Is the Devil so bad?

Распростертый на простынях Михаил внимательно разглядывал глаза напротив. Горящие чем-то темным, тяжелым. И внутри эхом отдается: этого не было тогда. Тогда они могли урвать друг от друга только тихие фразы прощания вечером и робкие касания губ в редкие моменты одиночества. Сейчас им плевать, кто их найдет и что скажет. Под этим взглядом ему безразлично что-либо, он готов даже умереть - только бы не терять это лицо. Сейчас он может спокойно провести грубыми ладонями по рукам, утопающим в матрасе у его головы, поднимаясь к сильным плечам, а оттуда по спине, чтобы прикоснуться пальцами к страшным рубцам на спине. Он не устанет касаться его там - в самом страшном напоминании о Его величии. - Не трогай, - привычная гримаса. Привычный отказ. Михаил будет гладить его лопатки до тех пор, пока дьявол напротив не перестанет чувствовать боль. Пока не поймет, что вернул себе крылья. Просто стоит лишь попросить - Михаил отдаст ему все, чтобы он не просил. Но Люцифер упрямый, он всегда молчит. И так привычно кусает в плечо. Больно. Но не сравнится с чужим проклятием. Ему никогда не будет так же больно. Люцифер никогда не согласится забрать его. Или хотя бы его крылья. Тяжесть тела, нависшего над ним, то, как проваливается под его весом кровать - все опять возвращается циклом, и это самый приятный круг ада. Они просто лежат глаза в глаза, нагие друг перед другом духом и телом. То, как Люцифер ведет носом по щеке, спускаясь к уху, чтобы громко шепнуть "Выхухоль", а потом смеяться над испуганным, растерянным и оскорбленным ангелом. "Портишь весь момент", - ворчит Михаил. - Зануда, - нежно, еле слышно шепчет Люцифер в щеку, а затем кусает. - Совсем дикий, - со смешком возвращает укус Михаил. Отчасти можно понять любовь Люцифера кусаться. Им страшно. Столько тысяч лет прошло, а они все еще на коленях перед Отцом. Они будут наказаны, они пожалеют. И Михаил готов: он еще будет рыдать в конвульсиях, но сейчас, когда его руки путаются во вновь отросших волосах Люцифера, ему плевать. Вот только пытка их страшнее любой другой, их темница в их головах, в осознании, сколько боли переживет каждый из них по отдельности. - Майк, не думай. - Фу, не называй меня так. - Майки-и-и, - дразнит Люцифер. Тянет гласные и улыбается. А Михаил тянет его волосы, чтобы открыть шею для поцелуев. Они давно уже умерли. Они в аду, горят на медленном огне собственных чувств, чтобы восстать из пепла для таких вот ночей. Ночь греха. Ночь, когда Люцифер позволяет пробраться теплым пальцам под рубашку, чтобы обхватить изуродованную спину, позволяет себе показать эмоции. Ночь, когда Михаил не сдерживает себя, ругаясь как самый настоящий черт, соблазняя не хуже опаснейших суккубов и избавляя от боли похлеще любого наркотика. Этой ночью они первозданны и чисты, несмотря на всю грязь их тел. Они снова молодые и глупые, смертельно влюбленные друг в друга ангелы, и чище и прекраснее их нет. Лучшие творения Отца их. - Ты готов? - мягкие губы слегка касаются виска. Люцифер приподнимается. - Всегда. Они всегда готовы друг для друга. Просто они давно уже друг у друга под кожей. Михаил открывается шире, чтобы разрешить внимательным бесконечно большим зрачкам впиться в душу, проникнуть слишком глубоко. - Не плачь, пожалуйста, больше. Я слышу, как небеса рвутся от твоего горя, - говорит в такие привычно манящие губы Люцифер, не отрывая горящего внимательного взгляда от лица ангела, принимающего всего его. С рубцами. С зубами. С болью. И не слышал первый из падших за обжигающей пеленой их личного ада тихий ответ. - Мы слишком хорошо резонируем. Слишком похожи наши шрамы. Они задохнутся, умрут от удушающего дыма чувств, чтобы воскреснуть уже в потухших углях безопасной кровати. Черный сгорбленный силуэт, вырисовывающийся в темноте. Всепоглощающая тьма вокруг него завораживала и ранила. Михаил вздохнул: - Поспи, прошу. Люцифер вздрогнул и обернулся. Его глаза блестели во тьме. Всегда горят. И блестят этой непотухающей скорбью. Михаил любил каждую крапинку этих глаз, он знал их миллиарды часов, выучил каждую черточку. И как же он скучает по временам, когда этот болезненный блеск не касался этого прекрасного взора. Им и не снилось, что когда-нибудь они поломанные будут сплетаться пальцами на душной земле людей. А теперь что им только не снится. Михаила мучает выражение лица первого изгнанника. Как он стоял на коленях, объясняясь перед Ним. Никогда не молился - слишком упрямый - говорил на равных. Ушел с впервые заблестевшими от обиды глазами. Твердым несломленным взглядом оглядев оставшихся, он запнулся на глупом ангеле, который не понял тогда, где стоило оставаться. Кто кого еще предал, Отец? Сколько их еще было? Белоснежно белые одеяния в бурых разводах, искромсанные лопатки, море горящих глаз. Люцифер и его маленькая армия. И как же страшно было видеть смертельную тоску в тех единственных темных омутах на таком любимом лице. Сейчас он бы ушел за ним, примкнул к собратьям демонам. Он бы стойко стерпел боль в спине и также с пылающей ненавистью дерзко глядел бы в лицо Богу. Но он остался. Михаил подполз, и обнял тень со спины. И, закрывая Тьму от темноты тонкой простыней, он вновь плакал, чувствуя грудью огромные шрамы. - Тш-ш, Майки, все обойдется. Мы всегда встречаемся после разлук, да? Не плачь, Звезда моя. Ты так красив. Ты так прекрасен в таком виде. Люцифер же с ужасом смотрел во снах раз за разом, как сомнение рушит свет на лице Михаила, и он шагает к нему. Он отдается, как и хотел, отдает все, случайно отдавая себя. И умирает на руках Люцифера, как многие его сторонники, раненный стрелой небесных братьев, гонящих их вниз, где вечно горящая земля жаждала еще светлые лики. И он слишком устал смотреть на пустоту мертвых глаз. Дрожь вновь пробежала по телу. Михаил распустил крылья и укрыл ими Люцифера. Нежные перья закрыли их от всего мира. В этой тесноте они одни, в этом маленьком мирке они всегда вместе. Всегда. Всегда. Он хочет верить в это "всегда". Люци зарывается пальцами в перья, улыбаясь мурашкам, выступившим на руках, обнимающих его. Такой чувствительный. И это в нем не изменилось. Рассвет комната встретила одна. Бесцветные стены хранили свою тайну. Растрепанная постель еще помнила жар тел. А перо, лежащее у двери постепенно тлело в лучах солнца. Их наказание было жестоким, а надзиратели - бдительными. Они сами были себе палачами.

Но Его дети научились их игнорировать, они не любят их. Они не любят, никого не любят.