Love Actually. The Book Story

Сцена первая. Самые известные часы в мире показывали без пяти минут полдень. В одном из безликих, плотно прижавшихся друг к другу домов на окраине Лондона бурлила жизнь. Дженсен жутко опаздывал на свадьбу друзей, он метался по обоим этажам своей горячо любимой квартиры, разыскивая сначала часы, потом — сотовый. Ему пришлось перевернуть все бумаги в поисках речи свидетеля, Дженсен писал её специально к сегодняшнему событию, вот как она оказалась в черновиках рукописей? Найдя, наконец, всё необходимое, он отдышался и пошёл в спальню, где под несколькими толстыми одеялами лежала и отчаянно страдала его так внезапно простуженная девушка. — Мне стыдно, что я оставляю тебя одну, — Дженсен присел на кровать и подоткнул поплотнее одно из множества одеял. — Эй, ты уже опаздываешь, — Дэннил посмотрела на него несчастными глазами, — и твой пиджак висит на спинке стула, вон там, позади тебя. Дженсен схватил пиджак и, всунув одну руку в рукав, наклонился за поцелуем на прощанье. Обнаружив только торчащий из одеял нос, он нежно поцеловал его: — Я люблю тебя. — Я тоже, — глухо донеслось откуда-то из пухового кокона. — Я люблю тебя, даже когда у тебя красный нос и спутанные волосы, — в голосе Дженсена было столько любви, что её хватило бы не только на них обоих, но и на их будущих детей. И, возможно, даже внуков. — Приятно слышать, — пробубнили из-под одеял. — А теперь иди уже, — вслед за носом вынырнула растрёпанная голова. Дженсен вышел. Но через минуту снова заглянул в спальню: — Дэннил, ты всё ещё помнишь, что я люблю тебя? Она, хрипло смеясь, кинула в него подушкой, но не попала — Дженсен увернулся. Послышался звук закрывающейся входной двери, и Дэннил без сил откинулась на кровати. Сцена вторая. Из задумчивости Дженсена вывели аплодисменты. Церемония уже подходила к концу, на руках двоих его лучших друзей поблёскивали кольца, а он только сейчас посмотрел в сторону алтаря. Эти двое самозабвенно целовались, не обращая внимания на сотни гостей, и улыбались опьянёнными счастьем улыбками. Это воистину был праздник жизни, к нему невозможно было не присоединиться, и завершающим аккордом стали голоса церковного хора. «All you need is love» — слова вечного гимна любви, вышедшего из-под пера Ливерпульской Четвёрки, наполнили стены церкви. «All you need is love» — сидевший рядом с Дженсеном мужчина вытащил из-под скамьи свой музыкальный инструмент и сыграл в пониженной тональности межкуплетный проигрыш. «All you need is love» — откуда-то справа донеслись высокие и чистые звуки флейты. «Love is all you need» — саксофоны, трубы и скрипки. Почти в каждом ряду сидели и ждали своего часа музыканты. Гениальный и потрясающе срежиссированный сюрприз для молодожёнов. Певцом оказался неизвестный юноша, стоящий на балконе вместе с хором. Он превосходно вёл свою партию, правда, по его лицу нельзя было сказать, что всё, в чём он нуждается, это всего лишь любовь. Дженсен дождался конца импровизированного концерта и одним из первых вышел из церкви — ему не терпелось увидеть Дэннил, поцеловать её и сказать очередное, но не менее от этого важное «люблю». В этот день Дженсену везло как никогда. Удача была на его стороне. Машина завелась с пол-оборота, ни одной, даже самой крошечной, пробки, зелёная волна до самого последнего светофора, после которого всего пара сотен метров — и дом. Такое, наверное, случается с лондонцами раз в жизни. Кое-как припарковавшись, Дженсен взбежал по ступенькам, открыл дверь и оказался, наконец, дома. — Чудо, я… — Дженсен запнулся, увидев стоящего к нему спиной знакомого мужчину, — Джош, а ты что здесь делаешь? — О, Дженсен, привет! Я, — пауза, сопровождающаяся тереблением края собственной клетчатой рубашки, — … я хотел забрать у тебя пару своих дисков, как оказалось, жить без них не могу, чёртов меломан, — Джош ухмыльнулся и отпустил, наконец, рубашку. — Да забирай, я всё равно почти ничего сейчас не слушаю. — Дженсен подошёл к полке с дисками и, выбирая нужные, продолжил, — тебя моя девушка впустила? — Да, она, — даже не оборачиваясь, Дженсен чувствовал, что с Джошем что-то не так, причин он назвать не мог, но ощущение не отпускало. — Она потрясающе красивая, правда, сейчас так может и не показаться, ведь Дэннил болеет, сильно, я просто не смог сдержаться и как только получилось, сразу приехал её проведать, — Дженсен закончил разбирать диски и протянул довольно объёмную стопку брату. — Кстати, может, слетаем в конце декабря в Америку? Я маму с отцом уже несколько месяцев не видел. — Да, конечно. — Я подумал, может, нам собраться вместе, всей семьёй. Рождество как-никак, а нашу сестру я … — Поторопись, ковбой! Пока мой нудный бойфренд не пришёл, я хочу успеть вылизать тебя с ног до головы! — из глубины квартиры донёсся приглушённый голос Дэннил. Потом Дженсен не мог сказать, как ему удалось его услышать, но тогда он раздался в голове так, словно к уху поднесли мегафон, включённый на полную мощность. Когда говорят, что в одно мгновение мир разбился на множество мелких кусочков — этого не понять, как бы хороши описания не были и насколько бы гениальные слова автор не находил. Но, поверьте, почувствовать такое может каждый, главное, попасть в нужную ситуацию. С вершины падать всегда больнее, но и прыгнув с высоты собственного роста, можно разбиться насмерть. Дженсен так и стоял посреди своей гостиной, держа в руках дурацкую стопку дисков и глядя в глаза родному брату, который даже не отвёл взгляд. Сцена третья. Тишину, правившую в доме месяцами, прервал скрип открывающихся ставен. Слепящий солнечный свет мгновенно рассеял сумерки. Дженсену пришлось зажмуриться: он не привык к яркому солнцу, такому редкому на туманном Альбионе и совершенно обычному для жителей Прованса. Когда глаза немного привыкли к свету, Дженсен посмотрел в окно и вздохнул. Каждый уважающий себя англичанин должен иметь загородный дом на Лазурном побережье Франции или, если сердце желает свободы, тишины и размеренности, в Провансе. Дженсен Эклз, молодой, талантливый, подающий определённые надежды писатель, не был исключением. Уехав покорять на старости лет Голливуд, родители Дженсена оставили в Европе всё, позволив своим детям наслаждаться наследством раньше положенного срока. Квартиру в центре Лондона по старшинству, хотя, что душой кривить… В общем и целом, Джош был любимчиком родителей, и престижные квадратные метры в Кенсингтоне достались ему за красивые глаза. Карие глаза. Это стоит отметить отдельным пунктом, потому что непосвящённым в «семейные странности Эклзов» сложно поверить, что может быть что-то прекраснее мутно-зелёного взгляда Дженсена. Так что старый дом в Буш-дю-Рон, стоящий на самом берегу Этан-де-Берр и не развалившийся, кажется, только благодаря типично французскому упрямству, негласно отошёл второму сыну. Впервые попав сюда, Дженсен возненавидел эти стены, насквозь