cellofourte — no matter what
Он смотрит на него, плавно рассекающего пространство танцевального зала, смотрит, как тот своими мягкими движениями рук, словно крыльями белоснежного лебедя, тянется не к потолку, а в самую высь. Смотрит, как тот поворачивает голову к своему зрителю, как, несмотря на всю трагедию исполняемого танца, улыбается, едва приподнимая уголки пухлых губ. Чонгук любит смотреть на Чимина каждый раз, когда омега репетирует свои партии в постановке, Чонгуку просто нравится смотреть на него, не отрывать свой взгляд, потому что какой к чёрту весь остальной мир, когда перед ним Пак Чимин? Он куда больше сокровища, на которое можно смотреть с обожанием и торжеством обладания, Пак Чимин куда больше того, что можно оценить, потому что самое важное, самое дорогое, самое любимое невозможно оценить. Чонгук смотрит влюблённым, давно понятным только им обоим взглядом. — Продолжишь так на меня пялиться — и все всё узнают, — завершая свою репетицию, говорит Пак. — Разве любовь — это то, что нужно скрывать? А я люблю тебя, Чимин, — не отрываясь, наблюдает, как омега подходит ближе. — Гук-а, только не начинай, — устало вздыхает Чимин. — Ты сам понимаешь, кто мы, в каком месте мы живём и где работаем. Такое здесь не приветствуется, родной. Чон не торопится с ответом, он сводит колени, между которыми встал танцор, сводит так, чтобы без всякого пути к отступлению. Он наблюдает, как неловко тому, как тот начинает краснеть от одного пристального взгляда Чонгука. Он подымается, не пытаясь даже увеличить расстояние между ними, напротив, приближается вплотную, чтобы тело к телу, чтобы без всякого пути к отступлению. Его рука касается чёрного цвета волос, чьи отдельные пряди тронула искусственная синева, пробегает пальцами по выбритым вискам, от них — к самому затылку и зарывается, проводя кончиками пальцев по изящной шее, прекрасно зная, как будоражит это до мурашек самого Пака. — Мне плевать, что здесь принято, — прикасаясь лбом к его лбу, шепчет, но так, чтобы эхом отдавалось внутри головы. — Если им не по вкусу, когда омега любит омегу, у них проблемы с рецепторами, потому что не в этом вся суть. — Чонгук, ты не понимаешь… — Суть в том, что я люблю тебя. И я хочу любить тебя, смотреть на тебя и танцевать с тобой, без всякой опаски и осторожности… — Я тоже хочу, но… — сковываясь от дьявольски близкой дистанции, шепчет в ответ. —… и снова любить, Чимин. Нас могут не понимать, но танец — это искусство, а оно свободно от всяких предубеждений. Чимин знает, что его любят, знает, как его любят, и любит ничуть не меньше, но боится. Чимин боится, потому что знает, что балет всё ещё остаётся специфичным явлением искусства в их стране, балет по всему миру является олицетворением грации и нежности сплетающихся в едином танце альфы и омеги. Пак боится не из страха принятия себя или своих чувств, он боится, потому что заведомо знает реакцию общества. С них будут смеяться, их будут ненавидеть, не понимать ровно настолько, сколько не понимают всей глупости Зигфрида. Их будут ненавидеть и презирать за каждый сделанный шаг, когда как им хочется просто… просто любить. Он чувствует обволакивающий и дурманящий аромат своего омеги, который стал совсем родным и таким необходимым. Его взгляд спускается с глаз, что ночным омутом затягивали в себя каждый раз, стоило ему только заглянуть в них, к кончику носа, которого так любит касаться по утрам, даря нежный поцелуй с пробуждением. Танцор сдерживается, дабы не спуститься глазами ниже и не остановиться, не залипнуть на губах Чонгука, потому что знает, что от них будет не в силах оторваться. — Ну же, Чимин, — а Чон пользуется слабостью, продолжая шёпотом разжигать пожар на краснеющей коже уха, ведь знает, засранец эдакий, что тот тоже его любит. Вкусив самый сладкий плод, какой только доводилось пробовать за всю жизнь, тяжело представить что-то ещё более сладкое, а насытившись им вдоволь и