Нелицо

***

Сейшельская акватория, 1982 год. «Лунное затмение» Оцелота вытаскивает из сна в три часа ночи — самое, мать его, спокойное время. Боль в ноге адская и сковывающий ужас резко разбиваются о еще большую боль в ребрах, пока страх постепенно отступает и превращается в ядовитую ярость, бьющую в виски. Адам выдыхает сквозь зубы, резко подымается, нащупывая в простынях кодек. Где она, мать их, нашла проблемы? Последняя точка выхода на связь — Бостон, пять часов назад — в другом полушарии. У нее-то там вечер. А у него 3 часа ночи и когда-нибудь такие сюрпризы его доконают. Адам подхватывает бупренорфин с пола и закидывается сразу дневной дозой. (Миллер не задает вопросов напрямую, для чего ему двойной рецепт каждый месяц, но явно замечает, куда уходят медикаменты, такое сложно скрывать на долбаной закрытой базе посреди моря). В голове проясняется, боль медленно тупеет — похоже, она тоже приняла что-то, причем серьезное, если судить по онемению в конечностях. Отвратительное чувство. Адам отмечает легкий укол вины — не его, ее. Со временем учишься отличать собственные ощущения от фантомных-чужих. Как он, блять, ненавидит это все. Дышит на счет, успокаивая собственное недовольство и, наконец, встает с постели, дергаясь от холода железного пола под ступнями. Их связь — наследство папочкиных сил — действует лучше любого радиосигнала и слежки, и много безотказнее. Особенно трудно с этим было в детстве, когда он еще не научился контролировать себя так виртуозно, что все, не являющееся целью или выгодой, не существует. Теперь эта связь просто доставляет некоторые неудобства, постоянное фоновое мельтешение чужих эмоций и ощущений. Оцелот неспешно одевается, по привычке скользит руками по кольту и все-таки пингует соединение, притаившись в дальнем углу вертолетной площадки, тут сейчас пустынно и тихо. — Ты там живая? — спрашивает он на русском. Живая, конечно. Он бы почувствовал, если нет. Кодек хрипит и гомерически похохатывает — до внутренностей хохот не доходит, по ощущениям, словно в горле перекатываются металлические шарики. Плохо. — Я проебалась, Адам. Я очень, очень проебалась, — сбивчиво сообщает голос. — Они мертвы? — Еще спрашиваешь. Мне… нам… не помешала бы… помощь. Хрипит она совсем нездорово, так что появившиеся вопросы он благоразумно проглатывает. — Где он? — Мы разделились. — До Нью-Йорка протянешь? Она молчит слишком долго, так, что Оцелот уже хочет проверить соединение. — … Да. Да, доберусь. Отбой, — резковато обрывает кодек, а Адамска только тяжело вздыхает. И идет будить Пекода. Не к добру это все.

***

СССР, пригород Ленинграда, 1951 год. Начало проекта «Наследники» русскими Философами. Ему семь лет, когда отец одним вечером приходит и говорит, что нужно многое рассказать. Его отец — военный, один из лучших, Адамска это знает. А его мать мертва. Ну, так говорят. Точнее, те немногие, кто не выражают дежурных соболезнований, говорят: «Лучшее, что могло с ней произойти — смерть» и Адам не совсем понимает почему, но вопросов больше не задает — на них никогда не отвечают. Иногда Адам просыпается по утрам таким уставшим, словно его гоняли весь день, иногда у него резко начинает что-нибудь болеть. Это странно — он ощущает вещи, которые с ним не происходят. Сегодня, например, он проснулся от страшной боли в локте, даже закричал — очень хотелось заплакать, но он сдержался. Отец перепугался, спешно его ощупал, но, не найдя ничего, тяжело вздохнул и отправил в школу. А сейчас хочет серьезно поговорить, хотя, кажется, Адам нигде не проштрафился. Скорбь выглядит очень уставшим и совершенно не знает с чего начать. Твоя мать жива. Но она американская шпионка, так что лучше никому об этом не говорить. Нет, она не злая… Она, наверное, самый добрый человек, которого я встречал. Но все сложно. А еще, оказывается, у тебя есть сестра. И ты с ней связан, я это вижу и ничего не могу с этим сделать. Адам смотрит на отца выжидающе и покачивает ногой в такт часам. Он бы хотел быть таким же — сильным и смелым. У него даже получается. Отчасти… — Адам, помнишь, что тебе говорили о маме? — начинает Скорбь и чуть не корчится от своих слов. Да, хорошая идея — спрашивать о таком «сироту». Но тот только пожимает плечами. — Ну, она умерла давным-давно, после того как я появился. На самом деле Адаму даже обидно — он бы очень хотел ее увидеть. И вообще — если она мертва, почему папа не может ее позвать? Он же умеет! Но этих вопросов Адам не задает — потому что они не понравятся. Он такие вещи хорошо чувствует. — У тебя… есть сестра, с которой вы вместе родились, — тяжело говорит Скорбь, ожидая ответа как приговора. Адам хмурится ничего не понимая. Если у него есть сестра, то почему она не с ними? — Потому что никто не должен знать, что она твоя сестра. Иначе… и ей, и маме придется сложно. Отец, как всегда, читает его мысли быстрее, чем Адам их произносит — это почти не честно. Но Адам все еще ничего не понимает. Как так? Сестра есть, но он не может с ней увидеться? И сказать о ней не может? И с мамой также? Но она жива? Ему кажется страшной несправедливостью — все и сразу. Что у него — такого сильного и смелого — нет возможности увидеть свою семью целиком. У всех его одноклассников — есть, и матери, и отцы, и сестры или братья. А у него — только папа. — То, что ты чувствуешь — боль, касания, неожиданную радость или злость, — говорит ему отец, положив тяжелую и холодную руку на грудь. — Это то, что чувствует твоя сестра. А она — чувствует то же, что и ты. Вы связаны друг с другом. — Навсегда? — открывает рот Адам и почему-то задает именно этот глупый, странный вопрос, вместо тысячи других, вертящихся в голове. — Навсегда, — подтверждает Скорбь. Адам, приготовившись ко сну, еще долго сидит на краю кровати, поджав под себя ноги, и думает. От мыслей о том, что он не один и где-то там у него есть сестра, сестренка, ему становится немного тепло. Отец сказал, что когда-нибудь они встретятся. Какое-то время Адам даже завидует — надо же, она-то с мамой. Потом он стыдится этого так же рьяно — ну и что, зато он — с отцом. Ему очень интересно — какая она? Наверное, ниже него и наверняка светловолосая, как и он. И непременно улыбается. И — Адам так думает — она заплетает волосы в косы с белыми лентами и пышными бантами, как его соседка по парте. Адаму от этих мыслей почему-то становится спокойнее. Они обязательно встретятся и будут вместе, семьей, как и должны. Он задумчиво смотрит на свои руки. Вы связаны друг с другом. Адам осторожно поглаживает себя по запястью, надеясь, что она заметит и поймет — он думает о ней и волнуется. А еще — он уже ее любит просто за то, что она его сестра. С этими мыслями он засыпает. На запястье теплится остаточный след от касаний.

