Соображения морали

Знали ли вы или нет, но Акааши Кейджи всегда считал себя человеком довольно принципиальным и всегда действовал сугубо в соображениях морали, — в основном, просто старался быть достойным сыном для своих родителей, не позорить их перед другими людьми, получать хорошие отметки на итоговых тестах, быть активистом среди молодёжных движений и с уважением относиться ко всем окружающим. Уважение, по личным соображениям, Кейджи всегда старался ставить на первое место в диалоге с другими людьми. Будь то старший по возрасту или положению, одноклассник или ребёнок — Акааши действительно старался улыбаться, не перечить и обращаться к говорящему максимально уважительно. И он искренне недоумевал, когда Бокуто Котаро это не нравилось. Ему и правда не нравилось. От слова совсем. — Ака-а-аши! — в своей возмущенно-обиженной манере тянет Бокуто, крепче обхватывает широкими ладонями и без того уже донельзя стиснутую в руках талию Акааши и прижимает его своему телу ближе, — горяче-влажному, уже начавшему постепенно остывать после распаляющей кожу и мышцы тренировки, крепкому и поджарому. У Акааши сердце стучит где-то в горле, бьется быстро-быстро. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Как заведенное. И дыхание сводит. Потому что руки Котаро на нем, на его теле, талии, у него везде — на плоти и в душе, и от этого хорошо-хорошо, и плохо-плохо одновременно. Потому что нельзя. Не здесь, не сейчас, но быть может потом. Потом-потом как-нибудь. Желательно потом перенести на денька два вперёд. Лучше три. Лучше неделю. Лучше месяц. Он морально не готов. Вот совсем. Ну вот правда. — Нет, Бокуто-сан, — чеканит Кейджи, упирается ладонями в подкачанную грудь. А под ними мышцы перекатываются, — даже не перекатываются, выпирают, душат крепостью, — и Акааши руки убирает смущенно, чуть дёргается птичкой в чужих руках, неловко мнёт пальцы и по-скурпулезному трёт ладони между собой — фантом на них яркий, живой, мягкий. Хочется трогать и трогать ещё. И ещё. И ещё. Но нельзя — хотя бы не здесь. — Да в чем твоя проблема, Кейджи?! — возмущенно «угукает», как совушка, Бокуто, и выглядит и впрямь по-совинному, и смотрит так же, пуча красивые-красивые золотистые глаза с более тёмными кофейными вкрапинами. Акааши молчит. Не знает потому что. Не понимает. Воспитали так. Слепили из разного теста, Бокуто-сан. Не к нему вопрос. К слишком правильным родителям — быть может. — Я же могу назвать тебя по имени! Слышишь, Кейджи? Кейджи! Почему ты не можешь?! — он чуть наклоняет голову, выпытывающе смотрит глаза в глаза, щурится чуть-чуть совсем. Акааши отводит взгляд. Ну пожалуйста. Ну не надо. Ещё вот чуть-чуть. Вот совсем чуть-чуть. Чуть-чуть и... — Мое имя очень просто произносится, если ты об этом! Давай. Котаро. Ко-та-ро. Ничего сложного! — Потому что не хочу, — наперекор своим мыслям глухо бубнит Кейджи, складывает руки между собой, блокирует любой контакт между ним и грудью Бокуто, блокирует любое тело-к-телу, потому что ещё секунда таких объятий, и, кладя голову на гильотину и признаваясь во всех своих грехах честно-честно, ни капельки ни тая — не справится. Вот совсем. Потому что с Бокуто Котаро соображения морали просто-напросто не работают. Работают только одни-единственные соображения — и, право слово, Акааши определенно не хочет озвучивать их вслух. Вообще озвучивать. Даже для себя. Потому что стыдно слишком. Потому что от одной мысли — краска по ушам и немного по впалым щекам. Потому что просто и как дважды два — Бокуто Котаро. — А я могу, — Акааши, кажется, промаргивает-просматривает момент, когда Бокуто всерьез задумывается. Когда подпрыгивает на месте даже как-то по-птичьи, хлопает-хлопает взволнованно глазами, смотрит на Кейджи в упор, заинтересованно так, выжидающе, возбужденно. Когда ведёт руками по телу выше, мягко гладит впалый, — чертовски напрягшийся сейчас, — живот, ведёт вверх, пальцами бежит-бежит по спортивной футболке, задевает кончиками рёбра, нежно-нежно касается ключиц и шеи. Когда обхватывает пальцами нижнюю