пропитавшиеся болью одиночества. Звуки жизни почти не проходили ни в одну из комнат, даже распахнутые настежь из-за отсутствия вентиляции окна не помогали и были лишь ещё одним раздражающим фактором — в копилку к множеству остальных. Но время идет, и, сев однажды на Евростар, в безумной попытке убежать от накативших внезапно проблем, Дженсен впервые в своей жизни влюбился. Он поддался чарам окруженного тишиной Прованса, а французское солнце, которого практически не видит ни один житель Лондона, согрело его остывшее сердце. Именно тогда, ощутив, наконец, что такое свобода, Дженсен окончательно решил стать писателем. Он понял, что людям подчас просто необходимы слова, может, даже несколько предложений, способных унести от проблем, удержать от шага в пропасть, заставить улыбнуться, когда, кажется, в жизни нет ничего, что помогло бы поверить в старое как мир «Всё будет хорошо». Здесь был написан его первый роман, и последний успешный. И всё же, уходя отсюда в последний раз, Дженсен думал, что никогда больше не переступит порог этого дома. Ведь он не мог жить здесь счастливым, только существовать, позволяя старым стенам впитывать свою депрессию. Прошло два года, а Дженсен ни разу не вспомнил о месте своей свободы, — ни в один из дней, проведённых с Дэннил, он не хотел чувствовать себя свободным. Наверное, сейчас просто пришло его время возвращать долги за то, что он посмел быть счастливым всё это время, так долго и одновременно так мимолётно. Открыв ставни на всех окнах и позволив свету окончательно захватить власть в доме, Дженсен подошёл к своей старой пишущей машинке, стоявшей на дряхлом дубовом столе. Сняв когда-то белоснежный, а сейчас покрытый слоем пыли чехол, Дженсен провёл указательным пальцем по нижнему ряду клавиш, просто чтобы ощутить их реальность и, разговаривая то ли с машинкой, то ли с домом, произнёс: «Мы снова вместе. Это неизбежно. И я опять один. Естественно». Сцена четвёртая. Быстрые и чёткие движения пальцев, жесткие прикосновения к клавишам, и одна литера за другой ударяли по пропитанной чернилами ленте. Пауза, сдвиг валика и новая волна механических ударов. Сквозь мелькающие рычаги видны буквы, под аккомпанемент стука литер о ленту превращающиеся в слова, а те в свою очередь складывались в предложения. Предложения составляли абзацы, и уже прорисовывался первый, пока не проработанный, вариант финала. Дженсен всегда начинал писать с последней главы, это заставляло его продумать общий план сюжета, понять, куда дорога приведёт его героев и зачем им вообще жить на пока ещё белых бумажных листах, лежащих объемистыми стопками по всем углам. Потерев руками глаза, Дженсен сел писать последний абзац. Царившую пару секунд тишину снова разбил стук литер. « … Она закрыла глаза после этого тяжелого дня и сразу же заснула. Оказавшись через секунду на Тауэрском мосту, она почти сразу сняла свои босоножки от Маноло Бланик, купленные тем самым летом в Нью-Йорке. Кощунственно отправлять такую обувь на дно Темзы, она ничем не заслужила судьбы утопленника. Пройдя босиком на носочках по мокрому лондонскому асфальту, успевшему остыть после довольно тёплого дня, она дошла до ограничительных перил, перелезла через них, отмечая про себя, что лёгкое летнее платье не слишком удобная сейчас одежда, встала на самый край и ощутила кончиками пальцев начало пропасти. Вся остальная стопа чувствовала легкую ночную прохладу, которую после заката успел впитать металл каркаса многовековой конструкции. Она посмотрела вниз и, наконец, решилась прыгнуть. Вода обжигающе холодная, даже во сне ее пробрала дрожь. Но тут воздух в легких заканчивался, и она ощутила, как захлебывается грязной, пропитанной жизнью водой из Темзы. Она пыталась проснуться, но всё без толку… тогда она осознала, что это не сон. Поздно. » Откинувшись на спинку скрипучего стула, Дженсен тяжело вздохнул. Страница с напечатанным текстом так и осталась свисать с печатной машинки, не падая на пол только благодаря непонятным законам физики, по-видимому, царящим в этом районе Прованса. Стук в дверь вывел Дженсена из состояния апатии. На пороге дома стояла мадам Дюпре, единственная знакомая ему соседка и одна из немногих постоянных жителей Буш-дю-Рон. Вероятно, она пришла сказать, что не смогла исполнить просьбу Дженсена и найти кого-нибудь, способного починить ту часть коттеджа, которая ещё поддавалась реконструкции. Искренне улыбаясь этой потрясающей и всегда оптимистично настроенной даме, которая обладала мировыми запасами жизненной энергии, Дженсен переступил порог и начал разговор. — Bonjour, Eleonor! (Добрый день, Элеонор!) — Любовь к французскому Эклза могла сравниться только с любовью к английскому мадам Дюпре. Она два года назад практически силой заставила Дженсена объяснять ей множество непонятных словосочетаний. Милый вопрос, а как это: «I drink about it»*, до сих пор являлся ему в кошмарных снах. Самая странная француженка, какую он встречал в своей жизни. — Bonjour, мистер Эклз. С возвращением. Надеюсь, в этом году Вас не увезёт Ваша подруга? — Элеонор хитро посмотрела за спину Дженсена, словно пытаясь разглядеть в доме ещё кого-то. — Нет, ситуация изменилась, я один. Дженсен здраво решил что честность это лучшая политика, особенно когда перед тобой президент этого маленького укромного мирка. — Ох, а это хорошо или плохо? — поинтересовалась она, показывая всё своё очаровательное любопытство. — Кажется, это судьба, — Дженсен обречённо вздохнул, подумав, что мадам Дюпре никогда не будет достаточно тактичной. — И вы останетесь до Рождества? — оценив ситуацию, Элеонор пошла напролом. — Да, да, скорее всего. Определённо останусь, — Дженсену хотелось добавить: «… потому что родной брат трахнул мою девушку, а родители, похоже, выбрали политику в стиле «Don`t ask, don`t tell**», но он тактично промолчал. Пусть немолодая уже Элеонор продолжает жить без его проблем. — Хорошо. Кстати, я нашла идеального работника, — и только сейчас Дженсен заметил, что рядом с машиной соседки, скромно опустив взгляд, словно что-то выискивая на земле, ссутулившись и засунув руки в карманы, стоял юноша, рассмотреть которого не было никакой возможности — он был слишком далеко от страдающего близорукостью Дженсена. Проследив за взглядом мистера Эклза, Элеонор, подозвала будущего работника жестом и продолжила: — Это Джаред. Взяв Дженсена под руку и протащив его добрую половину пути, Элеонор встала между парнями и, улыбаясь, поглядывала то на одного, то на другого. Дженсен, обрадовавшийся случаю попрактиковать французский, протянул Джареду руку и поприветствовал его: — Bonjour Jared. (Здравствуй Джаред.) — Bonjour, (Привет,) — пожав Дженсену руку, Джаред наконец поднял взгляд и посмотрел на своего будущего работодателя в упор. Ох. Лучше бы он этого не делал. — Ce n'est pas la premiere fois, que je viens a Bouches-du-Rhône. Je suis deja venu, il y a deux ans. (Я