***

СССР, Ленинград, 1953. Становление КГБ, «Оттепель». Адаму девять, когда отец отправляет его в кадетское училище. Там все строго, по расписанию. И одни мальчики. Это даже кажется странным. Их без конца гоняют, учат языкам и многому другому, чему не учат в обычных школах. Вечерами, перед отбоем, Адам по-прежнему кладет ладонь на левое запястье и дожидается, пока где-то там, с той стороны связи, она тоже положит ладошку поверх своего. Это очень умиротворяет. Адам, в отличии от многих сверстников совсем не чувствует себя тут одиноким — он всегда был скорее сам по себе, видя отца лишь по выходным, так что для него ничего не поменялось. На запястье теплый палец рисует завитки.

***

СССР, Москва, 1958. Ослабление внешней политики, окончательный развал русских Философов. Адаму четырнадцать, когда его выпускают из кадетского училища, с блестящим результатом, и тут же направляют дальше, в среднее военное звено. Он уже много лет коротко пострижен и потерял всю болезненную худобу — гоняли их будь здоров. За спиной учителя шепчутся о нем и Адам даже подслушал однажды у учительской, что он — настоящий сын Босс, хотя отец ему об этом почти не говорит. А Босс — это легенда, настоящая героиня, о которой говорят в пол голоса и не все. Адам долгое время гордится этим — пока однажды кто-то из старших кадетов не говорит сквозь зубы: — Босс — всего лишь дрянная американская шпионка. Адам не выдерживает и влезает в драку, потому что… Он и сам не знает, что именно его зацепило, но кинутая фраза кажется извращенно отвратительной. Тогда Адам решает, что он больше не будет никогда и нигде упоминать о том, кто его мать. Сам всего добьется, своим трудом, он догонит и перегонит ее славу! И то, что Босс — его мать, тут совсем ни при чем. Адам остервенело карябает бинты на костяшках, пока не ощущает успокаивающее тепло на запястье.

***

СССР, пригород Москвы, закрытый военный город, 1958. Операция «Наследники» входит в первую фазу. Где-то в ноябре Адам начинает сильно мерзнуть — он никак не может понять в чем дело, всю свою жизнь он не страдал от холода, а тут вдруг такое. Теплые вещи не помогают. В среднем военном звене ему еще учиться четыре года — это весьма долгий промежуток. Тут уже компания поразношёрстнее, есть те, кто, как и он — закончили кадетское, есть те, кто пришли после обычных школ, многие — старше него. Это заставляет усерднее трудиться, чтобы не отставать в нормативах и учебе от остальных, он даже заслуживает отдельное внимание преподавателей своим усердием. Отец в его жизни появляется все реже, совсем пропадая на миссиях месяцами. Но, однажды, все-таки приходит, даже срывает его с занятия, вызывая на встречу, что идет против всех правил. Хотя кто может что-либо сказать поперек Скорби? В аудитории они вдвоем и, почему-то, тот подозрительно долго молчит. Наконец, за дверью щелкают шаги и внутрь входит девчонка — выглядит старше него, в очках и с неестественно черными волосами, собранными в конский хвост. Встает по стойке смирно, напряженно осматриваясь и плотно сомкнув губы. Адам чувствует жжение в ладонях, будто впился ногтями, но не понимает откуда, ведь… — Адамска, Лилиана, знакомьтесь, — говорит Скорбь и позорно замолкает, больше ничего не добавляя. Пауза достаточно многозначительная, чтобы начать догадываться, что тут нечисто… Примерно все. Внутри у Адама — комок нервов, и он не может разобрать его это или ее ощущения. Подходят они друг к другу осторожно, будто второй может укусить. Рассматривают. Адам, конечно, представлял ее совсем не такой — но важно ли это сейчас? В голове не укладывается образ, с которым он жил и засыпал каждый божий день последние пять лет, и эта худая, высокая, остроплечая девочка. Лица у них и правда похожи как две капли воды, если снять с нее очки, смыть этот чужеродный черный цвет и забрать челку. Девочка хмурится и с панической уверенностью протягивает ему ладонь — он замечает полумесяцы от ногтей, прежде, чем пожать ее. — Я — Лиль. Рада, что мы наконец встретились, — слишком серьезно говорит она. Эти ощущения тепла и рукопожатия, невероятно реальные, он запомнит на всю жизнь.