вовсе можно пресытиться к сладкому. Но губ Чонгука всегда будет не хватать, их вкус всегда будет самым желанным на кончике языка Чимина, потому что тот перед тем, как коснуться, перед тем, как, вкусив вновь, проводит язычком по нижней губе, и ведь знает, как дурманит этим возлюбленного, но поделать с этим ничего не может. Вкус чонгуковых губ никогда не пресытится, потому что Пак никогда не сможет привыкнуть к ним, он пробует их вновь и вновь, готовый не самому испить, а чтобы его выжали через этот поцелуй, но вкус всегда неуловим. Он чувствует напор, с каким Чон проталкивает свой язык внутрь, с каким прижимает его тело к себе, сжимая руками задницу Чимина, и тот уже жалеет, что это только поцелуй. Омега плавится, готовый раствориться в этом поцелуе, стены репетиционной будто никогда и не существовали, потому что, прикрыв веки, он чувствует, что сейчас они одни, совсем одни, без лишних глаз и предрассудков, посреди озера, того заветного озера. Он руками цепляется за плечи Чонгука, не желая останавливаться ради какого-то глотка воздуха, который давно они делят на двоих не только в танце, но и в любое другое тёмное и светлое время суток. Его пальцы, на одном из которых покоилось лишь одно кольцо, отдалённо напоминающее то, что всегда имеется на руке, что всегда ближе к сердцу, другого молодого человека, перебирают отросшие локоны, зарываются в них, пробуждая приятную дрожь в Чонгуке, ведь тот безумно, чертовски безумно слаб перед такими прикосновениями. Они оба знают свои слабые места и не перестают этим пользоваться. Чонгук любит, когда они так целуются, посреди танцевального зала, совсем одни и в полной тишине, но больше объятий губ Чимина он любит, когда тот сам тянется к его рубашке, желая разорвать ту без всякой пощады, и припечатать к зеркалу напротив. А Чон бы сам был рад оказаться в подобном положении, а после поменяться или вовсе переместиться к подоконнику. И всё бы произошло, Пак бы непременно вошёл в него, всё помещение бы наполнили надрывающиеся от наслаждения стоны, которые бы никто не стал сдерживать, Чонгук бы непременно насладился тем, как Чимин умело обхаживает его член своими пылающими губами, вот только они всё ещё находились в академии, где были далеко не одни. Дверь в репетиционную приоткрывается и внутрь заглядывает вечно кучерявая голова альфы. — Чимин, вот ты где, — неловко улыбнувшись, выдал Тэхён, молодой танцор, подающий все надежды на звание главного в их труппе. — Совсем тебя обыскался, — он едва задевает взглядом отпрянувшего в сторону Чона, — там учитель Чхве созывает всех для обсуждения предстоящей постановки, без тебя никак не начать. Чимин поправляет взлохмаченные волосы, уже стыдясь румянца, что успел тронуть не только щеки, но и уши молодого человека. — Да, разумеется, — Пак уже собирает свою тренировочную сумку, — мы с Чонгуком скоро подтянемся. Ким неодобрительно окидывает обоих взглядом, преимущественно даруя его второму омеге, вскинув задумчиво брови, а после покидает их: — Поторопитесь.alma & tove lo — worst behavior
— Почему ты так смущаешься на людях, — припадая губами к шее с едва карамельным отливом, шепчет Чонгук, — но как только мы остаёмся наедине… — Потому что я хочу тебя, а не чтобы все хотели хотеть тебя так же, — откидывает голову, давая ещё больше пространства для поцелуев. Они живут в маленькой квартирке построенного для молодых студентов общежития, для всех они хорошие приятели и дружные соседи по квартире, но разве соседи влетают в квартиру, едва сбросив с себя обувь, и прижимают друг друга от стенки к стенке? Едва ли кто-то из омег хотел бы, чтобы данные подробности знали остальные, вернее, остальным вряд ли стоит знать подробности того, как именно они ютятся на краю Сеула. А выходит у них это весьма недурно, они уже и забыли, когда съехались, помнят только, что и дня не прожили с того момента без хотя бы одного прикосновения или поцелуя. Чимин с самого утра