линию челюсти. Ведет по ней фалангами — чувственно, ласково, вопрошающе. Аккуратно так. Фарфорово. Фарфорово, возможно, как Акааши. Совсем чуть-чуть. Фарфорово не как Бокуто — Бокуто не фарфоровый. Грубый немного. Хаотичный даже. На вид. На ощупь. Но вот чувства у него — настоящий фарфор. — Заставить тебя сказать? Акааши моргает. А кончики ушей и правда горят красным-красным. — Не можете, — сопит почти обиженно, пораженно, тихо, прячет лицо в рукаве, потому что лицо горит-горит, алым пожаром, и кажется, что всем видно, а ещё душа горит, разрывается, туши-туши — ни чёрта не выйдет. Не может он просто. Не получается. Пробовал — дело гиблое. И горит ярче-ярче. С каждым вздохом-касанием-трепетом-губами-прикосновением-звуком. Горит и опаляет. Тело, шею, горло, душу. Все. Без остатка. — Но я хочу попробовать, — хихикает Бокуто, улыбается светло-светло, чуть тянет руку вниз, вместе с ней и челюсть Акааши, приоткрывает рот, и губами касается губ. А губы у него колючие даже немного — обветренные, чуть островатые из-за этой подсохшей рваной кожи, и она тает-смягчается от его прикосновения губ, и губы сразу мягкие-мягкие, и приятные, а ещё в голове неожиданно такой ветер. Глухо-глухо, и он летит, сносит амбары мыслей и многоэтажки построенных ещё родителями принципов. И так сильно… Так сильно... Хочется целовать. И он целует. Целует, и дрожит практически всем телом — чувствует слишком много. Бокуто напирает, подходит ближе, вжимает телом в тело, целует порывисто, постепенно углубляясь, ведет языком по ряду ровных белесых зубов и соприкасается с чужим. У Кейджи правда крышу несёт и сносит буйным порывом — такое чувство, что во рту загорается новый пожар, ярче и пуще прежнего, и он стонет в чужие губы, тихо, почти незаметно, несдержанно как-то, развязно, совсем не руководствуясь принципами и моралью, совсем в школьной мужской раздевалке и совсем не так, как хотелось бы. И вообще не хотелось бы, чтобы замечали. А Бокуто заметил — задумался, кажется. На секунду разорвал контакт, заинтересованно глянул глазами в глаза, и Акааши слепит, — смотреть не может, у него они такие яркие-яркие, такие золотые-золотые, такие осмысленные, в отличие от уже затянувшихся пеленой собственных озерец глаз, — и Котаро мягко, чуть нажимая, касается губ большим пальцем. Ведёт по тонкой-тонкой коже подушечкой. Касается уголка рта ногтем. Проводит по слизистой, легко так, чуть нажимая, аккуратно. Двумя пальцами трёт поверхность дёсен. Считает фалангами ровный ряд зубов. Заинтересованно костяшкой проводится по поверхности. И все так заинтересованно, аккуратно, изучающе. Невинно так. Словно вопрошающе: « А можно? А ты мне правда разрешаешь? А правда-правда? А потом ругаться не будешь? ». Акааши-то ругаться не будет. Вот вообще. Совсем. Слишком поздно для этого, сам дал слабину, сам позволил — оправдывайся теперь. И правда разрешает. Но все равно дрожит, как осиновый лист. Трясётся. И все равно хватает Бокуто за запястье, убирает руку подальше, вытирает текущую по подбородку и губам слюну. Молчит. Смотрит только — выжидающе. Бокуто тоже смотрит — восторженно. — Вау, — бормочет только как-то не несвойственно самому себе. — Что — «вау»? — практически нервозно, тоже как-то несвойственно самому себе, глухо произносит Кейджи. Бормочет что-то несвязное себе под нос тихонько. Достает из сумки упаковку с салфетками. Наигранно-спокойно вытирает перепачканные в собственной слюне пальцы аса. Снова молчит. Практически стыдливо. Молчит громко, с горящими кончиками ушей. Опять. Словно жизнь — один горящий пламенем стыд. Смешно даже как-то, насколько он определенно точно не привык к отношениям с Бокуто. Потому что с Бокуто не бывает не стыдливо — с ним либо вообще никак, стыда не существует, отдаешь себя всего полностью, вот словно вырываешь из себя душу, даешь, мол, на, забирай, твоя, смотри и любуйся, бери и никогда и никому не отдавай, либо жжется-жжется яркими пожарами, озоном по кости, порхающими бабочками-жалами в животе, да так, что точно удушиться-задохнуться, и не