Шла Саша по шоссе

      Стоило только ей сделать шаг, как в лицо привычным осиным жалом ударил-ужалил, приветственно-угрожающе взвывший, голодный призрак-ветер, с запахом горькой морозной полыни. По ушам оглушающим тревожным набатом ударила тишина. Глянцево-черный асфальт, как дробленые жучиные панцири, отвратительно, но уже давным давно привычно, хрустнул под подошвами. Мышцы ног мгновенно наполнились силой, как готовые к спуску тугие сжатые пружины.       Глубокие раны-трещины асфальта плакали черным кипящим гудроном, который уж слишком сильно напоминал чернильную свежую кровь. От которой белесым маревом поднимался горячий пар и как полоз с прозрачной чешуей, цвета ядовитых поганок, обвивал тонкие щиколотки.       Обсидиановая широкая лента, неведомо кем заасфальтированной трассы, по которой никто и никогда не проезжал на автомобиле, сброшенной старой гадючьей шкурой лежала, прорезая белый и густой, как пролитая белоснежная гуашь, туман. Он, сотней разъяренно скалящихся голов Лернейской Гидры, бился о невидимые стены по обочинам дороги, но шоссе держалось, пока что обороняя и защищая свою единственную гостью и спутницу, Сашу. И лишь трещины в угольной дороге пропускали сильно ослабевший туман, способный лишь безвольным паром обвивать стройные ножки, в потёртых темных джинсах.       Саша лишь поджала обветренные, но даже без помады нежно-розовые полные губы. Трещин, с каждым пройденным ею путем, становилось все больше. И она знала, как знали и все остальные почтовики, когда нибудь, их верно-ласковое шоссе, что наделяло ноги Несущих Письма силой позволяя в считанные часы доставлять вести за сотни-тысячи и более километров, предаст их. Как пригретая на груди черная гадюка. И придет время, когда почтальон сдаст свою именную сумку, и шагнет на свое шоссе, что бы навеки там и остаться. Душой и телом.       Фыркнув, одна из самых лучших, если не самая лучшая, из известных почтальонов, способная всего за десять минут пройти путь от Екатеринбурга до Туапсе, надела черные, много раз чиненые, наушники. И нажала кнопку старого, сделанного еще до Конца Времен, плеера. В ушах яростно радостно ритмично загрохотали любимые сердцем Rammstein. И Саша пошла по своему шоссе. Привычно правой рукой держа тяжело оттягивающую плечо почтальонскую сумку. Чуть пружинистый шаг подстроился под ритм первой, тревожно жужжащей, как путеводный ветер-оса, песни.       Большие, чуть навыкате, дымчато-голубоватые глаза смотрели только вперед. Туман по обочинам дороги взъярился взвился штормовыми спиралями, ударил тараном в границы, желая жаждя утянуть-утащить теплого-живого человека. Саша не оглядывалась. Она уже не боялась, она просто знала, что тоже станет одной из тех туманных фигур, что выгибались ивовыми прутьями, плакали-ярились, и били зыбкими, рассыпающимися на водяную-дымную взвесь, кулаками, о границу. Но она просто шла.       Спустя двадцать шагов туман отчаявшимся болезненным отливом остался позади. И зыбкий чернильно-молочный полумрак сменился робким, как желтое хрупкое стекло, рассветным светом. Хотя на свой путь Саша ступила в полдень.       Торопящий подгоняющий ритм первой песни «Du hast», сменился неспешным ласковым журчанием Грига, радостным гимном взвился оркестр, выводя-вывязывая ажурную вязь «Утра в лесу». Саша уже перестала удивляться тому, как непредсказуемо идут знакомые ей несколько сотен мелодий. И одновременно с мелодиями сменялись и места, которые вороненным стальным ростром прорубал асфальт дороги.       И словно в ответ на классическую музыку, молодой весенний лес призывно-жалобно запел, позвал, поманил. Нежностью шелкового покрова разнотравья, из сотни оттенков зелени, щедро обсыпанного бриллиантовой росой, жемчугом ландышей, аметистовыми пушистыми бубенцами клевера, и покрытыми небесной эмалью серебром незабудок. Белые родные березки, что там, за пределами шоссе, только-только стали приживаться в воссозданных на пепелищах рощицах, здесь же, толи на изнанке мира, толи вообще в ином измерении, росли привольно и щедро. Гибкие розовато-коричневые веточки с нежными листочками качались под ласковым теплым весенним ветром.       