***

СССР, пригород Москвы, закрытый военный город, 1959. Создание республики Кипр, прорыв в разработке транзисторных технологий. Операция «Атмосфера». Лиль молчаливая и очень собранная, даже слишком — с ней трудно шутить и вообще трудно наладить контакт. Она какое-то время сторонится Адамску, но все же удивительно органично вливается в их мужскую компанию. Как позже выяснится — она лучше говорит на английском и немецком, чем на русском, который ей родной очень относительно. (А еще на французском и испанском, но никто об этом не знает, кроме Адама — он подсмотрел книги под ее койкой.) Адам за ней наблюдает со стороны и недоумевает — та буквально избегает любого контакта с братом, общаясь лучше с его друзьями, чем с ним самим, будто опасаясь. Это злит. Он намеренно вызывает ее на спарринги и соревнуется в стрельбе, на общих же занятиях — их соперничество становится притчей во языцех. Лиль на это реагирует пассивной агрессией, как и на попытки сойтись, а Адам злится все больше. Не так он представлял их встречу, не так представлял ее. Все — не так. Образ из головы расслаивается и, как резина, натягивается поверх Лиль, едва ли совпадая.

***

СССР, пригород Москвы, закрытый военный город, 1960. Над Свердловском сбит американский самолет-разведчик. Им исполняется шестнадцать. Лиль бесится — эти сестринские повадки Адам знает точно. Он ухмыляется — бесящаяся Лиль — это почти приятно, это холодеющие кончики пальцев и жар в затылке, это значит, что она видит цель и не видит препятствий. И еще она знает, что он это знает, а оттого бесится еще пуще, на ходу заряжает ему увесисто кулаком в скулу, кривится сама от отголосков боли. Адам сглатывает кровь, все так же ухмыляясь, вообще-то он даже заслужил — в запястье ноет от неправильной постановки замаха. Надо будет ее переучить. Потом. — Не. Смей. Больше. Так. Делать! — свистяще рычит она. Адамска еле душит смех внутри. — Как так? — хмыкает он, приводя себя в порядок и ощупывая скулу. Лиль краснеет и Адамска почти физически ощущает как эй стыдно, дурно и… сладко. От этого он и сам вспыхивает, задерживая дыхание. [Ей понравилось.] Черт, да они долбаные зеркала, множащие ощущения друг друга до бесконечности, стоит им только войти в резонанс… Окей, Адам готов признать, что решение вздрочнуть, пока она отчитывалась перед командиром, было скорее научным интересом и бесинкой в голове, чем жаждой реванша за последний бой. И результат оказался более, чем прекрасным. Пыхтящая от ненависти и возбуждения Лиль сейчас перед ним — настоящее нечто. Она разворачивается на каблуках и уходит, явственно оставляя в горле чувство стыда и… Удовлетворения. В следующий раз, когда он решает провернуть такую шалость, он по лицу Лиль понимает, что она в таком гневе, что ой-ей. По лицу — потому что она находит его спустя пару минут и до боли выкручивает руки, защелкивая наручники. Шепчет низко на ухо: — Ты об этом пожалеешь. Чтобы освободиться от дыбы, на которую она его вздернула рекордно быстро с помощью простыни и батареи, у Адама уходит почти два часа, и он теплом в груди ощущает ее веселье от своей беспомощности, пока руки медленно затекают. Окей… Окей. Он понял.

***

СССР, пригород Москвы, 1960. Разрыв отношений СССР и КНДР. Самым отстойным, наверное, были месячные. Серьезно, он ведь даже не женщина, почему он должен это ощущать? Но связь поблажек не делала. Отстраняться от эмоций — своих и чужих — они научились настолько, что временами выглядели вовсе их лишенными. Установили общие правила — да, когда у вас, условно, почти одно тело на двоих, приходится идти на компромиссы и устанавливать четкий график сна и бодрствования, чтобы не просыпаться от того, что твоя вторая часть получила на тренировке в нос или выбила себе плечо. Когда одним вечером Адамска, вчитываясь в теоретическую выкладку об устройстве подвески немецких внедорожников, чувствует на своей шее влажную дорожку поцелуев, явно предназначающихся не для него, он почти впадает в ступор. Теплые фантомные руки скользят по груди, опускаются ниже… Он рычит и вскакивает. Окей. Блять, нихрена не окей, когда ты чувствуешь, что твоя семнадцатилетняя сестра-близнец пытается перепихнуться с кем-то в подсобке. (Впившийся в шею крючок и холод лакированной краски на спине Адам тоже чувствует). Он находит их за какие-то пять минут, оттаскивает кадета-старшекурсника, вырубая тут же. У Лиль почти полностью расстегнута рубашка и юбка задрана до талии, а в глазах туман. Она облизывает губы, недовольно на него уставившись. (И это ее действие он тоже чувствует на себе.) — Какого, мать его, черта, Адам? Адамска и сам не понимает, почему он так взбешен. Запоздало думает, что его собственные эксперименты Лиль всегда сносила весьма спокойно, пока это ей не мешало работать, надо отдать должное. Разве что после той ночи с девочкой из старших она не смотрела ему в глаза несколько дней. Впрочем, тогда два спарринга и одна пристрелка на полигоне вернули их отношения к стандартному состоянию. Не то, что бы их можно было вывести подобным из душевного равновесия — лекции по физиологии им проводили еще два года назад. — Могла бы и предупредить, — сквозь зубы шипит он, разворачивается и хмурится, оценивая безлюдность коридора. В груди свербит ее непонимание и раздражение. Адам не уходит только потому, что лучше бы ей не получать дисциплинарных взысканий, он не собирается жить несколько последующих дней с неисчезающим чувством голода и холодом карцера в костях. — Серьезно? Будто ты когда-нибудь предупреждал, — фыркают ему в спину. Он искоса наблюдает, как она отряхивается и приводит себя в порядок, натягивая невозмутимую маску, хотя он знает, что в ее голове все еще туман и легкое возбуждение теплом в животе. Лиль оставляет расстегнутыми верхние пуговицы блузки, заматывая шею с проступающими засосами шарфом. И уходит, ничего больше не говоря, звонко отцокивая по бетону, даже не оборачиваясь на мерно сопящего в углу коморки парня. Запоздало Адамска понимает, что это была месть. Окей, думает он. Окей. От злости пинает неудавшегося любовника под ребра. (Разумеется, это ни хрена не окей, ревновать свою сестру и желать в таком ключе.) Блядство. Им лучше бы вообще друг с другом не пересекаться от греха подальше. Уже после отбоя Адам обращает внимание на тычки в запястье. Почти успевает разозлиться на надоедливость, когда понимает, что это азбука Морзе. «прости меня» Адам улыбается, положив ладонь поверх. Хах, умно. «но ты сам виноват» Адамска чуть не вскрикивает, когда его сестра бьет себя с силой в живот, настолько это оказывается неожиданно. «сука» «сам такой»

