Тимур, — произнес наконец. — Правильно?       Я кивнул.       — Тот человек говорил, покупать два нельзя. Хорошшо, что он порвался.