поймешь, очень хорошо ли тебе, или очень плохо. А Акааши и понимать не хочет. Лишь вдыхает только, комкает в руках салфетку, и бросает ее в близстоящую мусорку.. — Антисанитария же, Бокуто-сан. — Ты опять, — лишь только цыкает Бокуто, почти сразу же получает лёгкий тычок под ребро, — Ай! Прости-прости, Кейджи! — он лишь сопит практически побежденно, обнимает за талию пальцами, кладет широкие ладони на поясницу и тянет к себе ближе, мимолетно докасается виска губами и смотрит-смотрит в глаза, и снова, как огнем по гортани, — Совсем-совсем не хочешь, Ака-а-аши? — Ну, — смущенно бубнит Кейджи, позволяет себя трогать-касаться, жать ближе, потому что куда уже дальше, заходить, ну правда. Просто некуда. Станция конечная, остановка — « на сегодня хватит приключений. », — Если только чуть позже. Потом. Бокуто смотрит на него долго, — Акааши даже напрягается под таким выпытывающе-спокойным взглядом, потому что уж очень несвойственно Бокуто, потому что он такой шумный и его много, что даже странно, когда тихо и его так мало вокруг себя, — а затем он наклоняется ниже, тыкается лбом в лоб и проводит широкой ладонью вдоль по спине, докасается позвоночника сквозь спортивную форму. — Вот что, Кейджи, — говорит тихо, почти полу-шепотом, мягко поглаживая спину аккуратными-нежными движениями, а Акааши млеет только, подставляется под руку, не мурлычет, и на том спасибо, — По имени не сегодня. Мне давно хотелось кое-что попробовать. Это ты для меня можешь сделать? Акааши молчит. Даже внутренне мурлыкать от удовольствия перестает. Щурится, с подозрением слегка. — Смотря что вы имеете виду, Бокуто-сан, — возвращаясь к своему спокойному-титаническому голосу, бормочет неуверенно Кейджи, отводит взгляд чуть в сторону, хмурит брови. Думает. Анализирует. — Хотя бы поставите меня в известность? — Это секрет, Кейджи, — хихикает Котаро, потирается носом о нос, целует в щеку легко, мягко так, аккуратно, до приторного нежно-приятно, — Ты же мне веришь? Акааши снова молчит. Подставляется под поцелуи, хватается руками за крепкие плечи, аккуратно гладит сквозь ткань. Ничего же и не должно произойти, верно? Хватит. Наигрались за сегодня. И Бокуто, видимо, тоже хватит. — Верю, — утвердительно бормочет Акааши, прикрывает глаза под напором мелких-мелких поцелуев в щеку, линию челюсти, шею, плечо, ключицы, — Верю, Бокуто-сан. — Хорошо, — довольно кивает в ответ Бокуто, легко ведет руками по спине, гладит-проводит по позвоночнику, мягко потирается щекой о изгиб шеи, и как-то неожиданно, слишком вот так вот просто, вот так вот легко, словно пёрышко, подхватывает Кейджи под бедра, сжимает пальцами, очерчивает подушечками точёные мышцы, и поднимает, заставляя опираться на себя руками. Акааши опирается. И практически пищит. Потому что никто и никак и вообще ближайшие лет десять его уж точно вот так вот просто не поднимал. Потому что в Акааши Кейджи, на минуточку, целых сто восемьдесят два сантиметра ростом и практически семьдесят килограмм. Потому что вырос давно из такого периода жизни, когда его брали и вот так вот просто и легко поднимали. Но Бокуто какой-то странный, Бокуто заставляет погружаться в давно забытые и новые ощущения с головой — поднимает легко, улыбается ясно. И все так просто. Так… ненавязчиво. — Удобно, Кейджи? — смеющимся-светлым голосом тянет Котаро, перехватывает его покрепче, сжимает бедра чуть сильнее, и Акааши мысленно неприлично ругается про себя, потому что он как-то сам того не осознавая затрагивает все, до чего дотрагиваться нельзя, все, где Акааши — сплошной клубок нервов, а Бокуто — шарящий по ним импульс. — Вполне, Бокуто-сан, — натянуто произносит Акааши, хотя, нет, вообще неудобно, вот совсем, вот вообще ни капельки, потому что опять близко-близко, потому что опять много-много, и потому что опять очень чувствительно-приятно, и опять неприлично, хотя, наверное, просто у Акааши в голове так, потому что он, снова, твою ж — клубок нервов. Чувствительный. И очень восприимчивый. Трогательный даже. Последнее — лишь для Бокуто Котаро. — А