Живые

и он... встает один средь лютых лиц, трусливых спин

Раскольников вперед шагает — девчонку смелую и отчаянную защищать, не боится ни шепота вслед, ни взглядов косых, презирающих, настягающих на излете (пытались-то все же в неё), кровью с желчью захлебывается, но руку к ней тянет, чтобы помочь. Она только шупальца жуткие, из темноты с грязью сотканные, видит, нож в пальцах тонких сжимает крепче и удар наносит не глядя (страх глаза закрывает). Раскольникову кровь со щеки стирать не страшно, не страшно одному против толпы бездушной, безмозглой, неживой идти. Не страшно Библию тянуть испуганному зверенышу, в человечность людей уже не верящему, не страшно пытаться зверя добру выучить. Страшно жутко, до дрожи по пальцам и сжавшихся до предела на выдохе легких, видеть на рубашке засохшую кровь, чувствовать тепло ее на вечно холодных пальцах. Страшно осознавать, что крови для воши обычной много слишком. Страшно в безумие сваливаться неумолимо, безостановочно, зная, что не удержит никто, и даже за топорище скользкое уцепиться не выйдет. Страшно слышать в голове шепотом, криком, шорохом, взрывом бесконечное-ровное-дикое-мерзкое-равнодушное "убийца". Приговор справедливости общества для справедливости единиц. Он глаза закрывает от ужаса, бьющего кнутом под лопатки, и шагает наощупь за тоненьким силуэтом в белом платьице. У девочки запястья худые и все в синяках, с такими руками под венец не идут, голос хриплый, таким голосом про любовь и надежду уже не поют, у нее походка пьяная и взгляд отчаянно-злой, безнадежный. Под ногами у девочки уже тлеет костер, разожженный тварями темными, осмелившимися по свету в открытую бродить, искры прожигают бумажную кожу. Только крика не слышно. Родион за ее образ цепляется всей силой безумия, целью ставит не мир, так ее одну все ж таки в ы т а щ и т ь. Не ради любви, какая у них, у ломаемых всем миром и самими собою сразу, может быть любовь, не ради возвышенной цели, не ради помощи ближнему, которую мама так любила превозносить, а ради слез глухих и прядей спутанных. Ради мольбы ее вину признать. Просто потому что Соня еще ж и в а я. Душа в ней бьется, задыхается грязью и пылью, рвется наружу, но она у нее еще е с т ь. Ее можно успеть спасти. И эта девочка с Сенной стоит того, чтобы ей под ноги лечь, если станешь ступенью на свет. Раскольников худые пальцы в своих сжимает, чувствует только их холод, без примеси горячей и вязкой, и чуть-чуть, на мгновение, верит, что, может быть, они смогут. За спиною каждый грязный рот будто считает своей целью и долгом выжечь вдоль позвоночника им по клейму. Убийца и блудница. Каждому по одному. Родиону обернуться хочется, крикнуть в искривленные злобностью маски: "а вы кто же, святые небось?", только вот дурные сны ничего не услышат, кричи не кричи. Он смотрит только вперед. Он встает. И идет. Но уже не один. И неважно куда, если город мертвый останется позади.