здесь не первый раз. В последний раз я был в Буш-дю-Рон 2 года назад.) Дженсен гордился собой, длина фразы, в которой он, кажется, не сделал ни одной ошибки, оказалась феноменальна, особенно если учесть тот факт, что в голове всё путалось и все те скудные познания в языке, которыми он обладал, напрочь забылись. — Он не говорит по-французски, Джаред поляк, а если бы и говорил, то ему не обязательно знать, когда Вы были здесь в последний раз, — Дюпре с улыбкой наблюдала за двумя парнями. — А, ясно, — сказать, что Дженсен растерялся, ничего не сказать. Польский? Серьёзно? — Ahoj! (Здравствуй! — словацк.) — произнёс Дженсен, судорожно пытаясь вспомнить в какой же славянской стране ему, по просьбе издательства, пришлось читать лекцию по психологии героев собственного романа. Элеонор посмотрела на Дженсена с ужасом в глазах, погрозив ему пальцем, она удивлённо воскликнула: — Вы что, матом ругаетесь? — Нет, э… ? — Он был в Польше? Или Сербии? А Косово это страна? — Piłka nożna, Збигнев Бонек, nadaný! (Футбол — польск.; талантливый — чешск.) — говоря это, Дженсен попытался изобразить футболиста, пинающего мяч и не рассчитав силы, он ударил ногой по перилам так, что те с грохотом отвалились от крыльца. Джаред, по-видимому всё ещё ничего не понимая, улыбнулся, в его глазах заплясали чёртики, но, встретившись взглядом с Дженсеном, он опять начал изучать носки своих ботинок. Наблюдая за этой картиной, Элеонор всё же решила вставить своё слово, впрочем, скорее она даже не решала, просто делала, в этом была вся она. — Он слишком молод, чтобы помнить, футболиста Збигнева Бонека. И, кстати, nadaný, это по-чешски, — чёрт, чёрт, чёрт, Дженсен теперь определённо решил, что в списке ещё может быть и Чехия. — И, хоть Джаред и работник на все руки, — лукавый взгляд и очередная ехидная, но добрая улыбка, — лучше бы Вам быть поаккуратнее. Элеонор направилась к своей машине, а Дженсен тем временем жестом пригласил Джареда войти. Не имея больше желания упражняться в языках, в которых его познания оказались неимоверно скудны, он, обращаясь к Джареду, решил говорить на английском. — Приятно познакомиться, проходи, — Джаред, по-видимому, привыкший, что его никто не понимает, переступил через порог. Дженсен уже было последовал следом за Джаредом, как Дюпре подловила его и прошептала на ухо: — Вы не могли бы отвозить его домой после рабочего дня? — не понимая к чему такая таинственность, Дженсен согласно кивнул головой. — Разумеется, — и, повернувшись к стоявшему в паре шагов Джареду, он довольно громко произнёс, — Сomprendo. (Понял.) — Иисусе, Дженсен, это же по-испански! — воскликнула Элеонор и направилась к своему автомобилю. Сцена пятая. Под стук молотка и, кажется, отборный польский мат Дженсен обошёл дом и приблизился к сараю, который с лёгкой руки отца стал гаражом. Осторожно открыв высокие створчатые двери, скорее напоминавшие остатки от обеда термитов, и закрыв нос ладонью, — посыпавшаяся сверху деревянная пыль не то, что ему хотелось бы оставить у себя в лёгких, — Дженсен зашёл внутрь. Ничего не изменилось, только огромный белый чехол, которым он накрывал машину в прошлый раз, посерел и выглядел потяжелевшим как минимум на пару килограммов, но это ничего. Всегда мечтавший так сделать, Дженсен подошёл к авто поближе и одним резким движением стянул серую ткань, полностью закрывающую корпус. Весь гараж в то же мгновение наполнился кружащимися клубами пыли, медленно оседавшими на пол, на стоящего со счастливой улыбкой мужчину и на блестящие бока Шевроле Импала 67-го года выпуска. Всё детство им запрещалось подходить к сараю-гаражу, даже Джош ни разу не смог уломать отца показать ему, что там такое. И все-таки однажды, в юности, стены бывшего сарая угрожающе накренились, из-за срочной необходимости в ремонте, и им с братом разрешили войти в святое место. Но посмотреть они смогли только вот на этот чехол, тогда ещё кристально чистый. И только когда дом по праву отошёл Дженсену, и все уже, наверное, просто забыли про низкую пристройку на заднем дворе, Дженсен увидел то, что ему по странной и не совсем логичной схеме, досталось в наследство. Дедушку Дженсен не помнил, да и он не мог бы даже чисто физически — тот ушёл в иной мир, едва Дженсену исполнилось три. Если честно, именно тогда, когда ему исполнилось три, но это уже скорее материал для психоаналитиков. Но его помнили родители, они его боготворили: член одной из самых известных Бродвейских трупп, актёр театра принца Эдварда, идеал. Поэтому, когда родителей матери не стало, запрещалось даже сидеть на стуле, на котором когда-то сидел дед, про раритетное авто, привезённое во Францию из Нью-Йорка, и говорить не стоило. Дженсен, подождав, пока не осядет пыль, глубоко вдохнул и, не сдерживая себя, провёл ладонью по гладкому отполированному чёрному боку машины. «Скучала без меня? Скучала, я вижу». Вынув из кармана вытянутого от старости коричневого кардигана ключи, Дженсен открыл дверцу и сел на водительское место. — Сколько же мне пришлось тебя откачивать в прошлый раз, почти весь аванс от издательства на тебя потратил, но ты того стоила, красавица, — машина довольно заурчала, словно и не было двух лет разлуки. Звук её мощного двигателя заглушил стук молотка, и Дженсен подогнал машину к главному входу. *** Они уже пять минут ехали в абсолютной тишине. Джаред, несмотря на необъяснимое количество льющейся из него энергии, — Дженсен не мог себе отказать в удовольствии наблюдать за мужчиной, работающим прямо напротив одного единственного окна в комнате, — оказался очень скромным молодым человеком. В нужное время он просто подошёл к машине и, облокотившись о капот, стал дожидаться своего работодателя. Пытаясь хоть как-то разговорить парня, Дженсен напрягся и попытался вспомнить те немногие слова, которые ему удалось запомнить за неделю, проведённую в Варшаве. — ładnie… ładnie naokoło… drogi! (красиво… красиво вокруг … дороги!) — малышка Шеви неслась по просёлочной дороге, рыча на всё вокруг своим семилитровым двигателем. Джаред непонимающе посмотрел на Дженсена и, улыбнувшись своим мыслям, прикрывая глаза, снова вернулся к созерцанию сменяющихся за окном видов. Дженсен этого не заметил, он вцепился в руль, словно в спасательный круг, и, видимо полностью отключив остатки мозга, начал разговаривать сам с собой. — Нет, верно, молчание золото, как и говорили Tremeloes. Умные ребята, впрочем, оригинальная версия принадлежала совсем другой группе, по-моему, классная была песня, — Джаред уставился на Дженсена, но тот, по-прежнему смотря только через лобовое стекло, закончил свой непонятный монолог на английском и начал мурлыкать слова песни сорокалетней давности. Silence is golden! Golden! (Тишина это золото! Золото!) — Только пару минут и куплет спустя Дженсен осознал, что говорил, и, самое главное, пел вслух. — Ох, заткнись, идиот, — чёрт, и это тоже в полный