недовольно ворчит, потому что ощущает тяжесть на своём бедре, которую сбросить спросонья довольно сложно, он недовольно бурчит что-то себе под нос, хрипя ещё не отошедшим ото сна голосом. Чонгук дёргает веком как только под его ногой, которую он так привык закидывать на своего партнёра посреди ночи, начинается движение, он тепло улыбается на любимое ворчание, что мёдом растекается по телу от ушей и обволакивает своей нежностью пробуждённое сердце. Чон знает, что как бы не ворчал брюнет, тот всё равно любит его, и вовсе не со зла принимается избивать его подушкой по голове. — Если ты сейчас не встанешь, я опоздаю, а если я опоздаю, — начинает самостоятельно выползать из-под хватки, которую Чон даже не думал ослабевать. — Ты учинишь скандал, я знаю, — Чонгук лениво приподнимает ноги, а после и сам поднимается, садясь напротив Пака. — Но как насчёт поскандалить вдвоём? — многозначительный взгляд и слегка приподнятая бровь, Чимин чертовски хорошо знаком этот приём. — Чтобы аджумма с этажа ниже вызвала полицию опять? Потерпишь, сегодня у нас репетиция. — Не опять, а снова, — как бы подмечая, возносит вверх указательный палец молодой человек. — А если серьёзно, у нас каждый день репетиции. Чимин видит ту усталость и тоску в глазах Чонгука, потому что сам прекрасно понимает, как они мало проводят времени вместе, именно вместе, а не рядом. Что толку находиться с любимым человеком в одном пространстве, но не иметь возможность коснуться его так, как ты обычно привык касаться, не иметь возможности поцеловать, потому что невозможно просто так смотреть на эти губы? — Я всё понимаю, Гук-а, — почёсывая ещё не мытую голову, вздыхает Пак, — но эти репетиции важны для нас. Если на показательной нас одобрят, то нам дадут выступить на большой сцене перед самим Сук Мунхуном! — Знаешь, пока я могу танцевать с тобой, мне большего и не нужно, — опуская ноги на пол и начиная искать свои домашние брюки, выдал Чон. — До сих пор не могу понять, какие именно танцы ты имеешь в виду, — повесив своими словами тишину в комнате, он выбегает и направляется в ванную комнату. Они выпивают немного, они толком и не пьют никогда, но когда двоим взбредает в голову, то всегда вливают в себя столько, что только запах нежного ликёра и крепкого виски смешивался в их общем дыхании. В Чимина давно впитался такой родной, такой необходимый, как воздух, запах вишнёвого ликёра, который куда приятнее ложится на язык нежели то, чем обычно хвастаются местные заведения. Аромат жаренного миндаля и кокоса обвивает Чонгука, он вдыхает его каждое утро, грезит о нём днём и не может оторваться глубоким вечером, когда уже никто не может разделить своего запаха, когда всё смешивается и они вновь испивают друг из друга их общий коктейль. — Почему ты так смущаешься на людях, — припадая губами к шее с едва карамельным отливом, шепчет Чонгук, — но как только мы остаёмся наедине… — Потому что я хочу тебя, а не чтобы все хотели хотеть тебя так же, — откидывает голову, давая ещё больше пространства для поцелуев. Чонгук улыбается, покусывая чувствительную кожу, на которой к следующему дню дадут о себе знать новые яркие бутоны любви, а сам готов рыкнуть, когда рука омеги прощупывает его возбуждение, не просто прощупывает, а провоцирует. Чимин с удовольствием кота, получившего заветное угощение, мнёт ткань брюк, едва соприкасаясь пальцами с плотью, а после задевает ширинку, что уже трещала по швам. Он расстёгивает её, опускает брюки, которые сам хозяин был бы рад потерять ещё по дороге домой, и наслаждается, как Чон терпеливо закусывает губу и держит себя в руках, когда как сам Пак не против подержать в своих совсем иное. Хватка Чонгука ослабевает, когда пальцы Чимина проникают под ткань трусов и принимаются интенсивно массировать не без того вставший член и уже вовсю сочащийся предэякулятом. — Ты мне мстишь, — слабо выдыхает сквозь стиснутые зубы Чон. — Вовсе нет, — лукаво