страх

Она уже забыла, что значит ловить ртом свежий, неплесневелый воздух с улицы. Забыла, что значит подставлять ладонь под падающий сигаретный пепел, ощущать остатки жара на коже и растирать их между пальцами, заставляя себя чувствовать живой. Всё, что ей осталось, — пытаться не сойти с ума, рассматривая прыгающие по стенам тени. Разминать руки, закованные в пылающий холодом металл, ловить отзвуки чужих шагов и надеяться — глупо и безответно. Иногда удаётся заснуть и ощутить, как чужие руки проводят по тонкому собранию дребезжащих позвонков и по заломанным запястьям, уже не ноющим, но напряжённым до предела. Спокойствие приходит только во время дождя, когда, повиснув на цепях безликим призраком, сгустком былых воспоминаний, она может ощутить его присутствие за стеной. Он не понимал, когда научился бояться. Казалось, страх — липкий, расползающийся по вшитой в тело сетке царапин — был с ним всегда, но спал, пригревшись где-то между лёгкими, запутавшись в бронхах. И не выплюнуть, и не проглотить, и не выжечь, только вырвать с мясом. А теперь страх проснулся. Открыл глаза, в неспокойное море окрашенные, и ему в первый раз за много лет стало страшно потерять себя. Кто он? В чем его цель? Как отделить жертвы — нужные от бессмысленных? Как спать ночью и не видеть сквозь прозрачные веки образы чужих, погибших по его вине людей? Он ел страх на завтрак, обед и ужин, запивая его кофе. Давился им, как таблетками, плевался обломками своей ничтожности и закрывался за тяжёлыми дверями, пытаясь найти себя в лабиринте одной комнаты. Может, отыскать под столом, может — в пыльном углу. Только ночь за ночью дышать становилось всё тяжелее, пока страх потерять себя не сбежал испуганно. Пока не заслонил чёрное солнце новый страх — потерять её. И ярости в нём ещё больше. Глупая, несломленная ни скорбью, ни одиночеством девочка, что лезет к нему во снах и уже не плачет, не молится. Просто липнет к стене, чувствуя его присутствие, кладёт руки туда, где его ладони, и шелестит дыханием спокойно, размеренно. Кажется, что сквозь отстраненный, равнодушный бетон можно почувствовать тепло чужой крови. Решившись, он заходит внутрь. Ему до удушья страшно зайти и увидеть, что подвал — пуст, но паника отступает, когда она поднимает голову. — Мне говорили, что ты другая, — проталкивается сквозь толщу воды он и увязает в плотном, как янтарь, воздухе. И сам он — как муха в янтаре, беспомощный и нарочито храбрящийся. — Какая? — она сжимает губы, сухие и бледные. — Спасительница. Но я её не вижу, — в отчаянной попытке найти ту, что была раньше, он садится рядом с ней на корточки и разглядывает дырявый, грязный свитер. И волосы уже не жидкое золото, и руки — переломанного лебедя крылья. — Значит, тебе наврали, — на удивление твёрдо говорит она, пытаясь увернуться от жгучих касаний чужих пальцев. Он некоторое время смотрит на неё и щёлкает замками на оковах, позволяя её рукам упасть. Ей не верится, что всё так просто. Она сидит неподвижно, ожидая подвоха, и слушает отголоски песен, смеха, чужого праздника, издалека больше похожего на кровавую ярмарку. Пир во время чумы. — Вставай, — напоминает о себе он, протягивая ей руку. — Что за праздник? — она опирается о стену, скребет ногтями по выступающим камням, но встаёт сама, игнорируя помощь. — Вам не стыдно плясать на чужих костях? — Хочешь присоединиться? — насмешливо поднимает бровь он, мысленно перечерчивая каждую её эмоцию и выжигая её у себя на коже, и смеётся. — Брось. Ты свое отвоевала и имеешь право отдохнуть. — У меня, в отличие от тебя, есть совесть. Он смотрит на неё, удивительно прямую и неприступную, и не может понять, что заставило её вновь поднять голову. Как можно так ярко гореть любовью к мёртвым? Цепляться за них, не зная сути, защищать чужую сгнившую плоть? Она еле слышно шипит, потирая синеющие в отблеске уличного света синяки на запястьях, и он почему-то знает, что внутри неё — шрамов и царапин гораздо больше, чем она может показать. — Здесь никто не умер. Считай это нейтральной территорией, — хмыкает он и протягивает ей руку ещё раз. — Я обещаю, что с тобой и твоими друзьями ничего не случится. Просто потанцуй со мной немного, пожалуйста. Она не верит; щурит взгляд затравленного, загнанного в угол волка. Отказаться значит соврать самой себе, согласиться — предать. Но выбор, похоже, не дан, потому что он осторожно кладёт ей на плечи руки и притягивает к себе. Рядом с ним на удивление уютно, и за рёбрами становится тепло; промерзшие сплетения мышц больше не дрожат от холода, и кажется, что огонь — вот он, у неё под кожей, разгорается, облизывая угли январского костра. В кристальной, собранной из общих вздохов тишине хорошо слышен ритм незамысловатой мелодии, под которую покачиваться из стороны в сторону, цепляясь за одежду друг друга, — странно, но притягивающе. Он на секунду отстраняется, чтобы понять, от чего в подвале стало светло — от неё или прояснившегося неба — и застывает. Ему жизненно необходимо смотреть на неё всегда, ведь только так лёгкие, запутанные в клубок ужасов и кошмаров, постоянно стоящих за спиной, могут снова дышать. Хочется погулять по ветру, найти места, где она ещё не была, отнести её туда на руках и остаться навсегда. Замереть в вечности в это краткое мгновение, когда она улыбается действительно счастливо, когда её глаза видят в нём не монстра, а человека, рядом с которым — дом. Мелодия стихает, и она, останавливаясь, стоит на месте, не делая попыток отойти. Он держит её за предплечья, боясь отпустить, потому что удержать её рядом с собой словами, чувствами, эмоциями — сложнее. И она сама намного сложнее него, сотканного из дурной злобы, желания власти и простого. — Прости, — тяжело выдавливает из себя он, не особо веря в силу одного слова, но втайне надеясь, что ему не придётся это повторять. — Я не хотел оставлять тебя здесь. — Здесь — это в подвале? — она уточняет с расслабленной усмешкой, точно и не было этих долгих дней в затхлости и сырости. — В лагере. Ему не смешно. Ему противно от самого себя, настолько слабого, что запереть в подвале единственную чего-то стоящую девушку показалось ему хорошей идеей. — Я останусь, — внезапно говорит она, расправляя уставшие, затекшие крылья. Перья сыпятся беспрестанным потоком, укрывают пыльный пол одеялом, смешиваясь с грязью, прилипают к подошве обуви. И даже если это гребанный стокгольмский синдром, отклонение в психике — ей наплевать; может быть, он лучше, чем хочет казаться. Может быть, она делает его лучшей версией себя.