голос. Чёрт. Чёрт. Чёрт. Сцена шестая. До Рождества осталось две недели. Дженсен, допив уже, наверное, пятую кружку кофе, задумался над продолжением. Каждое написанное слово отдавало такой безнадёжностью, безвыходностью, что становилось страшно. Он выдернул из машинки лист, с удовольствием скомкал его и отправил в корзину для бумаги, полную таких же неудачных попыток. Из задумчивости его вывел телефонный звонок, но откуда шёл сигнал, он понял далеко не сразу. Перерыв всё на столе и заглянув даже под тарелку, Дженсен, в надежде, что телефон найдётся на стоящей сзади книжной полке, резко повернулся и тут же врезался в подходящего со звонящей трубкой в руке Джареда. Игнорируя погоду, Джей нарядился лишь в джинсы и рубашку, от него пахло деревом и красным сухим вином, Дженсен бы узнал даже сорт винограда, но это как минимум неприлично, так надолго врезаться в людей. Извинившись и чувствуя иррациональную вину, Дженсен взял со стола тарелку со своим последним круассаном и протянул его Джареду: — Хочешь? Последний. — Dziękuję, ale nie, (Спасибо, но нет,) — Джаред увидел покосившуюся картину и решил её поправить. — Gdybyњ zobaczyі mój brat, to zrozumiaіbyњ dlaczego (если Вы увидите моего брата, то поймёте почему). — Отлично, а мне повезло. Джаред продолжал возиться с идеально висевшей картиной, и, увидев, что Дженсен на него смотрел, пихнул её напоследок локтем, чтобы начать поправлять заново. — Nie jedz tyle, to są coraz grubsze z każdej przechodzącej dni. (Не ешьте так много, Вы толстеете с каждым днём). — Мне очень повезло, у меня такой склад, я не набираю в весе, — сказал Дженсен и отправил круассан себе в рот. *** Сегодня Дженсен работал не в привычной для него комнате, ему пришлось переместиться в беседку неподалёку от дома, здесь было дико холодно и дул пронизывающий до костей ветер, но променять зрелище, которое открывалось отсюда, на депрессивный дом Дженсен не смог бы даже под дулом пистолета. Если умирать от простуды, то так, смотря на двухметрового парня, красивого, как бог, и одетого в такую вызывающую одежду. Стоит заметить, что вряд ли кто-то в здравом рассудке смог бы предположить, что бесформенные джинсы и рубашка, больше похожая на мешок, и есть та одежда, которую посмели назвать вызывающей. И не важно, что он просто закреплял своды старой беседки, не имеет значения терпкий запах пота, без разницы, что польский — вообще-то не самый сексуальный язык. Дженсен, в очередной раз пытаясь совладать с мыслями, сел писать дальше, попутно отмечая, что мужской персонаж в его романе начинает пахнуть так же, как и Джаред сейчас. «Война. Самое страшное слово для женщины, самое непонятное слово. Не для той, которая взяла в руки автомат, переоделась в мужскую одежду и пошла на фронт, а для той, которая осталась одна, в пустом доме. Та, чьих отцов, детей, мужей, отправили воевать. Причем воевать ни за что, не за их принципы, не за их счастье, просто оттого, что какому — то идиоту в очередной раз пришла в голову идея о мировом господстве. Эти мужчины, тираны, рождающиеся в разные века, но с одинаковыми целями; опьяневшие от власти, они не видят ничего вокруг и не считаются с чужими мыслями, потому что они попросту отвергают возможность того, что какой-то другой человек может думать. Мы живем в мире мужчин, которые с раннего детства играют в войну. Играют, убивая пластиковых людей, играют, забывая про милосердие. Пластмассовые солдаты не могут сидеть в плену, да это и не нужно. Играя, мы учимся убивать, учимся жертвовать, хотя слово «жертва» никакого смысла, кроме стратегического, для нас не имеет. Играя, воюя, мы забываем все то, чему нас учила цивилизация. Мы звереем, обнажая свои самые страшные животные желания. Мы уже не мыслим как люди, которые остались по ту сторону баррикад. Играя, мы никогда не понимаем, что можем оказаться солдатами, то есть теми, кто всего лишь пушечное мясо. В своих играх мы капитаны, полковники и генералы. Это понимают женщины, те, кто остаётся там, дома, но именно они являются нашими главными духовными защитниками. Мы чувствуем, что душой, мыслями и сердцем они с нами, всегда. Их дух закрывает глаза, когда раздаются выстрелы. Иногда страшась увидеть, что пуля нашла себе пристанище в теле их мужчины, иногда содрогаясь от мысли, что близкий способен на убийство. Они истекают слезами, и им от них больнее, чем нам, по которым открыли огонь на поражение. Они не понимают смысла войны, впрочем, как и мы, только для меня и тебя это шанс получить свою дозу адреналина, высвободить животные инстинкты, а для них это прежде всего неимоверная боль. Я не понимаю, как женщины могут не быть пацифистками. Как эти нежные создания могут брать в руки оружие и стрелять просто так, не из мести, потому что месть позволяет все, потому что глаза застилает ненависть, и мозг не контролирует произошедшее. Среди нас много мужчин, которых никто нигде не ждет. У них уже нет матерей, еще нет невест, жен, детей. У них нет дома, зато есть внушенное чувство патриотизма, которое было генетически выращено, а затем и модифицировано до возможных пределов. Эти люди и есть та сила, которую мы «любя» называем «ББ», то есть «без башни». Они не борются за шанс вернуться домой с победой, они не боятся смерти, да и исход войны их не волнует. У них родился инстинкт первобытного охотника, но добычей являются не кролики, а люди, такие же как и они, только по воле злого рока одетые в форму другого цвета.» Последний стук, и на очередном листе появилась точка. Крутанув пару раз боковое колесо, Дженсен достал уже далеко не белый лист бумаги и уложил его к остальным, заботливо уместив поверх стопки камень — ветер становился всё сильнее, а уходить из беседки по-прежнему не хотелось. Звук падающего молотка не мог быть таким звонким. Но молоток задел камень, сбросил его со стопки исписанных листов. Порыв ветра, и вот уже рукопись в воздухе, ещё один — и листы медленно легли на озёрную гладь. Дженсен соображал медленно, он просто стоял и смотрел, как его трёхнедельный труд намокал в воде и расплывался чернилами по влажной бумаге. Отборный польский мат, а в содержании пламенного монолога сомневаться не приходилось, вернул Дженсена к действительности. Господь милосердный, это же почти половина книги. — Нет, пусть разлетаются, он совсем не интересные, одно ковыряние в мозгах, — Джаред не слушал или не понимал, хотя, наверное, и то, и другое, он пытался поймать ещё не опустившиеся на землю листы и те, которые не успели долететь до озера. — Они этого не стоят! Джаред на секунду остановился, словно что-то обдумывая, а затем побежал по недавно отремонтированному причалу, на ходу снимая рубашку. — Прекрати, хватит! — Дженсен рванул за ним, понимая, что сейчас парень прыгнет в ледяную воду и будет собирать уже намокшие листы. — Это такая чушь, просто… Джаред снял майку и стянул джинсы, оставшись в одних чёрных боксерах, он готовился