улыбается брюнет, когда его большой палец вовсю принялся стимулировать влажную головку, — это моя рука, а не нога. Глаза Чонгука округляются в миг, он с опаской опускает взгляд на заинтересованное и уже догадавшееся личико Пака. Чонгук не знает, чего он больше хочет: кончить или самого Чимина, или Чимина, кончающего в него. Но довольная ухмылка того обещает, что омеге даже не придётся выбирать сегодня ночью. Чонгук подхватывает за ягодицы возлюбленного, который успел прочно обвить свои бёдра вокруг его талии, и уносит прямиком в спальню, где и бросает на кровать. А Чимина долго просить не надо, его пальчики ног уже прохаживаются по обнажённому и разгорячённому торсу (ещё немного, и о кожу Чонгука можно будет обжечься), а самое лакомое, самое заждавшееся и уже соскучившееся по ласкам место начинает полыхать — уж так ощущалось самому Чонгуку. Пак несколькими движениями спускает нижнее бельё, оголяя полностью парня, и наслаждаясь видом возбуждения, что было ничуть не меньше того, что у самого свербило в джинсах, он уже готов сразу взять его, но хотел услышать первый стон Чонгука, хотел, чтобы тот сам сорвался. Его ступни зажимают между собой отвердевший член, прохаживаются вдоль, по всей длине и цепляя пальчиками чувствительную, налившуюся кровью головку. Чонгуку дурно, безумно дурно от ощущений, что парализующим электричеством проходятся по всему телу и концентрируются в одном месте, которое уже сил нет контролировать. Стон спадает с его губ, вырывается из самой глубины, и он готов повториться, чтобы стены с ещё большей силой отразили звук, чтобы вышло за пределы их маленькой квартирки, чтобы все узнали, как ему хорошо, как хорошо умеет делать его Чимин. — Отсоси ты уже, — не в силах посмотреть на брюнета, почти шипит Чон в потолок, но чувствует это немое ожидание в лице приостановившегося омеги, — пожалуйста. Чимину не нужно особого приглашения, он берёт в рот, но без всяких нежностей и трепета, он знает, как Чонгук любит, он чувствует, как Чонгук любит. С губ уже стекает скопившееся смазка, а у Чонгука вены не только на члене, они проступают на висках и на руке, которой тот хватается за волосы Пака и с уже удобным для него темпом начинает вести их танец. И кончает, не в рот и не на лицо, потому что по виду обнажённых ягодиц можно понять, что тому ещё будет куда завершить. А Чимин прогибается в удовольствии, потому что любит, когда сзади, когда крепко за задницу руками и до упора, потому что Чонгук не перестаёт стонать, а от его гортанного рычания ему самому хочется кончить, потому что любит, когда Чонгук в удовольствии от него, когда они оба в таком наслаждении. Чонгук двигается без всякой плавности, какой отличается в своём танце. Если подумать, их танец давно вышел за пределы стандартов балета, за пределы каких-либо танцев, потому что в нём существуют только они вдвоём и двигаются только вместе. Чонгуку чертовски нравится смотреть, как Чимин не пускает всё на самотёк, а рвётся принять участие во всём, а именно ему нравится смотреть, как тот насаживается на его член, откидывая голову назад и что-то шепча неразборчиво. — Чёрт, возьми меня за волосы! — уже с пухлых, явно искусанных (Чонгук не знает, но обязательно проверит в поцелуе) губ срывается рык. И Чонгук пропускает пальцы сквозь мягкие пряди волос, берёт их в кулак и прибавляет в темпе, ведь раз Пак попросил взяться за волосы, тот явно на грани того, чтобы кончить, как и сам Чон, который вот-вот готов излиться внутрь возлюбленного. И они кончают, совершенно плевать, кто когда, но оба заваливаются на спину поверх не расстеленной кровати и шумно выдыхают. — Гук-а, — зовёт его Чимин сразу после того, как восстанавливается дыхание. — Да? — двигает вопросительно бровью Чон. — Только не говори, что ты вымотался. В нас из крепкого был только виски, — Пак знает, как с вызовом смотреть на своего омегу, потому что тот чертовски быстро ведётся на слабо. — Я оттанцевал подряд три спектакля, — Чонгук приподнимается на локтях, — думаешь, я остановлюсь на одном лишь акте? — Тогда ноги во вторую позицию, мой дорогой, — с усмешкой на влажных губах командует Чимин. Чонгук только рад, потому что любит смотреть на Чимина прямо, когда тому хорошо, когда обоим хорошо, Чонгук любит смотреть, когда тот прямо перед ним.swan lake, op.20 suite: vib.final scene