теперь, Вы меня отпустите? — он неловко ёрзает в чужих руках, но пальцы на бедрах сжимаются лишь чуть сильнее, мягко гладят двуглавые мышцы. — Но это не то, Кейджи, — обиженно бубнит Бокуто, и Акааши устало выдыхает, — Я имел виду другое. Акааши не успевает спросить, — ну, вообще, успевает, конечно, но это скорее похоже не на полноценно сформулированный вопрос, а на обрывок обрывка фразы, — потому что его опять перехватывают покрепче, упираются широкими ладонями в ягодичные мышцы, и несут, несут куда-то, двигаются, ужас какой! И от этого страшно, вот прям чертовски, потому что неожиданно, и спонтанно как-то, и Кейджи хватается руками за шею Бокуто, обнимает его покрепче, жмёт к себе, а тот лишь сопит что-то неразобрчиво-умиленно, наклоняется, аккуратно садит Акааши на одну из тех самых спортивных скамеек, и… Садится перед ним. На колени. — Бокуто-сан, вы —.. — Тшш-ш-шш, Кейджи, — спокойно-мурлычаще протягивает Котаро, и неожиданно опять как-то, потому что совсем не похоже на него, потому что спокойно — скорее, наверное, про самого Акааши, а вот мурлычаще — определенно точно про Куроо, и он даже не хочет знать, почему, как и каким образом Бокуто вообще копирует этого вальяжного кота, но он сейчас вот такой вот, и от этого как-то даже душно, потому что Бокуто хорош в любом случае, — Дай своему сэнпаю о тебе позаботиться. Ты сказал, что веришь мне! Кейджи молчит, и думает, что, наверное, потому что сказать скорее всего-то здесь даже и нечего, но на самом деле потому, что просто смотрит, — нет, нет, нет, он ест, пожирает глазами это сосредоточенно-взволнованное лицо Бокуто, аккуратное, с чуть нахмуренными бровями и встревоженным румянцем на щеках, — и, честно говоря, не может насмотреться. Потому что Бокуто Котаро легко наклоняется, проводит рукой по напрягшемуся вмиг бедру, оглаживает пальцами его верх, переходит чуть ниже, на внутреннюю сторону, пуская по коже волну-табун мурашек, аккуратно гладит, а затем опускается ещё ниже, и ближе, и ближе, и ближе, докасается губами мышцы, ведет мякотью по коже, чуть прикусывает, проводит языком по их очертаниям. Гладит Кейджи под коленками, по двуглавым мышцам, сжимает зубы напористее, оставляя кругловатые следы-отметины, и Акааши дышит-дышит, и старается дышать-дышать, но как-то не дышиться, потому что пространство вокруг него резко слепляется-сгущается, превращается в одну маленькую точку, и эта точка, — стыд какой, стыд какой, стыд какой и позор тебе, Кейджи, — между его раздвинутых бедёр, и пульсирует-пульсирует, и отдаёт куда-то в голову, потому что чувствительно. Потому что он всегда знал, что там чувствительно, потому что пробовал и не раз, но не знал, что в тысячи-тысячи раз будет чувствительнее рядом с Бокуто. Нет, не рядом, просто с Бокуто. С Бокуто между раздвинутых ног. С его ртом, языком, режущими-мягкими зубами. С его отметинами-следами. С его-его. И резко приятно. И очень хорошо. — Б-бокуто-сан.. — бормочет Кейджи запоздало, зарывается пальцами в серо-чёрную шевелюру, мягко ерошит пальцами. Бокуто гладит-растирает мышцы, действует на удивление аккуратно, трётся о палящие-жалящие следы от зубов щекой, улыбается чуть уголками губ, чересчур довольно, а затем аккуратно тянет резинку спортивных шорт вниз, заставляет чуть приподняться на скамейке, припускает ткань вместе с боксерами, и докасается пальцами до стоящего члена с ниточкой-смазкой из прэдякулята. Акааши дышит глубоко-глубоко, и давится вдохом, когда Котаро, — хотя, казалось бы, куда ниже, и так ниже некуда, и куда ближе, ближе тоже некуда, Бокуто занял собой все пространство, теперь он сам пространство, пространство для Акааши, плотное, обжигающее, обволакивающее, — склоняется чуть ниже, приоткрывает рот, проводит языком по головке, погружает стоящий член в рот чуть наполовину, давится почти, неприятно задевает зубами, неловко бормочет что-то виновато сквозь взятый в рот член, — это уморительно и странно, Акааши даже нравится, ну вот правда, — старается убрать, помочь губами, получается плоховасто, но вполне