прыгнуть. А Дженсен просто стоял и смотрел на него, оборвав свой монолог на полуслове, залюбовавшись игрой солнечных лучей, которые скользили по обнажённому телу мужчины, словно пытаясь его согреть. Глядя на спину Джареда, Дженсен видел, как тот глубоко вздохнул — плечи расправились, руки вытянулись вверх, и Джаред нырнул. — Что же ты делаешь?! Джаред, захлёбываясь, собирал те мокрые листы, до которых мог дотянуться. — Если я не залезу в воду, он решит, что я трус, — пробормотал Дженсен, снимая свой любимый кардиган, и прыгнул в озеро прямо в одежде. Джаред продолжал материться. — Cholera, ale zimna! (Чёрт, как холодно!) — говорил Джаред, попутно отплёвываясь от озёрной воды. — Чёрт, как холодно! — у Дженсена от холода сводило ноги. Тряся одним листом, пытаясь избавиться от расположившейся там неопределяемого вида живности, Джаред продолжил бормотать. — Mam nadzieję, że warto. (Надеюсь, они того стоят.) — Ты же знаешь, что не стоят. Я далеко не Шекспир. — Nie chcę ratować gówno, które mogła by napisać i moja babcia. (Я не хочу утонуть, спасая рассказ, который смогла бы написать и моя бабушка.) — Проворчал Джаред, выловив непонятно что. — Прекрати, хватит! — Дженсен еле держался на плаву, при каждом слове вынуждено глотая ледяную воду. — Co za idiota nie robi kopii? (И почему он не делает копии?) — Я должен делать копии, — потеряв из виду Джареда, пробормотал Дженсен. — Только бы здесь не водились пиявки. — Postarajcie się nie prowokować pijawek, (Постарайтесь не потревожить пиявок,) — ехидно пробормотал уже забывший про бумагу Джаред, подплывая к Дженсену со спины. — О боже, что это? — брызги окатили торчавшую из водной глади голову Дженсена. Развернувшись, он увидел лишь быстро уплывающую в сторону берега фигуру, Дженсен поспешил за ним. Всё это, конечно, напоминало долбанный Титаник, и было бы нереально романтично, если бы не одно но: Лео в конце концов утонул, предварительно замёрзнув насмерть в воде. Сцена седьмая. Дженсен вошёл в комнату, неся в руках две большие чашки с обжигающе горячим чаем. На одном из двух стульев сидел Джаред, он закутался в шерстяной плед, который всё же не прикрывал его голые плечи, и пытался согреть свой нос. — Я назову в твою честь главного героя, — сказал Дженсен, протягивая Джею чашку с горячим напитком. — Może, nazwiesz moim imieniem głównego personaża? (Может, ты назовёшь в мою честь главного героя?) — Или помещу твою фотографию на форзац, — Дженсен даже знал в каком ракурсе стоило фотографировать Джареда. — Albo ulokujesz moje zdjęcie na okładkę. (Или поместишь мою фотографию на обложку.) Они посидели пару минут в тишине, искоса поглядывая друг на друга, и Джаред нарушил, стоит заметить, вовсе не тяготившее их молчание. — O co ta książka? (А что это за книга?) — Дженсен посмотрел на Джареда, всем своим видом выражая, что он ничего не понимает, хотя очень хотел бы. Очень. Джей попытался изобразить что-то. Сначала он сделал вид, что плачет, потом прижал руку к сердцу и тяжело вздохнул, томно хлопая ресницами. Поняв, что Дженсен далёк от пантомимы, он, ткнув пальцем в стопку с сохранившейся частью рукописи, с надеждой в голосе произнес: — Powieść? (Роман?) — Нет, это про людей, эээ… — Дженсен попытался показать, что такое психологическая драма, но у него слабо получалось. — Dramat? (Драма?) — Да, драма! — chce się płakać? (Всё грустно?) — Джаред поднёс к глазам сжатые в кулаки ладони, изображая детский непосредственный жест. — Плакать? Да, определённо, все в издательстве будут реветь… но скорее из-за того, как паршиво написано. Джаред улыбнулся и потянулся к своей чашке, жадными глотками допивая тёплый чай. — Mi należy zmienić odzież, (Мне надо переодеться,) — Джей встал, одновременно с ним поднялся и Дженсен. — A potem zawieziesz mnie do domu? (А потом ты отвезёшь меня домой?)– они стояли почти вплотную друг к другу, не имея ни малейшего желания увеличить дистанцию. — Да, да, конечно, — Дженсен посмотрел на указательный палец Джареда, который, по всей видимости, был направлен в сторону стоящей под окнами машины. «Дженсен, только дурак смотрит на палец, когда палец указывает на небо». Но ни небо, ни Импала не были тем, на что хотелось смотреть. В отличие от пальца Джареда. Столкнувшись взглядами, Дженсен, едва выползая из своих мыслей, произнёс: — Отвозить тебя моё любимое время дня, — и замер. Ему хотелось простоять так целую вечность или даже больше. — Odjeżdżać ot ciebe — mój najbardziej zły czas dnia, (Уезжать от тебя — моё самое грустное время дня) — сказал Джаред, ещё плотнее укутываясь в плед. А потом он прервал зрительный контакт и ушёл в другую комнату, захватив одолженную у Дженсена одежду. *** Они молча проделали дорогу от поместья до дома, где жил Джаред. И только после того, как Джей скрылся за дверью, Дженсен смог откинуться на спинку водительского сиденья и вздохнуть полной грудью. Ну и день. Сцена восьмая. Джаред поднёс к машине ящик с красным сухим вином, — Элеонор вручала плоды своих виноградников каждому, кто оказывался в радиусе её досягаемости, — и поставил его рядом с открытым багажником. Он вопросительно посмотрел на Дженсена, и, поймав его взгляд, скорчил рожу. — Да знаю я, знаю. Лучше бы его вылить на заднем дворе, но тогда в следующем году там даже трава не вырастет. Загрузив бутылки и кульки с другими презентами от любвеобильной соседки, Дженсен опять посмотрел на стоящего рядом Джареда. Тот по-прежнему ехидно улыбался и делал вид, что не заглядывал в бездонный багажник Импалы. — Это рождественские подарки! Родители ничего не понимают в вине, у них из-за пепси и пива вкусовые рецепторы приказали долго жить. Раз я всё равно решил возвращаться в Лондон на машине, то пусть от этого будет хоть какой-то прок, — попытался оправдаться Дженсен, но Джаред лишь усмехнулся и сел на переднее пассажирское сиденье. *** Чёрная Импала медленно подъехала к международному аэропорту Марселя. Дженсен заезжал на территорию парковки со скоростью, едва доходящей до двадцати километров в час. Каждая секунда казалась ещё хуже предыдущей, каждый выдох приближал к неизбежности. Джаред вышел из машины, забирая с заднего сиденья свою дорожную сумку — она и пара бутылок красного сухого, и где только Джаред достал Шато ля Рувьер? — вот и весь багаж, ничего лишнего, — оставляя Прованс таким же, каким он был до него. — До свидания, — Дженсен так надеялся на то, что судьба ещё сведёт его с этим открытым и добрым ехидным парнем. — Dziękuje. (Спасибо.) — Э… мне было… — Będę tęsknić (Я буду скучать), — Джаред грустно улыбнулся, опуская взгляд. — Za tym, jak szybko stukasz po klawiszach i po twoim ładnym uśmiechu, który enigmatycznym sposobem pojawia się u ciebie na obliczu kiedy wymyśliłeś następny krok i myślisz, że ciebie nikt nie widzi (По тому, как ты быстро печатаешь, и по тому, как улыбаешься, когда придумал следующий шаг, и думаешь, что тебя никто