Но Саша шла, хотя ее шаги и чуть замедлились подстраиваясь под классику. Она строго смотрела вперед. Хотя ее и хотели заманить затащить с дороги. Обещая-обманывая незатронутой атомными взрывами природой, миром. Заманивая спокойствием, и отсутствием возродившейся в жестокости Конца, Царской власти. Но почтальон знала, что избранные выжившими, Царь и его Бояре, установившие сначала железные, но потом за десять лет спекшиеся в сталь, законы, необходимы были разрозненному рассыпавшемуся народу. Оглушенному и обездоленному наступившим, из-за него же, апокалипсисом. И Самодержавная Русь, мало похожая, но все же походившая, на ту царскую Русь, знакомую по школьной истории, постепенно отходила от пережитого. Приспосабливаясь, восстанавливаясь. И кто знает, быть может, в далеком будущем прогремит прольется кровью новая-старая Революция.       Саша усмехнулась, уверенно шагая по центру своего шоссе, без привычных разделительных линий. Григ сменился на Глинку, и как бы насмехаясь над ее мыслями хор гордо-радостно вывел: «Славься, славься, ты Русь моя, Славься, ты русская наша земля!»*. А лес сгущался. Недовольный, обиженный. Деревья все выше. Стволы болезненно темнели язвами ядовитых мхов, уродливыми бородавками на глазах вырастали ненасытные трутовики. И радостная восхваляющая песня сменилась на тревожно-торжественную песню группы Powerwolf. В чернеющей глубине бескрайнего злого горделивого леса завыл-запел не то волк, не то призрак.       А Саша все шла. И уже открыто ухмыляясь делилась мыслями со своим путем. «Шла Саша по шоссе»… Да вот только без сушки. А ее дорога насмехалась-смеялась, подталкивая подошвы кроссовок. И девушка, которой уже тридцать, а на вид не дашь и шестнадцати, прибавила шаг. Нужно успеть до заката. Уж таковы были правила почтовых дорог.       В огромном разбитом мире, где полностью была прервана связь, будь то Всемирная Сеть, что разорвалась как паутина, рации-телефон-телеграф-радио и все что только можно, единственная быстрая связь на большие расстояния обеспечивалась почтовыми работниками. Хотя за эти десять лет кое как восстановили электричество, газ, воду, восстановив необходимые условия тем выжившим двадцати процентам населения, интернет и связь на большие расстояния не были восстановлены.       Для связи использовались почтовые птицы и звери, гонцы — люди, развившие способность к нереальной скорости, для человека до Конца Времен, и конечно же почтальоны. Которые могли ходить по дороге на огромные расстояния, сокращая дни пути беспрерывного бега самого быстрого гонца. И чем меньше времени проходит от отправки письма-послания до его получения, тем способнее почтальон.       А Саша все шла и шла. Шоссе заметно спустилось в низину. По обочинам деревянными остовами-скелетами стояли разрушенные деревенские дома. Черные угольные ожоги въелись кислотой в старые истлевающие кости-бревна стен. На холме за разрушенной деревней чернело изрытое воронками, старое совершенно бесплодное поле. Земля, накормленная вдоволь железом снарядов, жаром ядовитого огня, и напоенная кровью болью и слезами, не могла подарить жизнь даже въедливым и не выводимым сорнякам. В жалкой, болезненно вывернутой и разбитой куче железа, трактор узнавался лишь интуитивно.       И Сашу невольно пробрал озноб затаенного ужаса. Казалось, что тут навечно застыл тот день, что назвали Концом Времен. Или же это было отражение того, что случалось с миром на следующий день после войн. Коими люди слишком часто любили играть. Светловолосая девушка тут же одернула себя. Дорога слабых не потерпит. В ответ на проскользнувший страх появилась чудом уцелевший железный скелет автобусной остановки. На которой строгим рядом стояли слишком яркие безликие тени-отпечатки людей. Дети, взрослые, старики. Они с обреченностью в застекленевших не моргающих глазах смотрели на дорогу. Ожидая отсутствующий транспорт.       И Саша сжав зубы снова прибавила шаг и громкость плеера, где словно в поддержку заиграли «Дороги» Мельницы. Почтальон успокоилась и перешагнула трещину, подсунутую ей, показавшей слабость, услужливым шоссе.       Солнце перекатилось за зенит, половина пути пройдена. И как будто бы отмечая жирной точкой угольного карандаша на карте, шоссе вильнуло в сторону, проходя через черноту угольного бассейна. Трасса без разметки, сливалась с углем. И ей приходилось внимательно смотреть под ноги, дабы не пропустить хитро вильнувшей в сторону дороги.       