***

СССР, пригород Москвы, 1960. Образование Целинного края. «тренировки на устойчивость к наркотическим веществам.» Это только звучит гордо, суровая реальность такова: тебе вводят эти самые вещества до того момента, пока они не встраиваются в обмен веществ настолько, что организм привыкает выбрасывать антитела. Под присмотром врачей, естественно. И психологов. Самое отвратительное — просыпаться от ломки, причем даже не своей. Их с Лиль графики «приемов» не совпадают, зато откатами накрывает в двойном объеме. Лиль, кажется, с этим проще. Адам ничего не спрашивает, но чувствует, что на нее вещества действуют иначе, будто она уже проходила подготовку. Лиль ничего не говорит, просто гладит его (себя) по плечу, и это помогает отвлекаться и вырываться из наркотического бреда хотя бы ненадолго.

***

СССР, пригород Москвы, 1961. Разрыв отношений СССР и КНДР. Операция «Бриллиант» прошла успешно, крот в СССР не найден. Пытки погружают Адамаску в специфическое чувство отрешенности. Лиль называет это «ментальным блоком» и рассказывает ему даже больше, чем их наставники, о дыхательных упражнениях, о абстракциях, о внушении, о пяти методах. Адам не спрашивает, откуда она это знает, а она в ответ начинает давать ему медитативные практики, будто в благодарность за это. Кажется, кто-то даже подозревает, что они встречаются, но предъявить ничего не могут, поэтому тема затухает. Психолог из КГБ замечает за ним эти способности и дергает свои связи — подобное прочно-гибкое устройство психики и морали в их деле на вес золота. Вокруг начинают ходить слухи о его чрезмерной жестокости. Не беспочвенные, конечно, но это раздражает — самую малость. В груди тлеет неизменное спокойствие Лиль, даже леденистое. Ее неосуждение — один из столпов его самообладания. Трудно сказать, что именно становится триггером, его собственный местами говнистый характер, слухи, подогреваемые особым вниманием преподавательского состава, или отдаление от коллектива из-за постоянных тренировок сверх программы, но однажды ему устраивают темную. Никакого пафоса, предупреждений или чего еще, просто в дальнем углу коска его настигает пяток мрачно настроенных ребят и отмудохивают как суку. Потому что ты можешь быть прекрасным стрелком и хорошим боевиком, но численное преимущество и внезапность размотают тебя в ноль. Адам отступать не собирается и уделал бы всех, будь у него чуть больше времени. (Конечно, нет, у него уже сломана рука и, кажется, нос, а тупая борьба до последней крови — это не его стиль). Поэтому он просто перемахивает через ограду и припускает трусцой в сторону казарм, услышав чьи-то шаги со стороны корпуса. Это или пополнение противников, или комендант и оба варианта сулят проблемы. Лиль находит его в мужском туалете, пытающимся смыть кровь тонкой струйкой холодной воды из-под крана, и лицо у нее смертельно мрачное. Адам ее помощь принимает скрепя зубами. Кадет, зашедший минутой позже, впадает в ступор видя ее и Адаму становится неловко. — Эм, я… Тут это… — Съебись, — мрачно отвечает Лиль и по взгляду понятно, что это не просьба. — Ладно, в женский схожу, — бормочет парень, пятясь назад. Адамске, почему-то, совсем не смешно, хотя должно бы быть. — Надо в медпункт, с рукой… — недовольно говорит она, прощупав запястье. А это значит, что будут разбирательства, понимает Адам. И, вероятнее всего, наказание. Карцер. Возможно, дежурства. — Зачем ты пришла? Если помочь, то я и сам справлюсь, если поржать, то могла бы и вечернего построения дождаться, — мрачновато зыркает на нее Адам. Та щурится и поджимает губы. — Заткнись и просто принимай помощь, урод моральный, — шипит Лиль, бинтуя ему руку чуть туже, чем нужно. И Адам затыкается. А что, собственно, еще ему делать? На построении, оказывается, что двух солдат вообще нет. Комендант скупо сообщает, что они в лазарете и будут там еще долго. Адам с удивлением отмечает, что эти двое — не те, кому он прописал обраточку, а оставшиеся на ногах к моменту его побега. Их отчитывают, всех вчетвером, выписывают дисциплинарных и отпускают с миром. Лиль стоит невозмутимо, будто вообще не при делах. Адамска еле сдерживает смех — они оба долбаные моральные уроды, которые не умеют нормально выражать свои чувства. А еще — он хочет знать, кто учил ее такой технике ближнего боя, что даже сапоги не запылились.