не видит), — Дженсен смотрел на шаркающий по асфальту кроссовок гигантского размера, не смея поднять глаза. Всё произошло слишком быстро. Дженсен ненавидел попадать в ситуации, когда всё случается неожиданно и не по его сценарию, ненавидел, потому что он должен был сначала много раз прокрутить всё в голове; ему позарез нужно было оценить ситуацию и заранее смириться со всеми возможными плохими исходами. В общем, всё произошло слишком быстро. Джаред взял и поцеловал его. Оборвав свою польскую тарабарщину, он положил ладонь Дженсену на шею, притянул к себе и поцеловал. И если бы Дженсен не думал сейчас о том, что будет потом, когда поцелуй закончится, он бы понял, какие у Джареда мягкие губы, почувствовал бы чужое тёплое дыхание на своей щеке и ощутил бы подбородком чужую царапающую щетину. Всё произошло слишком быстро. Джаред только бросил виноватый взгляд, и можно было бы поверить в то, что он действительно чувствует вину, если бы не едва заметное движение его языка по приоткрытым губам. Он развернулся и направился к терминалу. Дженсен же, водя пальцем по припухшим губам, просто стоял и смотрел на его удаляющуюся спину. Если бы он догнал Джареда — увидел бы, как у того блестят глаза, если бы Дженсен мог читать мысли — он бы узнал, что, делая один шаг вперёд, Джей мечтал сделать миллион шагов назад, если бы они могли читать чувства друг друга — одним свободным местом в самолёте было бы больше. Но боинг, летящий по маршруту Марсель-Варшава, покинул пределы Франции, заполненный по максимуму, ведь перед Рождеством настоящее чудо купить билет на нужный рейс. Сцена девятая. Дженсен плохо помнил, как добрался до Лондона. Бесконечная дорога до Кале, Ла-Манш, путь до дома — всё как в тумане. Дэннил, слава богу, съехала с их съёмной квартиры, оставляя Дженсена наедине со всеми призраками прошлого, обитавшими здесь. Но не эти воспоминания стали зачинщиками хаоса, царившего в его голове. Дженсен с момента прощания в аэропорту ничего не ел и даже старался больше не облизывать губы, чтобы не спугнуть то ощущение, которое дошло до него где-то под Ла-Маншем. Может, внутренний страх оказаться погребённым под толщей воды, может — тишина, царившая в туннеле, не важно, но он наконец очнулся. Кинув дорожные сумки на кровать, спать он здесь всё равно не собирался, Дженсен пошёл разгружать багажник. Закончив с делами, можно было снова прокрутить всё в голове. Откупорив бутылку красного сухого вина и налив себе неполный бокал, Дженсен начал раскладывать событие на минимальные значимые единицы. Джаред его поцеловал — это факт; ему понравилось — спорный вопрос, потому что Дженсен слабо помнил сам процесс, но будем считать, что да. Вино незаметно кончилось, пришлось идти и снова наполнять бокал. Дженсен бисексуал — факт, но не подтверждённый настоящим физическим контактом, сны о Джуде Лоу после просмотра «Уайльда» не считались. Джаред как минимум бисексуал — факт, иначе и разбираться было бы не с чем. Бокал снова опустел, и бутылка из кухни перекочевала на журнальный столик рядом с диваном. Джареду нравится Дженсен — ошеломительно, но, основываясь на предыдущих выводах, факт. Из жалости чужую нижнюю губу себе в рот не затягивают. Кстати. Вопрос о том, понравилось ли ему, уже не спорный. Дженсену нравился Джаред? Чёрт. Дженсен, мать твою, любил Джареда. «Ненавижу быть творческой натурой» — пронеслось в голове. Допив залпом последний бокал и выбрасывая в мусорное ведро пустую бутылку, Дженсен признал ещё один, последний, факт. Вино Элеонор не столь ужасно, как кажется на трезвую голову. *** Дженсен опаздывал. Его неожиданно задержали в издательстве. Редакторы отказывались верить, что у автора текста всё в жизни нормально. Целый отдел вещал о том, что самоубийство не выход, и, если тебя бросает девушка, это не значит, что жизнь кончена. А потом каждый посчитал нужным оставить ему свою визитку, «на всякий случай». Дженсен зашёл в помещение, он на секунду растерялся: перед ним была огромная аудитория с одиночными партами, и с каждого занятого места раздавалась иностранная речь. Он простоял в дверях пару минут, прежде чем его наконец заметила кудрявая женщина, курсирующая между рядами. — Мистер Эклз! Здравствуйте, Вы у меня последний. И постарайтесь больше не опаздывать. Дженсен лишь едва кивнул, про себя удивляясь способности работать в таком шуме. — Вот Ваши наушники. У Вас первое занятие, так что просто потренируем произношение. Повторяйте всё, что услышите. Будут трудности — ставьте запись на паузу и зовите меня, разберёмся, не стесняйтесь. И не халтурить! Я услышу, — показывая на единственный свободный стол в аудитории, она учительским тоном добавила: — Вон там Ваше место, идите и заставьте меня наслаждаться Вашим польским! Пока Дженсен дошёл до указанного стола, его по-турецки спросили, где хранить морковь, поблагодарили со шведским хладнокровием за прекрасно проведённый вечер и по-русски, открыто и непринуждённо, предложили выпить водки. Сцена десятая. «Где ты? Жив ли? Я продолжаю себя убеждать в том, что пропал — значит жив. Тебя ведь ищут, правда? Я бы хотела отправиться туда, к тебе. Мы бы встретились в богом забытой мечети, а на мне бы был только хиджаб. Ты бы узнал меня и отвёл в сторону, моля надеть паранджу — белые люди здесь нежелательные гости. И мы бы в спешке вышли оттуда, храня молчание под палящим солнцем Персидского залива. И вокруг только арабская и курдская речь, всё один сплошной звук, не несущий никакой информации. Но надо молчать — английский это смертный приговор. Я бы не узнала тебя, мне и сейчас кажется, что я тебя забыла. Твой голос, обволакивающий, тёплый и такой родной — я его не помню! Хочу увидеть тебя, но не могу — перед отъездом ты попросил сжечь все фотографии. Тогда я не думала, зачем, слепо следуя твоим желаниям. Сейчас понимаю — но не принимаю этот выбор. Мы всё ещё мы, где бы ты не находился, отсутствие фотографий не сможет вычеркнуть из моей жизни ни одной секунды, проведённой вместе. Твоя хижина стояла бы на самом отшибе, бедная и от этого неотличимая от сотен похожих недодомов, стоящих поблизости. Затащив меня туда, ты бы сорвал с меня все эти ужасные платки и поцеловал. Отчаянно, грубо и ненасытно. И тогда бы я поняла, что всё в этой жизни не зря.» Дженсен ненавидел электронные тексты, они нематериальны, нельзя ощутить тяжесть исписанных страниц и запах каждого из предложений. Словно написанных слов нет вообще, только единицы и нули в качестве оправдания за отсутствие творческих возможностей. Но печатная машинка осталась на континенте, накрытая очередным белым чехлом, до лучших времён. А эмоциям нужен был выход, просто необходим. Откупорив последнюю из бутылок, Дженсен наполнил стоящий на столе бокал. Он и не ожидал, что за эту неделю полностью уничтожит весьма щедрый подарок Элеонор. Но каждый глоток этой жидкости цвета крови был наполнен букетом цветочных ароматов