Слишком чистое отвратительно радостное голубое небо затянуло глыбами не менее отвратительного черного дыма. И в этом обжигающем и плюющемся искрами смраде без устали поднимали и опускали кайлом-кирку угольные безвольные рабочие. Добывавшие поровну с никому не нужным углем еще и смерть.       Дыхание почти сбилось. Ноги гудели от усталости. Но отдыхать нельзя, хотя глаза и болели, как будто бы в них насыпали угольной пыли, а звон в ушах почти заглушил гордый уверенный голос Пламенева в песне «Последний день». И словно предупреждая-подстегивая бесцеремонным громким рокотом взорвался Тони Раут. И Саша уже почти бегом помчалась вперед по шоссе, что пролегло чужеродной лентой на красноватой, усыпанной белесыми костями, бесплодной земле каменистого плато.       Одна песня сменялась другой. Тяжелый рок сменялся фолком и классикой. А каменистая, все набирающая кровавую красноту, пустошь тянулась и тянулась. Солнце насмешливо рыжим пожаром слепило глаза, скатываясь по небу в закат. И страх леденящим душу сквозняком стал просачиваться сквозь наложенные Сашей засовы. Неужели шоссе решило предасть ее?       Но тяжесть сумки, полной важных писем-приказов-докладов и тому подобными бумагам, отрезвила. Таков был удел почтальонов судных дней, доставить свою запертую рунами сумку в почтовое отделение не зная, что именно и для кого они несут. И уже в самом отделении, письма отдадут младшим почтальонам и гонцам. И уж тогда то Саше и можно отдохнуть. Но надо еще дойти… Он будет ждать ее...       Саша не заметила того как вышла-выпала из своего пути-шоссе на самую обычную трассу. И лишь когда ее, шатающуюся но не останавливающуюся и, как и все почтальоны, что ходят на длинные пути, смотрящую вперед в никуда, поймала родная и знакомая обжигающе горячая ладонь, она облегченно останавливается. И оглядываясь слегка морщиться, она не дошла до почты около сотни метров. И уже после смотрит на поддерживающего ее родного любимого солдата в камуфляже с алой нашивкой.       Саша улыбается Александру, ее светловолосому и голубоглазому тезке. Почтальон не знала почему, но почти всегда, если этот строгий ворчун находился в городе куда ей надо доставить почту, она вываливалась с пути прямо ему на руки.       А сам Александр, командир одного из особых подразделений отвечающих за защиту почтовых отделений, как и его десяток обладающих разными способностями солдат, уже и не удивлялся, что стоит ему заступить на защиту тщательно скрываемых и защищаемых секретных отделений почты, к нему под ноги выпадает юная-зрелая светловолосая почтальон-тезка.       Люди после Конца почти переставали стареть и определять возраст по внешнему виду становилось все труднее с каждым годом. И он, мужчина далеко за тридцать, уже давно смерился что эта девочка-подросток, что обескураженно и очаровательно-глупо хлопает глазами у него на руках, почти его ровесница.        И он уже привычно хмуриться ворчит, но тащит ее к почте, бдительно выпуская на спине стальные ядовитые иглы. Что проходит в специально проделанные отверстия в форменной куртки. Его люди, бдительно распределившиеся во круг тщательно замаскированного здания, лишь понимающе хмыкали, уже давно не в первый раз наблюдая как их суровый командир, бережно и нежно несет Сашу, вцепившуюся в свою драгоценную почтовую сумку с синей нашивкой.       И уже потом, когда Саша получит пустую сумку, а Александр отнесет ее в одну из комнат отдыха, девушка наконец то отомрет и расслабиться на его коленях, немного заторможенно, но правдиво начнет отвечать на расспросы.       А вечно бдительный солдат, который даже в глубоком сне покрывал себя стальной чешуйчатой броней, без всякого опасения уберет живую сталь в кожу, чтобы постепенно растворить ее в крови. Ибо Саша слишком замерзла, шагая по шоссе. Да и сам Александр, сильно переживающий за шагающую по грани девушку, желает успокоить самого себя, жаждя ощутить собственной не защищенной бдительной живой сталью кожей и отогреть своего почтальона.       А потом спустя неделю, накопятся новые срочные важные письма. И Саше снова придется собраться и идти по своему шоссе. А Александр снова покроет себе сталью. И будет хмуро ждать, когда ему на руки снова упадет его любимый уставший почтальон.