себе по ощущениям вроде бы неплохо, потому что не привык, потому что рвотный рефлекс, наверное, давит на глотку, а ещё ему неприятно, и вообще, зря они все это начали, хоть и начал сам Бокуто, но все равно зря, все равно не надо было, лучше закончить здесь и сейчас, и… Котаро ведет головой вперед, проводится пальцами по пульсирующим венкам, сжимает у основания, легко ведет пальцами, помогает рукой, потирает о внутренню часть щеки, и делает все-все, чего Акааши от него никогда не ожидал и не думал даже в самых своих грязных-грязных подростковых мыслях, спрятанных за тысячью замками и семью печатями. Потому что делает все и так много, что у Акааши натурально кружится голова — он стонет почти моляще, хрипло, давясь вдохом, и зарывается пальцами в волосы на затылке, сжимает чуть покрепче, направляет аккуратно, но Бокуто и сам справляется неплохо, и это странно, и Кейджи, наверное, даже спрашивать у него не будет, откуда и почему, по крайней мере сейчас, потому что сейчас слишком не до этого и слишком погружен в ощущения. Потому что Котаро двигается ритмично — гладит пальцами внутреннюю сторону бедра одной рукой, чуть проводится подушечками по красным-кругловатым отметинам, а другой чуть сжимает член, ведет рвано, дёрганно как-то даже, но Акааши правда нравится больше так, чем нежно-аккуратно, потому что к такому Бокуто он привык и знает. И потому что так быстрее дойти до разрядки, и потому что он чувствует, что вот-вот, и… Он не успевает подумать или предотвратить, тело действует само, по наводке, спонтанно — Акааши сжимает серо-чёрную шевелюру покрепче, тихо стонет в искусанную руку загнанно, тяжело дышит, и чувствует, как горячая глотка становится ещё горячее, а еще — видит. И, наверное, лучше бы не видел, потому что Бокуто выпрямляется, бормочет что-то невнятно, и Кейджи даже сперва не понимает, что ему надо, а потом понимает — подскакивает к нему, рваным движением натягивает на себя спортивные шорты вместе с боксерами. — Б-бокуто-сан! — произносит почти нервозно, садится рядом с асом на колени, подставляет свои ладони виновато, — В-вот сюда… Плюйте… Сюда… Бокуто смотрит на него недовольно, мотает головой из стороны в сторону, берёт салфетки, давно забытые на скамейке после неудачного акта с пальцами, и приоткрывает рот, и Кейджи моргает быстро-быстро, потому что у него эякулят течёт по губам и подбородку, почти так же, наверное, как и у него слюна как-то недавно, и Котаро вытирает её салфеткой, мажет по лицу, кидает в урну и смотрит на Акааши как-то даже виновато. А Акааши ничего. У него в голове — зияющая пустота. Пустототень, как бы, наверное, выразился сам Бокуто. — Все было так плохо, ‘Кааши? — тихонько бурчит Котаро, берёт ещё одну салфетку, трёт-трёт ещё раз, потому что кожа начинает подсыхать от крошечных, невытертых остатков, — Ты злишься? — Нет-нет. Нет, — Акааши выдыхает, берёт руками салфетку и помогает Бокуто своей, легко стирает оставшуюся капельку на подбородке, хмурит брови к переносице, молчит с пару секунд, — Нет, Котаро, я не злюсь. Бокуто улыбается, — нет, светится почти, как одна из самых-самых ярких звёзд в нашей галактике, как их скопление, куча, млечный путь, как все это вместе взятое, — берёт руку Кейджи в свою и довольно мурлычет-урчит практически, прижимает её к своей щеке. — Ты ска-а-азал! — светится все ещё. — Да, сказал, — утвердительно кивает Акааши, наклоняется и мимолетно касается губами лба, — А теперь, Бокуто-сан, собирайтесь и переодевайтесь. Нам ещё домой идти. — Кейджи! — почти возмущенно тянет Бокуто, аж подпрыгивает на месте от возмущения, — Ты опять! — Это была разовая акция, Бокуто-сан. Бокуто хмурится. Поднимается с колен, отряхивается и недовольно бурчит-бурчит что-то себе под нос. — То есть для новой мне опять нужно тебе отсосать? Акааши молчит. Молчит громко-громко, гулко в тишине затихнувшей раздевалки, и также гулко под глазами-фонариками Котаро, и отворачивается от него, направляется к своему шкафчику, чтобы скрыть огнем горящие уши. — Кейджи! — Я подумаю, Бокуто-сан.