Всё как у людей

Мать смотрит на неё с отчаянием, трясет за плечи, кричит в лицо: — Ты можешь быть, как все нормальные дети?! Её перекошенное лицо, а ещё пальцы, которые впиваются в плечи, Ната помнит отчётливо. Помнит слезы — не свои, её — и помнит, как её отталкивают в сторону. Её первое воспоминание о себе. «Как все нормальные дети» — то, что она слышит чаще всего; нормальным детям весело играть в дочки-матери, утаскивать мальчиков на «свадьбы» и роли «отцов семейства». Нате с ними скучно до дурноты. А вот в играх мальчишек ей интереснее: там можно драться, делить территорию, собирать свою команду. Там — интриги и предатели, секретные базы и оружие. Ей приходится повоевать за уважение, когда она примыкает к ним, потому что, если ты девчонка, сначала докажи, что можешь быть наравне — а то и лучше. На первое же предложение «иди к девкам, играйте там в свои платья, тебе тут не место» Ната выбивает обидчику зуб. На второе — сколачивает свою шайку и терроризирует команду обидчика. Игры мальчиков ей нравятся больше, потому что в них всегда кто-то на её стороне, и неважно, чем она берет — уважением, страхом или преданностью. Разницы Ната не видит. Мать с отцом разводят руками: шить ей платья и добывать кукол бесполезно, она приходит расцарапанная по уши, к ним ходят родители мальчишек с жалобами как к себе домой: побила, подбила, сломала, наговорила. В ход идёт ремень, запрет гулять, наказания, но результатов нет. Когда отец её лупит (а делает он это безжалостно, жалость — вообще не про него), она только волком смотрит на него, и после этого выкидывает ещё что-то похлеще. Потому что после выходки родители узнают, и Нате кажется, что в эти моменты они вообще вспоминают, что она существует: отец сквозь зубы отчитывает её, орёт, мать плачет. Это как давить на синяк, только не на свой, а чужой: моментальная реакция, удовлетворение. Бабка по отцу как-то тихо шепчет матери: сводили бы вы её к доктору, она ненормальная. Ната это слышит — и с тех пор мстит: не переходя границы, каждый раз выводит бабку до истерики, стоит привезти ее на побывку. Нату не задевает то, что кто-то считает её ненормальной. Её задевает то, что на это обращают внимание. Когда бабку хватает приступ — Нате десять в тот год — на похоронах она слышит в шепотках взрослых снова слово, которое, кажется, выжигается на ней клеймом. «Ненормальная». «Любая бы девчонка ревела, бабушка умерла же, а на ней ничего». «Нормальность», или её иллюзия — ключ к тому, чтобы её оставили в покое, понимает Ната. Ей чужды фильмы и книги о любви, понимании, принятии и дружбе. Но эти вещи почему-то сильно ценятся другими людьми, а значит, надо это использовать. Нате держать банду нравится. Из дворовых игрищ, которые с каждым годом становятся всё жёстче, она учится главному: мимикрировать. Изображать, когда это надо, сочувствие и сострадание, понимание и принятие. Она хорошо видит людей; знает, где можно надавить, на чем можно сыграть, учится манипуляциям и давлению. В классе она — непререкаемый авторитет, несмотря на хулиганства(или, скорее, благодаря). Пионерские ценности — мимо неё, и чем дальше, тем скучнее для нее школа; куда интереснее за гаражами, где то взрывают что-то, то делят территорию. Детские войны между «своими» и «чужими» к тринадцати годам принимают нехороший оборот; когда одну из девчонок из банды соперников находят избитой до полусмерти в подвале, терпение семьи лопается. Нату отправляют в интернат. Жёсткие интернатные порядки — то, на что она живо откликается; встраивается в иерархию, постепенно и безжалостно подминает ее под себя. Интернат говорит на языке силы: или тебя (и тогда тебя будут травить, подставлять, продавать), или ты, и тогда ты — король. Или, в её случае, королева. Нате не привыкать воевать против всего мира, но её оружие — не палки, и не рогатки, и не ловушки с засадами. Она умеет делать честные глаза, умеет ловко стравливать воспитателей и учителей, переводит стрелки на неугодных. Через парней-одноклассников она знакомится с местной шпаной: воровство, мелкий разбой, разнообразная запрещенка. Запрещенку толкают через нее; Ната быстро понимает, что тот, кто имеет ресурсы, имеет власть. Власть ей нравится. Власти не бывает мало. Ей нравится, когда девчонки из младших классов выпрашивают у нее помощь с косметикой, или с лекарствами, или бог знает с чем. Ей нравится, когда мальчишки через нее заказывают сигареты, лебезят и подлизываются, Уважение. Страх. Подчинение. Скоро из Наты она превращается в Нателлу, негласную королеву. Полное имя нравится ей больше: надменное, высокомерное. Подходит ей — в неприлично короткой юбке, с волосами, которые она нарочно носит распущенными. Сделать ей ничего не могут: она нашла... подход к замдиректору, и он покрывает её выходки, потому что покрывать её выходки безопаснее, чем позволить ей говорить. Братья Стрельниковы появляются к девятому классу. Умный, ухватистый Гриша Нателлу заинтересовывает с первого взгляда; он быстро смекает, что к чему, занимает её сторону. Он снисходителен, надменен. Нателла думает о том, насколько они похожи; у Гриши, конечно, есть странные представления о справедливости (в ней Нателла не смыслит ничего, по её мнению, справедливость — это когда у неё все хорошо, а у тех, кто попытался её сломать — плохо), но она спускает это ему на тормозах. Спускает, потому что Гриша учит её стрелять. Потому что, когда они выпускаются