Они оба забываются во времени, где они, и кто находится поблизости, когда они в танце, когда они оба в танце. Вся их труппа разместилась в зрительном зале и наблюдала за выполняемой омегами партией. То была финальная сцена Лебединого озера, самая чувственная и в которую всегда вкладывались Чимин и Чонгук. Пак без умолку мог говорить о красоте трагичности данной сцены, когда как Чон отдавал предпочтение белому адажио, что отличалось своей романтичностью, которая так пленила его в танце с Чимином. Каждый раз отыгрывая встречу Зигфрида и Одетты, он влюбляется в омегу ещё больше, по-новой и с головой. Пак Чимин был создан для балета, он был создан для искусства, и когда Чонгук, стоя с ним на одной сцене, наблюдает его лёгкие, словно пёрышко, движения, как тот парит в каждом прыжке, наблюдает за плавностью изгибов тела, где нет и намёка, но острый, неверный угол или неточность, он понимает, что родиться в этом мире, имея возможность поднимать в своих руках над головой такое сокровище, было действительно стоящим делом. Родиться в этом мире и полюбить Пак Чимина было самой лучшей наградой для Чонгука. Его в детстве мало кто понимал за его любовь к танцам, за его увлечённость русским балетом, который привезли в страну только в начале века и который ещё оставался диковинкой для старшего поколения и простых горожан, привыкших к традиционной хореографии. Завидев его, такого утончённого, словно скульптура, вышедшая из-под точной и умелой руки флоренцийца, он сразу почувствовал, что не один живёт танцем, не один готов посвятить себя этому дело и далеко не один давно преклонил колено перед искусством. Но наблюдая за Чимином, как тот не просто танцует, как он вживается в танец и сам становится танцем, Чонгук понимал, что тут они всё равно по разные стороны, ведь Пак и есть то самое искусство, запечатлённое в виде человеческого тела. И Чону чертовски льстит мысль, что это искусство его. — Замечательно, — по завершению зааплодировал художественный руководитель. — Чимин, — первым делом он обратился к брюнету, — твой Одетта просто настоящее искусство, Мунхун обязан увидеть твоё исполнение! Я настаиваю на том, чтобы ты стал королём лебедей и исполнил заодно роль чёрного лебедя. У Чимина нервно вздымалась грудь после танца, а вылившиеся восторженные слова на взлохмаченную подбадривающей рукой возлюбленного голову выбивали из колеи. Пак не переставал улыбаться, он уже не смотрел на учителя, он смотрел на Чонгука и представить себе не мог, что они будут танцевать вскоре перед живой легендой балета. У омеги дух захватывало, сердце сжималось, но не от трепета или страха, нет, Пак теперь не боится, напротив — он чертовски горд за них обоих, и наконец-то судьба даровала им шанс доказать, что искусство — это всегда о высоком, а что может быть выше любви в одеяниях самого искусства? Его рука невольно тянется к чонгуковой, но отдёргивает себя, с опаской опуская взгляд в пол, когда как сам Чон резким, но мягким жестом берёт его ладонь в свою на глазах всей труппы и сжимает, не пряча за спиной, а глядя вперёд, в глаза руководителю и другим танцорам. — Тэхён, — после некоторых технических замечаний кордебалету альфа обратился к другому танцору, что стоял по другую руку от Пака, — твой Злой гений выше всех похвал. Я уверен, что с твоей и Чимина харизмой можно сыграть сразу двоих персонажей. Не знаю, как на это взглянет господин Сук Мунхун, но в вас, ребята, заложен особый талант, вы раскрываете его каждый раз, поэтому обговорите между собой. Ты, Тэхён, на мой взгляд