***

СССР, Москва, 1962. Покушение на ведущего физика СССР под прозвищем «Дау». Инцидент в Целиноярске. Их официальный выпуск и перевод в военную часть случается в 18, вместе со смертью отца — увидеть их в парадной форме он так и не успевает. (Они так думают. Призрачный силуэт в углу зала никто не замечает;) Это почти раскол — тогда же Адаму дают позывной «Оцелот», который не слишком ему нравится, и направляют на первые сольные миссии по поручению какой-то внутренней инстанции, а позже дают разрешение на формирование собственного отряда. (Не без патронажа Философов, разумеется, куда без этого, но узнает он об этом сильно позже). Новоявленный майор Оцелот переключается с трагедии на яростные попытки доказать всем вокруг что-то, проявить себя. Его отряд, не слишком-то обнадеживающий сначала, меняется и расширяется, он гоняет их как проклятых, срабатывая в единое целое. (Ему все еще не удается добиться такого же результата, как на их парных с Лиль миссиях). Та, к слову, все еще только капитан, поэтому он имеет право отдавать ей приказы, чем какое-то время тешится, пока она молчаливо бесится с такого произвола и мстительно разделывает его под орех на тренировках по ближнему бою. Лиль теперь — оперативник с забавным позывным «Зорянка» и, несмотря на их блестящее взаимодействие на рефлексах, которое видят все вокруг, ее часто отправляют на сольные дела. Возможно, что-то подозревают о ней или их связи, возможно, просто случайность. (Это позже Адам наконец поймет, что случайностей в их жизни не бывает). Иногда их отправляют на миссии вдвоем. Иногда она приползает избитая, выжатая как лимон и засыпает в углу у его койки. А потом с ними связывается Босс. Оцелот в шоке, он в ярости от того что она рассказывает, он не верит, вся его внешняя невозмутимость хлипко держится на военной выучке. Философы, ЦРУ, ГРУ, КГБ, наследие… По-прежнему непоколебимое спокойствие Лиль бесит его еще сильнее — она знала, или ожидала такого. Или она — изначально была спящим агентом и чьим именно, наверное, ему лучше не знать. Поэтому ее и регистрировали как сироту, поэтому об их родственной связи ни разу не обмолвился ни один человек, а отец так строго запрещал им ее раскрывать. Никто даже не догадывался, что в Нормандии родилось двое, а не он один. Их разводят в разные военные части приказом сверху. Возможно, думают, что диверсификация их ослабит и сделает менее опасными — связка Оцелот-Зорянка превосходит все прочие на голову в слаженности действий. Вместо этого они, как спрут, окутывают систему изнутри, забираясь все глубже и глубже, охватывая со всех сторон. (Оставаясь верными только себе ей.)

***

СССР, Гранины горки, 1964. Операция «Змееед» и «Благородное задание». Босс активизирует его в 1964, миссия, связанная со спутником — Адам знает только нужную часть, его дело — сопровождение американского агента и… Адам смотрит на ее воспитанника и понимает почему она выбрала именно его для этой миссии. И для обучения. Даже не собственных детей, а его — парня без рода и племени. Снейк невозможный, он — долбаное самонаводящееся орудие массового поражения, которое не остановится, пока цель не будет достигнута, какой бы не была цена. Он не остановится, даже если придется убить того, кто был ему всем: точкой отсчета, началом, идеей. Оцелот почти в смятении. Оцелот висит в долбаном вакууме, потеряв привязку — он спящий агент мертвеца, он предатель не своей родины, он работает на организацию без границ и убеждений, с директивой устранить двойных агентов, знавших хоть что-то об операции «Змееед», он… Есть Снейк, который точно знает кто он и что нужно сделать. Это завораживает. — Пойдешь за ним? — тихо спрашивает Лиль. Они уже давно вот так вот не говорили, на миссиях не нужны слова, а на гражданке они почти не пересекаются. Адам молчит. Это красноречивее любого ответа. Смерть Босс, как и отца, они оба переносят стоически. Это не так уж тяжело, когда все, что тебя связывало с матерью — это кучка генов, кодек и пара слухов. Он подолгу не спит и чувствует, что Лиль тоже, если та спит вообще — каждый раз, когда он укладывается, она еще на ногах, а просыпаясь — уже. Ощущение тяжести в висках — он не сразу понимает, кому оно принадлежит — ее и она определенно не в порядке. Между ними нет привычки лезть в личные дела и миссии, но, к концу второй недели, это состояние начинает не на шутку бесить. Ему нужна чистая, мать его, голова и незамутненное сознание перед вылазками. Он вытаскивает Лиль прямо с брифинга по каким-то мелким внутренним делам — не страшно, потом повторит. Она почти не сопротивляется — это плохой знак. Состояние у нее мертвецкое. Адам притаскивает сестру в зал, насильно заставляя переодеться в спортивное и заскакивает на ринг, заманивая за собой. — Рассказывай, — после того, как первый бой она всерает за рекордные двадцать семь секунд, говорит он, слезая с ее спины. Лиль разваливается на матах, так и не вставая. — Они хотят, чтобы я встроилась на место убитого посла, в Югославии. « — Плохо, — думает Адамска. — Очень плохо.» Все, что он знает о миссиях на Балканах — это грязь, кровь и государственные перевороты на завтрак. Там — медленно закипающий котел с мутным варевом, чем это кончится предсказать не взялся бы даже Нострадамус. Лиль поджимает губы и принимает его руку, подымаясь. Встает в стойку. Вид у нее, словно она собирается откинуться прямо сейчас. — Тебе нужно поспать. — Не могу, — машет она головой и тяжело выдыхает через зубы. После следующего промаха, оказавшись лицом ткнутой в мат, она тихо ругается, пытаясь вырваться. Адамска не отпускает закрученную руку, сам ощущая, что, возможно, передавил сильнее, чем надо. — Тебе нужно поспать, — упрямее произносит он. Лиль рычит злобно. Следующий раунд она держится почти три минуты — лучше, но все еще плохо по сравнению с их типичным счетом один к одному. Стирая пот со лба, она приваливается к стене, не двигаясь. Адам приглядывается внимательнее к ее дыханию, чувствуя, что сил у той нет совсем, даже чтобы встать, а помощи она не попросит и под угрозой расстрела. Тяжело вздыхает, взваливает Лиль на плечо и, под слабые протесты, тащит в комнату пустынными коридорами. Скидывая на кровать, какое-то время стоит, размышляя. Берет стакан, наполняет водой, ставит на тумбу поблизости — рутинные действия помогают сосредоточиться. Уже собирается уходить, когда пальцы хватаются за рукав его рубашки. — Останься, — говорит она. Поджимает губы и выдавливает тихо. — Пожалуйста. Адамска тяжело вздыхает, ослабляя платок на шее. В конце концов, какая разница? Слухом больше, слухом меньше. — Тогда подвинься, спать на полу я не собираюсь, — ворчит он. Лиль бледно улыбается, отползая в угол, когда он ложится рядом. Она засыпает почти мгновенно, ткнувшись лбом ему в грудь и обняв себя, пока Адам смотрит в голую серую стену, ощущая тепло собственных рук между лопаток и дыхание у шеи. В голове, впервые за долгое время, пусто и легко. В эту ночь они спят как младенцы. Спустя неделю его отправляют на Кубу, а ее — в эту долбаную Югославию.

