Точка кипения

      Захар бежал от мыслей всеми своими нехитрыми способами. По вечерам натягивал куртку, нацеплял кепку и выходил в темноту слоняться среди замерзающих пятиэтажек. Не слоняться даже — метаться, без цели и направления. Хотелось найти что-то, он сам не знал что, поговорить ли, подраться, заплутать и не найти дорогу, что угодно. Все было не то, ничего не помогало, и он ударился в другую крайность — не выходить из дома вообще, тонуть в стакане и становиться чем-то сродни мебели в квартире, неподвижной и бездумной, вросшей в коричневые стены.       В какой-то момент он просто заебался блевать. Постоял в туалете, уронил в воду последнюю обильную, жидкую слюну, и, покачиваясь, но решительно проковылял на кухню. Опорожнил полупустую бутылку в раковину, устало и мрачно, «когда ж ты кончишься, давай уже», катнул к батарее таких же у стены — потом вынесет. Сейчас не до этого, сейчас есть гораздо более важные вещи — придумать что-то новенькое, чтобы не думать.       Не получалось. Его мысли крутились, как паровозик на детской железной дороге, по одному и тому же пути, и одними и теми же вешками, на которых задерживаются ненадолго и бегут к следующей. Он сам не замечал, что постоянно напряжен, даже тело, казалось, задубело, плечи ныли.       Он не узнал город, когда снова вышел. Все словно посветлело, люди повеселели, даже пятиэтажки не так мерзли, освещенные выглянувшим солнцем. Захар пытался рассмотреть людей — но не мог вынести их перекошенных довольством рож и особенно их равнодушия к нему. Еще недавно мог прийти без приглашения к каждому из них, и они ходили бы по струночке при одном его виде, а сейчас проклятые стены и двери надежно спрятали наглых человечков. Захар пытался увидеть сам город в солнечном свете — но замечал только острые углы, выщербины на асфальте, кривые-косые голые деревья — и даже они жили, дышали, чувствовали себя вольготно.       Он ненавидел этот уродливый и счастливый мир.       Захар споткнулся и чуть не навернулся, когда увидел памятник. Не помня себя, подошел ближе, вгляделся в знакомое лицо. Какая-то издевка? Что это? Кто?..       Он не успел толком оклематься, когда его окликнули. Не по имени, но «эй, псина» явно предназначалось ему. Захар и забыл, что не он один отличался злопамятностью, и днем его лицо — мишень.       Позже он снова стоял у себя, уперевшись лбом в зеркало, пока поток воды из крана размазывала по раковине красные следы, и шептал «Бляди, бляди, бляди…». От металлического вкуса и непривычно пустого места в ряду зубов подташнивало без всякой водки.       Он достал из шкафа плащ, приложил к себе. Хорош. Был.       Потом снова спрятал, чтоб глаза не колол.       Снова достал. Нет уж, пусть лучше висит на дверце, напоминает. Захар оглядел свое жалкое жилище и внутри начало вскипать. Его место не здесь. Во время правления Нателлы он был лучшим, вот там его жизнь имела и смысл, и цель, и вкус. Его вырвали вместе с успевшими врасти корнями и бросили в дыру еще глубже, чем та, где он был до Нателлы. Буквально ограбили, спиздили саму его жизнь, его лицо. Он уже несколько недель не узнает человека в зеркале. Кто это? Это не он.       Захар еще раз приложил к себе плащ и вгляделся в отражение в поисках знакомых черт.       Точка кипения наступила несколькими днями позже, когда он увидел Гриху, расточающего улыбки и машушего руками на фоне разбитого памятника. Груз пороха в паровозике его мыслей разнес паровозик нахер вместе с путями и вешками в ослепительной белой вспышке. Захар не видел ничего, кроме нее, перед собой до момента, как в ладони приятно легло ружье.