Начало конца

Клаус ушёл первый. Просто пропал однажды – не сразу даже хватились. Только спустя пару дней отсутствие его постоянного шёпота с нотками истерики стало ощутимым и настойчиво-неправильным. Его перепалки с кем-то, кого никто, кроме него самого, не мог видеть оказывается стали для Харгривзов естественным элементом, родным и даже болезненно-тёплым каким-то. (Ведь монолого-диалоги Клауса сразу давали «зелёный свет» для саркастичного и такого же естественного комментария Диего по типу «Снова-здорово». Дальше в игру вступала Эллисон со своим фирменным покачиванием головы с идеально выдержанным возмущённым - и вымученным одновременно - разочарованием. А следом за всем этим шла холодная речь Лютера – что-то про «бросай наркотики, Клаус, бла-бла-бла…». Ваня никогда особо не слушала – просто уходила при первых очертаниях тупого и ни к чему не ведущего спора.) Ничего удивительного, что без этого элемента в их маленькой недокомпании формировался проникнутый детским страхом вопрос: «А как продолжать существовать?». Ведь только на давно сформированных в условиях негласного соперничества сценариях их «семья» и держалась. У каждого была своя роль, и играли они великолепно – так самозабвенно, что спектакль въелся в их жизнь, превращая их существование в приторную, комичную драму. С апатичной печалью, но также с нотками злорадного высокомерия, Ваня думает, что это всё безумно глупо – и именно от того, грустно. Им уже шестнадцать лет. Сколько можно тянуться за одобрением и вниманием человека, который даже притвориться не пытается отцом? Их номера – по степени полезности. Ледяные упрёки и не менее ледяные хвальбы. Индивидуальные тренировки. О, Реджинальд Харгривз построил для них превосходную сцену, дал им точные роли, а основной сценарий дети доработали сами. Браво, маэстро. После подобных мыслей Ваня всегда одёргивает себя с едким раздражением, которое постепенно сменяется привычной безысходностью. Она тоже часть этого бесконечного выступления. Поэтому второй уходит именно Ваня. Решение Клауса ей показалось безумным и вместе с тем – единственно верным. Удивительно, но её исчезновение не стало незамеченным. Накануне ваниного ухода, Эллисон стала странно поглядывать на неё, рассеянно смотреть «вникуда», когда Ваня уходила к себе в комнату, болезненно морщиться при взгляде на ничего не понимающего Лютера… Эллисон, кстати, ушла третьей, и только после этой новости Ваня поняла, почему сестра единственная, кто почувствовал её сформировавшееся решительно-отчаянное стремление уйти задолго до самого ухода. Просто Эллисон разделяла это стремление всецело. Особенно после смерти Бена. Когда ушёл Диего, Ваня не знает. Но скорее всего тот недолго ждал после ухода Эллисон. Ваня откуда-то знала (может, просто догадывалась), что у Диего давно был разработан какой-то план относительно будущего после совершеннолетия. А ещё Ваня откуда-то знала (ну нет, тут точно просто догадка), что Диего ушёл предпоследним отнюдь не потому что был не готов или боялся жизни за стенами Академии. Просто он не хотел бросать «команду» до самого конца. Не из верности их отцу, естественно. Когда Ваня думает об этом, её мысли окрашиваются сначала щемящей нежностью с долей восхищенного умиления, а потом мгновенно - яркой, сладостной горечью и обидой, потому что она-то частью этой самой «команды» точно никогда не была. Лютер остался. И Ваня могла только искренне надеяться услышать новость о том, что он ушёл. Остались и «призраки». Портрет Пятого, продолжал гордо висеть посреди гостиной в позолоченной, витиеватой рамке – и в уголках глаз всё то же ложное, уверенное, слегка мягкое даже «я знаю что делаю». И Ваня не спорила, лет с пятнадцати уже точно – смысла нет – просто смотрела пристально, скользя взглядом привычно по каждой чёрточке, в сотый, и в тысячный, и в миллионный, наверное, раз... В своей будущей книге (ладно, пока в ещё только предполагаемой книге) Ваня, может быть, расскажет и про эти дурацкие бутерброды и про неразумную трату электричества, наплюет на иррациональность, которую и она, и Пятый оба недолюбливают. Но вот про её игру на скрипке, посвященную грёбанному, застывшему портрету – никогда. Слишком личное. Слишком иррациональное. Слишком уязвимое. Статуя – непривычно «холодная», если знать, кому она посвящена, - Бена тоже осталась в ловушке заброшенного особняка. «Пусть мгла внутри тебя обретёт мир в свете». Бен «смотрит» вниз, печально склонив голову – словно в сдержанном полупоклоне-извинении. И Ване, и Эллисон, и Лютеру, и Диего, и Клаусу на похоронах тотчас хочется тоже опустить взгляд и рассматривать мокрые асфальтовые плиты с диким, усердным вниманием. И они опускают взгляд. Лишь бы не смотреть на тёмное, печальное изваяние – их личную ответственность и их личный провал. На их брата. Клаус, кстати, один раз «заговорил» с Беном, как если бы тот стоял сзади – прямо при всех, прямо в классе, а Ваня искренне не знала верить этому или нет, глядя на укуренного до невменяемости (всего лишь четырнадцатилетнего) брата. Эллисон тогда пулей вылетела «в уборную», яростно сдерживая слезы и раздражение. Лютер, цокнув осуждающе языком, и покосившись слегка презрительно на брата, тут же умчался за сестрой. Диего напряжённо замолчал, пытаясь сделать вид, что Клауса вовсе нет в комнате – безуспешно, кстати, потому что крепко сжатые кулаки подрагивали. А Ваня нерешительно застыла, склонившись над учебником по квантовой физике, так и не определившись, хочет она верить Клаусу или нет, а в последствии и вовсе намеренно лишая себя возможности ответить на этот вопрос. Харгривзы разбежались, пытаясь свой мозг приучить «вычёркивать» первые семнадцать лет жизни и одновременно поддерживая такой родной и безопасный образ. Грёбанные «супергерои». Воспитанные добрым папочкой, чтобы спасти весь свет и каждого в мире всенепременно уберечь. Даром, что своя жизнь и не ладится, и не клеится, и даже, чёрт возьми, не складывается. Ваня «строить» там что-то пыталась, закончила университет, устроилась на работу (и на ещё одну, и на ещё одну…), выплачивала кредит за квартирку и спать научилась без света, сумев-таки наслаждаться холодом пустой кровати. А на полях в потрепанной тетрадке, нет-нет, да появятся новые печально-ядовитые заметки для своей предположительной биографии. Возможно, когда-нибудь, стоит только «созреть»?..