***

Бельгия, Брюссель, 1967 год. Шестидневная война. Первое успешное испытание водородной бомбы КНР. В 67'ом они видятся случайно — каждый занят своей миссией. Прием в брюссельском дворце, он — посол от крупной технической корпорации в США по заданию ЦРУ, она — спутница китайского магната в миссии, порученной ГРУ. Они даже не вздрагивают, потому что не сразу узнают друг друга. Лиль зовут «Дивой», у нее волосы выкрашены в черный, шелковое красное платье в пол и помада в тон. Он — в черном смокинге и при параде. Пара формальных фраз, ни одного лишнего касания, хотя Адамска бы хотел, чтобы это его рука лежала у нее на талии, а не сомнительного хань в летах. Единственная вольность, которую она себе позволяет — чуть вскользь задержать внимание на его руках, глядя из-под ресниц. Дива усмехается на шутки, пригубив шампанское, податливо ластится и непринужденно поддерживает диалог. Лиль внутри — Адам чувствует — до дрожи устала и ненавидит все это сборище. Они всегда были первоклассными лицемерами. Чужая натирающая обувь и влага отвратительной ладони под ребрами его бесят. Она невзначай трет места, где перетянуты ремни кобуры на его теле. Видимо, замечает его раздражение, начиная легонько поглаживать запястье — это всегда его успокаивало, сработало и в этот раз. Как она оказывается прямо за его плечом Адам отмечает на периферии, а вот то, когда на фоне вместо привычных мотивов запел ее любимый Оскар Бентон — нет. — Это будет совсем подозрительно, если я сама приглашу тебя на танец, — тихо говорит она. Адам усмехается. — Леди соблаговолит? — С превеликим удовольствием, — вопреки конспирации шепчет она на русском. Никто не заметит, не в этом шуме и звуках музыки, но у Адама от хождений по лезвию ножа мурашки по хребту — быть настолько близким к рассекречиванию, быть у всех на виду и все еще нераскрытыми, с таким точным расчётом, его личный адреналиновый наркотик. Лиль усмехается. (Кто, если не она, понимает это с полвздоха.) Они дрейфуют среди прочих танцующих и, наверное, это один из лучших официальных приемов, который с ним случался за последние пять лет. На фоне звучит «i feel so good» и, наконец, Адам понимает, за что она так любит блюз. Ночью она проскальзывает в его номер в отеле и Адамска чувствует, как та колеблется, замерев в тени проема. — А если заметят? — с усмешкой произносит. Лиль его слова, кажется, наоборот, расслабляют. Она обнимает со спины, замирая — и он не двигается тоже. Никому другому он бы такого не позволил. — Очень сомневаюсь, что они проснутся хотя бы к полудню, — тихо бурчит куда-то в лопатки и Оцелот низко посмеивается — вибрация собственной грудины отдает в ее (их) руки. — Моя девочка.

***

Китай, Лупу-ла, 1968 год. США ратифицировал договор о нераспостранении ядерного оружия. Официально — Адам все еще работает на ГРУ. По факту большая часть его деятельности — это ЦРУ. Когда в этом круговороте появляются остатки Философов с их внутренним расколом и новоявленные Патриоты — Адам мечется как белка в колесе — становится совсем не продохнуть. Все это мелочи, конечно, по сравнению с лоббированием интересов всех трех одновременно, поэтому, когда они в очередной раз сталкиваются в Индии, это становится настоящей проблемой. ГРУ постановляет защищать китайские разработки, ЦРУ — выкрасть, Патриоты — уничтожить. Посреди этого горящего цирка вываливается Зорянка, все так же, под ручку с китайский дипломатом, и вот тогда-то Адам понимает, насколько это непролазная жопа. — И что будем делать? — скептически спрашивает Лиль, у которой, помимо прочего, директива защищать китайские научные разработки и того хмыря, который их финансирует. Тот, кстати, уже лежит с простреленной головой прямо у ее ног. — То, что умеем лучше всего, — забирая пятерней волосы назад говорит Адам. Она усмехнулась, закашливаясь дымом и стойким запахом железа. — Предавать? — Служить так, как посчитаем нужным, — поправляет Оцелот. Лиль смотрит скептически и думает, что в этой игре невозможно одержать победу, только — минимизировать потери, поэтому они должны выбрать те неудачи, которые будут им выгоднее. Вот и вся философия.

