Fin de notre histoire, adieu.

      Холодный мрамор, цокот лакированных башмаков нарушает идиллию ночи. Он врывается в этот умиротворенный момент так же, как врывается легким порывом в распахнутое настежь окно, заставляя тюль трепетать в нежном танце. Но в шагах не было и капли того спокойствия, какое было в картине. Джордж словно пятно чернил на завершенной, совершенной композиции. И взгляд к себе притягивает, и вызывает отторжение.       Как и на всем празднике.       Шаг, два, три, шесть, десять. Разворот. Еще десять, в другую сторону. Дистанция вот уже пять минут никак не меняется, словно у человека в темных очках главная цель – довести себя до усталости, истощить запас энергии, возникшей на почве обиды и негодования.       Ходит туда-обратно, и секунды не давая себе передохнуть.       Звон бокалов за стеклом. Ему плохо, ужасно плохо, хоть своими же руками хватайся за горло, да сжимай со всей силы, до красных полос от пальцев, до предсмертных хрипов, до синяков. Но он только до побелевшей кожи пальцев и выступающих суставов держится за белоснежные перила с серыми жилками, пытается дышать ровно. Пока не получается, пока только бульканье выходит. Но это временно.       Так же временно, как его чувства.       Дверь скрипит немного, впуская в его маленький пузырь меланхолии шум того мира, несуществующего для него. Праздника, на котором ему, - лучшему другу одного из женихов, - просто не нашлось места.       - Джордж. – и нет былой мягкости в его тоне, зеленые глаза глядят с осуждением. Конечно, он ведь испортил ему свадьбу своим выкриком «Протестую!», своими поступками после. Своим существованием.       - Зачем? Мы обсуждали это уже, я специально приходил к тебе за несколько дней до события, - у Дэвидсона начинают трястись руки. Мелко-мелко так, - чтобы сегодня все прошло идеально!       - Дрим.       - Ты ведь кивал головой, говорил, что понимаешь, что очень рад за меня!       - Дрим.       - Тогда почему в такой важный день ты просто-       - Ты врал мне!       Теперь уже он замирает. Кипит обида на близкого друга, но не столь сильная, как у этого самого друга на Дрима. Джордж давит желание шагнуть с этого самого балкона прямо вниз, разбиться о твердую землю и никогда ни о чем больше не волноваться. Но вместо этого глотает жутчайшую боль, поднимает голову к звездам. Ярким, прекрасным звездам.       - Гоги? - звучит так тихо. Ошарашенно.       - Ты врал мне в лицо, - первая слеза скатывается по щеке, бежит быстро так, исчезает в темноте, - «Я люблю тебя, Джордж», «Ты такой милый, Джордж». «Скажи, что любишь меня, это поможет мне спать спокойней». Все это время. - всхлип, голос срывается, - Зачем? Объясни, чего ради был этот цирк? Ради чего глупые подкаты, комплименты? Друзья, простые друзья так не делают. Поиздевался и бросил? А? Объясни, молю тебя, потому что я сам уже ничерта не понимаю!       Как оказался впритык к нему, держа за край платья на груди, не помнит. Только осознает, как быстро дышит, сбивчиво, как чуть дрожат колени от напряжения, - так же дрожат губы от слез. Клэй отодвигает маску, вытирает его лицо и чуть гладит, словно невзначай. Словно так же случайно приближается к нему, случайно прикрывает глаза, подрагивая ресницами, случайно сжимает другую руку в своей, сжимает пальцы, ладонь, заставляя ощущать себя беспомощным.       - Не смей.       Только Джордж устал. Устал от случайностей.       - Ты клятву давал. Не думай даже.       Отпрянул, прижимая руку в черной перчатке без пальцев к своим губам. Нет, Фанди не заслуживает всего этого. Он заслуживает чего-то в разы большего, с его-то открытостью и бескорыстным желанием быть хорошим. Просто быть хорошим.       Дрим надвигает дурацкий смайлик с двумя точками и черной полосой на глаза, отворачивается, локтями упирается о мрамор. Выглядит откровенно плохо, хотя, казалось бы, должен всю эту ночь веселиться напропалую с новоиспеченным мужем и друзьями. Как-то очень странно дергается, и Дэвидсон с огромным трудом давит желание обнять, прижать к груди.       Но им нельзя.       - То, что было между нами – не шутка, понял? Я ни разу в жизни, - голос все громче и громче, пусть и дрожит еще, парень все четче и четче выговаривает слова, - тебя не обманывал. Никогда.       - Тогда почему –       - А ты хотя-бы раз ответил мне взаимностью?       А ведь так и есть.       И не поспорить.       Был хотя бы раз, когда Джордж дал ему хотя бы намек, хотя бы маленький шанс на взаимные чувства? Хотя бы раз позволил себе так же подколоть в ответ, ответить той же монетой, дать столь израненному сердцу своего друга надежду на то, что все может быть иначе, может быть намного лучше?       Не было такого. Всегда отшучивался, всегда просто переводил тему. Держал в себе как страшный секрет, как что-то, чего стоит бояться.       - Я боялся признаться.       - А я устал биться о кирпичную стену, Гоги.       Звезды над ними насмешливо блестят, усмехаются. Знали ведь обо всем, но не удосужились и маленькой весточки дать, хотя бы намекнуть ненавязчиво. Не пожелали вмешиваться. Да это и не их заботы, откровенно говоря. Джордж смеется, тихо, надрывно. Чувствует, как истерика накатывает, накрывает с головой, отбирает последние крупицы здравого ума и такого ценного для организма кислорода.       - Получается, - зарылся рукой в волосы, окончательно превращая их в одну бесформенную кучу. – получается, я своими руками угробил все.       - Джордж.       - Нет, нет, все в порядке. Я… я понимаю.       Дэвидсон ничего не видит за белой маской, но хорошо помнит цвет его глаз, и как они могут сверкать в свете осенней луны, такой яркой и желтоватой. Знает, как могут покрываться румянцем цвета персика его уши, - щеки почти не менялись от смущения. Знает его всего, его привычки и повадки, знает, какой милый он во сне, какой прекрасный, когда сосредоточен на деле, как привлекателен, когда всего его захватывает азарт.       - Все хорошо, если он сделает тебя счастливым.       - Гоги, пожалуйста. – снова пытается приблизиться, срывая маску совсем, выдергивая замочки. Они со звоном бьются о мрамор, как разбились останки сердца парня напротив. Как же символично вышло. Джордж проходит все стадии принятия за раз, испытывая при этом абсолютное опустошению и апатию, которая начинала давить, сильно давить на его рассудок. Наплывала как густое темное облако, заставляло морщится, испытывать тупую головную боль.       - Не нужно. – осторожный поцелуй в лоб – едва ощутим, как свет свечей в канделябрах по ту сторону окна, где слышен смех. – Молю тебя, цени то, что имеешь сейчас. Прости за этот цирк, клянусь, я себе такого больше никогда не позволю. И еще – я все еще твой друг. Если нужна помощь, то дорогу ты знаешь.       Цокот лакированных башмаков, шуршание подола платья.       - Будь всегда доволен, за нас двоих. Потому что я никогда не буду доволен.       Свет луны, блеск звезд.       Тишина.       Кажется, это конец.       Кажется…