прекрасно справишься с ролью как Злого гения, так и Зигфрида, — учитель Чхве развернулся к труппе, что ожидала следующих комментариев к выступлению, но тот хлопнул в ладоши в завершении своей речи и указал руками на двери. — А теперь, родненькие, по домам, отличная работа! — Учитель Чхве, — обратился к нему недоумевающий Пак, — а что насчёт Чонгука? Как он станцевал и что с его ролью? Альфа окинул их обоих задумчивым взглядом, говорящим о том, что это последнее, чем бы ему хотелось заниматься. Но он был не глупым человеком, от подобной головной боли так быстро не избавиться. — Ах да, Чонгук, — он принялся складывать свои расписанные в заметках бумаги и растасовывать их по блокноту, — зайди ко мне через десять минут. Чимина очень насторожили данные слова руководителя, он не сразу отпустил сжимающую его ладонь руку. У него было плохое предчувствие, больше всего он боялся, чтобы однажды их не разделили, больше всего боялся, что в его танце не будет Чонгука. Тот одобряющее кивает и шепчет губами, что всё хорошо, а Паку меньше всего в это верится. — Я одной ногой здесь, другой на тебе, — подмигнув парню, улыбнулся Чон. — Ты только не переживай, дорогой.cellofourte — say goodbye
Было бы за что не переживать, Чимин бы не переживал, но разговоры с художественными руководителями тет-а-тет редко заканчиваются чем-то хорошим. Он не первый день в балете, наслышан, научен и горьким опытом пройден через всё это, и меньше всего ему хотелось, чтобы Чонгук, его Чонгук проходил через это всё. Его мальчик попросту не заслуживает такого отношения, он куда больше старается, и Чимин не раз видел результаты переработки омеги. Они оба всегда гнались за невидимым идеалом, но если для Чимина собственный идеал всегда был чем-то эфемерным, чем-то необъятным, то Чонгук порой мчался к своему образу с пеной у рта. — Я тоже считаю, что негоже такого красивого омегу поднимать в танце другому омеге, — как бы невзначай подмечает Ким. — Омег в танце должны кружить альфы, а омеги должны любить альф, не иначе. — Заткнись, Ким, иначе я твой член прокручу во столько оборотов, что он отвалится, — и отказавшись дослушивать возражения и предложения на эту самую практику, Пак летит по направлению кабинета, в котором и должна была состояться беседа Чонгука с руководителем Чхве. — Чонгук, я всё понимаю, вы очень близки с Чимином, — альфа откашливается, — возможно, даже больше, чем мне хотелось бы представить, но дело в том, что вы не можете танцевать вместе. — Это почему же? — невозмутимо спрашивает стоящий посреди кабинета Чон. Он сразу понял, к чему всё идёт, когда его персону пропустили в комментариях к выступлению. Видимо, Пак чертовски вездесущ, раз опасался каждый раз о том, что кто-то прознает о них. Ему было откровенно плевать на то, что подумают окружающие, ему было главное, чтобы Чимина, его Чимина не тронули и не опорочили. — Понимаешь, это балет. В нём раскрывается история любви омеги и альфы, никак не двух омег и, боже упаси, двух альф. Люди не будут смотреть постановку, где один омега танцует с другим омегой, где один омега пышет любовью к другому, — альфа поджал губу, стараясь наиболее аккуратным способом выразить свои мысли. — Так не принято, Чонгук. — Не принято где? Учитель Чхве, мы говорим о постановке, что повествует о любви, в ней человек влюбляется в лебедя, пусть и заколдованного омегу. Почему искусство любви не могут показывать двое омег? — Белые лебеди могут любить друг друга, в балете человек может влюбиться в зачарованного лебедя, да хоть в жабу, — он делает паузу. — Омеги не могут. Люди не поймут, никто не поймёт. — И что вы мне предлагаете делать? — Я буду ужинать на следующий неделе с Мунхуном, я порекомендую тебя и постараюсь уговорить его взять тебя в Нью-Йорк или Вашингтон. У нас в кордебалете тебе делать совершенно нечего, а там ты сможешь танцевать, кого угодно и с кем угодно, но не здесь. — Вы хотите сказать, что я не