***

Ирак, 1969 год. Советско-Китайский раскол. — Бельчатник? Серьезно? — фыркает Адам. — эти твои китайцы обделены фантазией. — Тебя вообще обозвали шарашкой, так что, братец, завали, — усмехается Лиль и забирает у него сигарету, затягиваясь. — Это что же нужно было сделать, чтобы даже среди нашего круга общения стать неблагонадежным, matre dias! — Во-первых, Шалашаска, а во-вторых, тебе ли не знать, — туша конфликт на корню произносит он, забирая сигарету обратно. Лиль хмыкает, положив голову ему на плечо. тяжело вздыхает. Да уж. Кому, если не ей. — Не жалеешь, что не убил меня еще тогда, в шестьдесят четвертом? — шепчет она. Адам напрягается. Он никогда не говорил, что у него был приказ о ее устранении. (Они об этом не говорили, но знали оба.) — О, это одно из моих самых сильных разочарований, сразу после масонских лож и вечеринок английской аристократии, — с иронией произносит он. — Наверное, стоило. Лучше уж убить тебя самому… Конец фразы остается невысказанным. И вправду, может, лучше. Лиль по-прежнему стоит рядом и дышит ему в шею размеренно и спокойно.

***

США, пригород Бостона, 1978. Исламская революции в Иране. Происшествие «Рэкет», в процессе которого утеряны секретные документы. В результате ЦРУ запустили новые протоколы безопасности СНБ-78. Когда Оцелота срочно вызывают в Бостон — он почти недоумевает. С чего бы им вдруг понадобилось его присутствие? Собственная паранойя последнее время душит его пуще прежнего, что не удивительно, с такой-то работой. О том, что он хороший дознаватель, в последнее время вспоминается все реже — в основном он агент под прикрытием, но в этот раз… У Оцелота болит бок и челюсть, кажется, его сестра куда-то ввязалась, но на связь не выходит. Значит сама справится, не беда. Где наша пропадала? Недавно им пришлось заменять морфиновые обезболивающие на опиоидные, потому что от постоянных применений их стал нагонять синдром отмены. Плохой знак. Но отказаться от препаратов совсем не получается — слишком важно не зависеть от чужих болей, переломов и прочей дряни. Наверное, поэтому увидеть Лиль в хорошо изолированном номере гостиницы — почти как удар в лицо. — Что нужно узнать? — будто со стороны слышит свой голос Адам, натягивая плотнее перчатки. Его вызывали в самых сложных случаях. Одна из лучших выпускниц и действующий агент ГРУ, наряду с ним самим, как раз тот самый сложный случай. Пытать собственную сестру, когда у вас такая связь — это чертов театр абсурда. Было время, когда Адамска почти получал кайф, когда она страдала. Давно. Сейчас — она тяжело дышит и сплевывает кровавую слюну ему под ноги — и как только никто не замечает, насколько они похожи? — сейчас Адамска чувствует непозволительную слабость в коленях от мысли, что ему придется вырвать ей хотя бы ногти для вида. Она все понимает. Она закрывает глаза, чтобы не предавать спектакль. Шепчет: — Я не переживу смерть. Это кажется глупостью, вызвавший его куратор рядом хохочет, мол, никто не переживет смерть, это то, как устроен мир. А Адамска понимает — это она сейчас не про свою, а про его, что-то происходит, она что-то раскопала. И то, что он тоже не переживет ее смерть. Вывести ее скрытно той же ночью не удается, только через три дня — она кулем висит на Адаме, когда он тащит ее к выходу. Вскоре в одном из мусорных баков Плимута находят обезображенное тело женщины. Шпиона и двойного агента «Зорянка» опознают и официально объявляют мертвой на территории Америки. Оцелот тяжело смотрит на себя в зеркало, облокотившись на раковину, и отрешенно замечает, что волосы на висках блестят сильнее, чем прежде. Они с Лиль выезжают в Мексику по фальшивым документам, как муж и жена — ей предстоит еще долгая реабилитация и восстановление навыков. — Это того стоило? — единственное, что он спрашивает, даже не пытаясь узнать, что именно. Она задумчиво разминает костяшки пальцев нервным жестом. Слышится неприятный хруст. Адам чувствует, как саднит только затянувшаяся кожа запястий. — Сомневаюсь, но, лучше скажу, что да.

***

Турция, Стамбул, 1979. Становление Зимбабве. Оцелот злится, саботаж таких заданий — худший вариант из возможных, но надо же как-то выкручиваться? Он не может быть в двух местах одновременно, а предать ГРУ или ЦРУ… Черт, палка о двух концах. Сейчас не время сдавать карты, терять позиции где-либо, его работа должна продолжаться. Лиль подходит неслышно, кладет ему руки на плечи — разумеется она чует все его сомнения, то, как он бесится от безвыходности. Адам подымает глаза выше и утыкается в зеркало: они будто на старинной фотографии, только вместо виньетки — деревянная рама, а вместо счастливой семейной пары… Он рассматривает их лица цепко, оценивающе — как только никто никогда не замечал этого? Того, как они похожи? Идея возникает подобно сверхновой — быстро и ярко. — Хочешь поучаствовать в маскараде? — тянет он. Сестра оглядывает их отражение зеркаля усмешку, кажется, интуитивно догадываясь что он предложит. Ее руки увереннее сжимаются на его плечах.