Прованса и ещё чего-то, неуловимо знакомого. Вино со вкусом Джареда. Захлопнув крышку ноутбука — сегодня уже точно ничего больше не напишется — Дженсен пошёл в спальню, не забыв прихватить с собой открытую бутылку. Завтра сочельник — чем не повод напиться? *** Утром Дженсена разбудил телефонный звонок. Его мать деловым тоном сообщила, что они с отцом приехали на Рождество в Лондон. МакКензи тоже в городе, впрочем, как и Джош. Намечался семейный праздник, причём сообщили ему об этом всего за несколько часов до самого события. Как всегда, даже удивляться не стоило. Дженсен тяжело вздохнул, он знал, что такое семейный праздник для старших Эклзов. Родственниками считались все, кто имел хоть какие-то связи с кланом. Троюродная сестра сына, рождённого вне брака, пока дядя ещё не женился на своей второй жене, но уже развёлся с первой, считалась очень близким для семьи человеком. И понятно, что идея провести праздники в Лондоне не осенила родителей за два дня до Рождества. Ясно одно — Дженсена приглашать не собирались. Понадеялись на то, что он забьётся в свою хибару в Провансе, пытаясь утопить горе в божоле не первой свежести. На ходу выпивая законную утреннюю чашку кофе, Дженсен взял ключи от машины и отправился прямиком в ад. И дело тут не в Сатане и прочих религиозных штуках. Вы поймёте, о чём речь, когда решите купить рождественские подарки поздним утром двадцать четвёртого декабря. Сохо в это время года представлял собой Ноев ковчег. Каждая тварь, не забыв прихватить с собой пару, пыталась попасть внутрь одного из многочисленных магазинов. В ювелирный даже соваться не стоило, впрочем, как и в парфюмерные отделы. Подумав о племянниках, единственных, кого ему хотелось увидеть, Дженсен пошёл в магазин игрушек. И там, у полки с роботами, он увидел Дэннил. В руках у неё были роботы-убийцы и куклы, сильно смахивающие на насильников. — Дэннил! Здравствуй. — Дженсен, — она смотрела на Дженсена с совершенно не читаемым выражением лица. — Я не… — Всё в порядке, — девушка заметно расслабилась, но всё равно было видно, что внезапная встреча немного её напрягает. — Ты вернулся в Лондон, — не вопрос. Утверждение. Разочарование. Дженсен не понимал, к чему всё это. — Да, мне надо было заехать в издательство. — Ты снова пишешь? — удивилась она, нервно теребя край коробки с чем-то гигантским, скорее всего, бывшим копией Терминатора в натуральную величину. — Да, и уже точно буду издаваться. — Поздравляю. — Спасибо. За всё, — честно ответил Дженсен, только сейчас понимая, что без неё он бы не смог написать этот роман. — За что ещё? — на её лице отобразилось удивление. — Без тебя, точнее без того, что случилось… Ничего бы не вышло, — она стояла и смотрела на него грустными глазами, осознавая, что причиной трёх провальных книг была она. Дэннил помнила, как впервые в своей жизни влюбилась. Это произошло где-то между пятидесятой и шестидесятой страницей. Героиня романа строила грандиозные планы, смотря на испачканные чернилами простыни. Дэннил заразилась энергией, бьющей из каждого сказанного девушкой предложении, каждой невысказанной мысли. Она нашла автора, влюбила его в себя, надеясь стать частью его гения. Но оказалось, что любовь распространялась на книги, но не на человека, из-под пера которого они выходили. Сказать Дженсену: «Я тебя не люблю», она так и не решилась, даже сейчас не смогла бы. Дженсен стоял рядом и смотрел на свои ботинки, считая отверстия для шнурков. — Я опаздываю. — Да, прости что задержал. А кому подарки? — Семья Джоша… твоя семья, они пригласили меня на Рождество. Вот оно. И поэтому куклы и роботы. Может, они тоже пригласили её только сегодня? Это издёвка. Это не семья. — Ясно. — А ты придёшь? — Дэннил посмотрела на Дженсена с надеждой, но понять, чего она хотела Дженсену было не дано. — Собирался. — Ну, тогда до вечера? — До вечера. Дэннил быстро пошла к кассе, даже не оглядываясь. Дженсен направился в противоположную сторону, к полкам с мягкими игрушками, дарить то же, что и его бывшая девушка, совсем не хотелось. Взгляд упал на плюшевый молоток. И перед глазами полетели страницы, запах озёрной воды коснулся носа, и, закрыв на секунду глаза, Дженсен увидел Джареда, почти обнажённого, прыгающего в воду. Спустя два часа жмурящийся от яркого зимнего солнца Дженсен выходил из магазина, нагруженный коробками и пакетами. На дне одного из них лежал плюшевый молоток, единственная вещь, которая не была завёрнута в подарочную упаковку. Сцена одиннадцатая. Дверь открыл отец Дженсена, Алан. Скупо поприветствовав сына, он пригласит его войти. Лишь кивнув в ответ, Дженсен переступил через порог, едва управляясь с подарочными пакетами. На него тут же набросилась Мак, стискивая в объятьях до невозможности и крича куда-то в сторону: — Ой, посмотрите, это дядя Дженсен! Топот маленьких ножек и крики: — Дядя Дженсен! — Дядя Дженни! Непонятно чьи дети, какие-то люди, которых Дженсен видел максимум раз в год, мама и, конечно же, Джош. — Как приятно снова вас всех видеть, — «улыбайся, Дженсен, улыбайся». Подошла Дэннил и, видимо, не замечая Дженсена, стоявшего у входной двери, обняла Джоша. «Что я здесь забыл?» — Всем счастливого Рождества, — Дженсен посмотрел на эти лица и не смог заставить себя пройти дальше прихожей. Зачем он здесь? Он даже не мог сказать, что забыл что-то в этом доме. Как будто у него всегда была ещё одна работа помимо писательства. Всё к чёрту. «Я, как и они, заслуживаю быть счастливым». — Но вообще-то я ухожу. — Но, Дженсен, дорогой, — в глазах у матери отразилось непонимание. Как будто раньше она его понимала. — Извините. Я хочу настоящего Рождества, — Дженсен развернулся и, оставив у двери все пакеты, вышел. За его спиной все молчали, только один из детей выкрикнул в след: — Ненавижу дядю Дженни! Поймав такси, Дженсен тихо произнёс: — Аэропорт Хитроу. И побыстрее, — и закрыл глаза, откинув голову на сиденье кэба. *** Почти бегом преодолев расстояние от такси до терминала, Дженсен задержался у пункта досмотра. Проходить через металлодетектор ему пришлось по меньшей мере раз пять. В канун Рождества все становятся ужасно мнительными. Надев джинсы, на которые нерадивые китайцы налепили заклёпок из неизвестного, но раздражающего сенсоры металла, Дженсен подошёл к одной из касс. — Авиакомпания «Британские Авиалинии». Здравствуйте. Чем я могу Вам помочь? — Мне нужно улететь в Варшаву. — Назовите предполагаемую дату вылета. — Сегодня, — уверенно ответил Дженсен. В фильмах удача всегда сопутствовала безрассудным романтикам. А он уже давно ощущал себя в кино. В немом кино, в случае с Джаредом. — Простите? — Мне нужно улететь в Польшу двадцать четвёртого декабря. Этого года, — девушка посмотрела на него, как на умалишенного, и, даже не проверив по компьютеру, сочувственно сообщила: — Простите, боюсь, это невозможно. Могу предложить Вам выбрать другую дату. Двадцать шестое число