из интерната, он не собирается забывать все, что строила Нателла — связи в большом мире остаются, и они же и помогают им — Стрельниковым, ему и ей — подняться. Он говорит, что обожает её — хлесткую, бойкую. Он тянет за какие-то струны внутри неё, напряжённые до звона, до того, что они почти рвутся ему в лицо — но он всегда успевает отпустить и отступить с усмешкой. Нателла знает, видит взгляд Гришиного брата Захара — голодный, полный обожания и преклонения. Ей нравится его дразнить на потеху себе и Грише, нравится кидать взгляды, за которыми нет ничего. Нравится, как Захар бросается на любые объедки эмоций, которые она ему кидает. Но он — не Гриша. Гриша — на её стороне, Гриша вместе с ней подминает город под себя, контролирует все. Ни жалости, ни сомнений — такой же, как она. Если он — пистолет, то она — рука, которая направляет, куда стрелять. Она юна, она зла, у нее впереди бурная молодость, и целый мир с жёсткими законами и правилами, в которых Нателла чувствует себя акулой рядом с мелкими рыбёшками. Всё ломается, когда у них случается осечка. Точнее, ломается у неё; муж настаивает на сохранении, и Нателла вдруг остро понимает, что не знает человека, с которым живёт. Потому что жёсткий и властный Стрельников, такой же, как она, вдруг оказывается сопливым до тошноты. Он носит её на руках, таскает ей то украшения, то шубы (а она всё ещё предпочитает пистолеты), вывозит её в Ялту, целует в живот по ночам и щебечет, как подросток. Мать, которая выходит снова с ней на связь, когда узнает про скорое рождение внука, разводит руками: «он бандюга, конечно, но Ната, он так тебя любит, идеальный муж. Я не понимаю, что тебе не нравится. Всё в дом, всё для семьи, а тебе мало, что ли?» Нателла даже не старается объяснять — материно «всё должно быть как у людей» выжжено на ней с детства. Какое «взять в долю», у тебя токсикоз. Какое «не хочу сидеть дома», ты должна быть хорошей матерью. Как ты можешь не любить своего ребенка, все любят, и ты полюбишь, как родится. После родов будет лучше, успокаивает себя Нателла, сидя в обнимку с унитазом после очередного приступа токсикоза. Лучше не становится. Орущее нечто в пеленках — непонятное, раздражающее. Ему постоянно что-то нужно, и что — Нателла угадывает не всегда. Она спит по два-три часа, потому что участие Стрельникова — это прийти домой, улыбнуться, поцеловать жену, погладить сына по голове. У него в голове, догадывается Нателла, все идеально; малого опять что-то мучает, то живот, то вскорости — зубы. «Да зачем тебе няня, тебе же в радость с ним возиться, разве нет? Я ухожу, золото, буду вечером, не грусти». Нателла некрепко спит, привалившись к стене, когда малой затихает. В зеркале — бледная тень былого величия: огромные глаза на исхудавшем лице, взгляд потухший. Осталась только осанка. Так проходит несколько лет; Нателла почти воет, изображает примерную жену и мать, потому что притворяться — то, что она умеет хорошо. Но сидеть дома, в отрыве от группировки невыносимо. Единственное развлечение — Захар. Он то сидит, то встревает в истории из-за длинного языка и желания переплюнуть брата. Всегда, когда он не сидит, он звонит ей или приходит, и он видит, какая она стала в клетке — золотой, но клетке. Но смотрит на нее так же, как и в интернате. Голодно. С обожанием. Малой ожидаемо первым говорит «папа», и Нателла вдруг снова ощущает себя за бортом, как в детстве: когда она для собственной семьи — галочка, неизбежный придаток, который должен соответствовать. Роли девочки, девушки, дочери, внучки, жены, матери — Нателла оказывается по уши должной кому-то (всем вокруг). Струны лопаются — и прилетает всем. Особенно Стрельникову — она мстит ему, как мстила всем в детстве, с оттяжкой и безжалостно. К черту — презентабельный вид; короткая стрижка, нахально короткая юбка, нервно-взвинченный, полный превосходства смешок и оскал ярких губ. К черту — образ хорошей жены. Она изменяет ему с Захаром — просто ради того, чтобы увидеть, как искажается лицо Стрельникова (и поощрить Захара за верность). Захар — верный пёс, которому бросили сладкую кость; он ухмыляется — или щерится — пока Нателла выдвигает ультиматум. Девочки уходят с ней. Сын остаётся со Стрельниковым. Они не разводятся, так уж и быть, со смешком говорит ему Нателла, потому что знает, как трясется Стрельников за свою идеальную картинку мира. Что ж за лидер такой, говорит она насмешливо, если жену удержать не способен, что ж он удержит? Стрельников пытается держать лицо, за очками — вечными очками, за которыми теперь Нателла всегда видит его слабую, слабую сущность — не видно глаз. Но она отлично его знает, она припечатывает каждым словом. Как ткнуть пальцем в синяк. Только чужой. Слух о том, что Нателла вернулась в игру, распространяется быстрее пули; девочки переходят к ней, и она забавы ради расширяет их сферу деятельности. Была проституция — стал разбой. Стрельников — «муженёк» — об этом не знает ничего; азарт захватывает ее все больше, она не звонит ему, кроме как по работе, она не спрашивает о сыне, будто его и нет. Она готовится. Пока Стрельников возится с мелкой шушерой, Нателле хочется больше, ещё больше; ей нужен город целиком. А затем — и мир, и она с головой ныряет в мир, в котором никому ничего не должна. В мир, в котором она свободна, сильнее кого бы то ни было. В мир, в котором всё не так, как у нормальных людей. В мир, в котором она может дышать.