***

Греция, Афины, 1979. Ввод Советских войск в Афганистан. — Я не слишком часто прикидывалась… Мужчиной, — морщится она, поправляя кобуру. — Вообще не знал, что тебе приходилось, — Адам вскидывает бровь в немом вопросе. Сестра пожимает плечами. — Пришлось пользоваться паспортом бедолаги из Дрездена, чтобы сбежать из Америки три года назад, — вскользь упоминает. — А еще был шах в Иране, сопровождать которого могли только мужчины и… — она поморщилась. Адам уловил отголоски отчаяния и, кажется, стыда, посмеиваясь. — Дай угадаю, все пошло не так? — Все пошло «не так», когда началось долбаное омовение, в котором обязаны были участвовать все присутствующие, — кисло произнесла она. Адам захохотал. — А ты? — переводит тему она. — Как-то раз прикидывался старушкой. Господи, ты бы видела тряпье, которое пришлось нацепить для маскировки — в нем пятеро умерло и один родился… Лиль — теперь Оцелот, его почти идеальная копия — фыркнула, наконец, оставляя кобуру в покое. — Если доживу до старости — напишу мемуары, — задумчиво произнесла она, разглядывая потолок. — Это будет забавно. — Доживешь? Мемуары? Забавно? — скептически переспросил Адам, поворачиваясь к ней. — Наши мемуары дадут фору «Война и мир», а большая половина будет засекречена на ближайший век, и, даже если ты до этого доживешь, не нахожу ничего забавного в происходящем. Лиль развернула его к зеркалу, ухмыляясь. — По-моему презабавнейше, просто ты — зануда. Еще веселее — если весь этот цирк с переодеванием сработает… — Не если, а когда, — мрачно поправил ее Адам. — А теперь слушай, твое дело — не слишком высовываться и добраться до кабинета…

***

Пакистан, Ормара 1980. Начало Ирано-Иракской войны. После ставшего теперь их общим позывного — «Оцелот», Лиль всегда нравилось, звучало со вкусом и бесполо — приходится потрудиться над образом. Первым делом в повседневный обиход входят перчатки — вопреки тому, что они близнецы, их отпечатки все еще различны и ее пальцы — слишком очевидно тоньше, а отросшие ногти все еще неровные. Путем долгих тренировок они до автоматизма доводят синхронность движений, жестов. Главная проблема — их разница в походке. Лилиан приходится внимательно следить за собственными бедрам, чтобы не вилять по привычке, расставлять ноги шире, стоя. От этого мышечного напряжения болит поясница. Они наносят маленький шрам над бровью и откалывают кусочек от резца для полного попадания. — Волосы я стричь не буду, — ультимативно заявляет она и Адам вздыхает, отращивая себе идентичное каре. Набор накладных усов — чтобы скрыть слишком мягкие для мужчины черты лица, шарф — чтобы скрыть адамово яблоко и не так выступающие мышцы шеи. Бандаж, утягивающий грудь и обрезанные ресницы. Прокол в ухе — у Адама — потому что ее собственный так и не зажил до конца. Одинаковый тяжелый дух дешевого одеколона, призванного скрыть даже различия в запахе. Они стоят напротив зеркала и их почти не отличить — одинаковый поворот головы, прищур глаз, усмешка. Это выглядит инфернально. Разве что Лиль чуть тоньше — даже после того, как Адам специально усушивает свой мышечный корсет тренировками, а она — наоборот, накачивает. Они смотрят на это одинаково задумчиво, пока Лиль не вздыхает тяжело. — Знаешь, черный цвет шел тебе больше. И нам нужен плащ. На следующий день они покупают два идентичных кожаных плаща цвета хаки, с высоким воротом и массивными наплечниками. Теперь, кажется, Адаму не нужно зеркало, чтобы увидеть свое отражение. Его зеркало усмехается, пряча чуть различающийся рисунок радужки за темными очками. Теперь для мира больше не существует Лиль или Адама как отдельной личности — есть Шалашаска Оцелот, лучший из лучших разведчиков, мастер дознания и любитель театральных жестов, успевающий невозможно много в разных частях мира одновременно. Почти месяц уходит на то, чтобы синхронизировать их произношение на всех языках, манеру грассировать сочетания согласных и особенно красивые идиомы, перелопатить всю легенду, чтобы, не дай бог, ничего судьбоносного не упустить, вплоть до любимого вкуса мороженого. (Она и без того знает, что клубничное.) Они как многоликое божество и Адам не уверен, какая ипостась выиграет в схватке, если им придется биться друг с другом. Иногда Лиль пробирает мороз от того, насколько она вживается в его шкуру — ей кажется, что никакой Лиль никогда и не существовало, это все выдумка, враки. — Лучше бы тебе не говорить на португальском, — пробормотала она. — Никогда. — Да что не так? — мрачно бурчит Адам, колупаясь ножом под ногтем. — Ты говоришь так, словно у тебя во рту чл-, — Адам ударил себя ребром ладони по трахее, прерывая ее на полуслове. Лиль закашливается и усмехается, поглаживая шею. — Короче, диалект, на котором ты чирикаешь — дерьмо собачье и говорят на нем те жалкие пять процентов, которые живут в самой Португалии. Где-нибудь в Анголе тебя едва ли поймут. А если попытаешься просклонять инфинитив, как ты это сейчас сделал — вообще сожгут без суда и следствия. — Ладно-ладно, я тебя понял, — отфыркивается он. — Ты, будь добра, китайский не свети тоже. — Как скажешь, родной. Его дело — помочь Миллеру с созданием новой базы, с нуля, поэтому остающаяся в эпицентре событий сестра — очень выгодная ширма. Всего-то нужно, чтобы она эпизодически выгуливала личину Оцелота на каких-нибудь не слишком подозрительных делах, иногда светилась перед союзниками или врагами (тонкая грань, которую никогда не найдешь в их деле). Заодно присматривала под шумок за очнувшимся Боссом, чтобы тот не отчебучил чего лишнего. Это прикроет Адама от лишнего внимания и даст фору на обустройство их новой базы и все той легенды, которая окружит двойника. Отсчет пошел.

***