смогу танцевать больше в паре с Чимином? — Исключено, — откидывается на спинку своего кресла. — Это потому, что мы оба омеги? — у Чонгука не хватает презрения, которое можно было бы сконцентрировать во взгляде и направить прямо на такого низкого сорта человека, как тот, что сидел перед нем. — Потому что так не принято, Чонгук, — руководитель тяжело вздыхает, понимая, каким выдастся тяжёлым данное противостояние, если не поставить точку, решающую точку на их танце. — Ты смышлёный малый, Чонгук. Ты преуспеешь и покоришь ещё не одну сцену, то же самое ждёт и Чимина. Он буквально дышит сценой, он расцветает на ней, сам погляди. Хочешь лишить его призвания? Отстаивай дальше свою правоту, то, что вы там называете любовью, но кто из здравомыслящих людей пойдёт на такой балет? Нам понадобилось много времени, чтобы на данный вид танцев в Корее не смотрели, как на экзотику, а тут вы, — он смотрит прямо в глаза Чона, выжидая, когда тот сдастся. — Хочешь со своей карьерой похоронить и его? Я бы поставил ультиматум Чимину первым, но он бросит всё и уйдёт в уличные танцоры, пока первый богатенький альфа не захочет его купить. И купит, и тебя купит, если не избавится. Его ждёт большое будущее, да и с твоим не всё потеряно, но ради бога, не рушь его жизнь, Чонгук. Чхве сказал достаточно, более чем достаточно. Чонгука сковывает изнутри, но это не глупая радость предстоящего успеха постановки, это боль, горькая, что солью накроет щеки, и больно далеко не за то, что на сцене Чимин будет без него, больно за то, что теперь он никогда не окажется с ним на одной сцене. Ему противно от собственной беспомощности, от того, что мир вот так устроен, что всегда на первый план выходит то, что принято, то, что правильно и верно. Противно от осознания, что для Чимина, как бы грустно и правдиво то не звучало, ничего, ровным счётом, ничего не может сделать, ничего не может дать. Чонгуку больно смотреть в слезящиеся глаза, полные страха и не понимания, больно не от маленьких кулачков, что рьяно избивали его грудь, больно оставлять любимого в неведении, когда так хочется объясниться и сказать сотней, тысячью слов, как он его любит, подкрепив поцелуями, но даже здесь он бесполезен. С ним у Чимина нет будущего, двум любящим омегам не прожить разом и не подняться высоко, чтобы весь мир узнал об их любви. Как-то Чонгуку говорили, что самыми выносливыми являются омеги, и если у них есть цель, они в одиночку поднимутся даже с самой непосильной ношей. Видимо, если им подниматься, то по-отдельности, подальше друг от друга. Больно от осознания, что тот, кого он считал своим, вовсе не для него, что счастье того, который с каждым поцелуем дарил свежий глоток воздуха, вовсе не в нём, Чонгуке. Чон никогда не видел в их связи чего-то неправильного или того, что невозможно понять, принять, ведь с Чимином они сразу нашли общий язык. Кто ж знал, что общественное принятие настолько может отразиться на человеке. Чонгук ни за что бы не позволил Чимину пожертвовать своей карьерой, своей перспективой, которая у того явно была. Он отходит в сторону, отмалчивается от вопросов, зная, что ведёт себя только хуже. Он слышит уже не повышенный голос в коридоре, а откровенный разбитый крик, крик брошенного лебедя, что вот-вот бросится о скалы. Но Чонгук сам застелет собой водные камни. Грудная клетка сжимается, глаза не выдерживают, а губы так и дрожат, так и просят обернуться, посмотреть в глаза, в это пленительное озеро, в котором плавать хоть с головой и без выныривания, и сказать простое «прости», но он идёт дальше, идёт как можно подальше. Говорят, что танцор умирает дважды — один раз, когда прекращает танцевать, и эта первая смерть куда более болезненна — это часто танцевальному классу повторял хореограф в его родном городе, и Чонгуку хочется горько смеяться. А что же это, если не ещё одна смерть, когда ты не можешь танцевать с тем, с кем танец для тебя был целой жизнью?