Вам подходит? — Мне нужно сегодня. Вы не могли бы хотя бы проверить! Вопрос о стоимости билета даже не стоит. — Хорошо, мистер… — Эклз. — Хорошо, мистер Эклз, сейчас я проверю… — вдруг девушка взялась за гарнитуру, пытаясь отыскать что-то на своём рабочем столе, но, видимо, ей не удалось этого сделать. — Извините, у меня звонок на линии, я не могу его переключить, вы подождёте минуту? — Да. — Авиакомпания «Британские Авиалинии». Здравствуйте. Чем я могу Вам помочь? До вылета осталось всего три часа. В таком случае мы не гарантируем полный возврат стоимости, но если Ваш билет выкупят, то можете рассчитывать на возмещение стоимости, за вычетом сборов, разумеется. Хорошо. Перезвоните через пару часов, тогда вопрос будет окончательно решён. Всего Вам доброго. «Британские Авиалинии» поздравляют Вас с Рождеством и наступающим Новым годом. Мы всегда рады видеть Вас на борту наших авиалайнеров. Мистер Эклз? — Да, — Дженсен оторвался от созерцания проспекта с видами пляжей Кубы. «Джаред, ну почему Польша?» — Только что сняли бронь, и я могу предложить Вам место в эконом классе, рейс BA0848***, вылетающий в Варшаву через два часа сорок восемь минут. Этот вариант приемлем? — Да. Конечно! Спасибо! Что Вам нужно? Паспорт? Кредитка? Фунты? — Дженсен вытащил из кармана пальто кошелёк и вывалил на стойку все свои карточки, ID и наличные. Девушка едва сдерживала улыбку, но профессионализм всё же взял верх. — Паспорта и кредитной карты будет достаточно. — Почему Вы не сказали той женщине — это ведь она сняла бронь? — что я выкуплю её билет? Вы же знали! Девушка подняла на Дженсена глаза и широко улыбнулась. — Политика «Британских Авиалиний» — не разглашать условий возможных договоров о купле-продаже, — она закончила проверку личных данных и продолжила снова с серьёзным лицом: — На какую дату Вы хотите обратный билет? — Обратно? Мне не… А Вы можете записать на моё имя два места? — Два? — Да. — Конечно. Любое желание клиента. Спустя две минуты у Дженсена в руках оказались заветные бумаги. Он не смог сдержаться и, перегнувшись через стойку, поцеловал девушку в щёку. — Спасибо Вам огромное! — «Британские Авиалинии» поздравляют Вас с Рождеством и наступающим Новым годом. Мы всегда рады видеть Вас на борту наших авиалайнеров. Дженсен уже шёл в направлении стоек регистрации, когда услышал: — И, мистер… Дженсен, удачи! Сцена двенадцатая. В самолёте все сидели со счастливыми улыбками. Стюардессы предлагали бесплатный праздничный алкоголь и пели оды своей авиакомпании. Стюарды этот алкоголь употребляли. Второй пилот что-то делал в туалете, и, как подозревал Дженсен, занимался этим не один. — Мы пролетаем над Германией! Guten Tag, немцы! — свалив всю работу на компьютер, командир комментировал то, что появлялось на экранах по всему салону. Едва погасло предупреждающее табло, Дженсен открыл ноутбук. Единственная полезная вещь, к которой его приучили все эти семейные праздники — всегда иметь под рукой что-то, способное послужить стеной между ним и остальным миром. «Слова? Слова потеряли для меня смысл. Иногда я даже начинаю сомневаться, имели ли они его вообще. Я не помню твой голос, это произошло внезапно — я однажды проснулся понимая то, что его больше нет в моей памяти. И день тут не имеет значения, они все одинаковы, мы даже начали забывать о существовании месяцев и времён года. Солнце, сухость и приходящая по расписанию ночь. Это день. Вторник, пятница, суббота — слова. За ними ничего. Я помню каждый изгиб твоего тела, мне не нужны слова, чтобы помнить, описывать, представлять. По сути, они только мешают — какое извращение превращать абсолютную красоту в набор придуманных звуков. Сейчас всё, кроме гранаты в кармане, кажется нереальным. Чека в руке — единственный работающий аргумент. Переговоры? Играть в игры здесь никто не намерен. Буквы? Я хотел бы писать тебе, если бы позволяли, я бы писал. Письма, десятки писем, может быть, сотни — никто не знает, когда всё это закончится. Но нужен ли я тебе в виде чернильных разводов, сложенных в непонятные узоры? Если я не вернусь — хочу чтобы ты помнила меня таким, каким я был с тобой, человеком, мужчиной, личностью. Жить в твоей памяти как набор символов — хуже ада. Сейчас всё, кроме хиджаба на голове кажется насмешкой. Мы перестали быть белыми людьми, уже давно. Сначала был автозагар, теперь наша кожа впитала цвета этой страны. Ты не представляешь, как я хочу быть болезненно бледным. Предложения? Я разучился их правильно составлять. Да и зачем мне они? Разве о предложениях я буду думать, выходя из международного терминала, бегло осматривая толпу, пытаясь найти взглядом тебя? Предложения ли я буду заключать в объятья? Они ли будут лить слёзы? Они ли будут любить меня? Сейчас всё, кроме молчания — бесценок. Сражения выигрываются в безмолвии — мы немы уже давно, это, вероятно, единственная причина, по которой я всё ещё жив.» В Варшаве настоящая зима. Именно такая, которая заставила замёрзнуть льды на картинах Тватчмана. Дженсен поплотнее закутался в своё пальто и огляделся в поисках такси. Пока все его попутчики толпились у пункта выдачи багажа, Дженсен, перекинув сумку через плечо и стараясь не вынимать руки из карманов, пошёл к стоянке. Заветные шашечки, не дающие потеряться ни в одном городе мира, нашлись за пару минут. Молча улыбаясь, Дженсен протянул водителю клочок бумаги. Каким же трудом ему дались эти строчки! Элеонор теперь вправе будет всю жизнь трепать его за щёки, заставляя пить отвратительно вино и заедать его зловонным сыром. И не то чтобы Дженсен не любил Бри, боже, он его обожал, но одно дело сыр с магазинного прилавка в Англии, и совсем другое — головка приготовленного из непастеризованного молока бри с ароматом трав Прованса. *** Стоя напротив дома родителей Джареда, Дженсен вдруг понял всю абсурдность ситуации, в которой он оказался. Незнакомая страна, вокруг толпы праздно гуляющего народа, и Дженсен ещё никогда в жизни не чувствовал себя более одиноким. Мысль найти гостиницу и забронировать номер казалась всё более привлекательной. Второй раз везение с билетами явно не повторится. Вдруг входная дверь распахнулась, и на ступени высыпало всё семейство Падалеки, смеющееся и распевающее песни — похоже, польские рождественские гимны. Это звучало, пожалуй, даже хуже, чем исполнение гимна Хогвартса, но Дженсен чувствовал себя Дамблдором и не мог сдвинуться с места. Hej bracia, czy śpicie (Эй братья, вы спите?) czy wszyscy baczycie: (В небо посмотрите,) dziwy niesłychane! (Диво неслыхано!) Trwoga, dla Boga, co się dzieje? (Что же, о Боже, происходит?) Jasność w nocy, choć nie dnieje! (Ясно в ночи, словно в полдень!) I my też widzimy, (И тому дивимся,) ale się boimy (Хоть мы и боимся,) patrząc na te dziwy. (Глядя на то чудо.) Niebo otworzone, (Небо разверзалось,) wojska niezliczone (Войско показалось) anielskie widzimy. (Ангельское зримо.) Trwoga, dla Boga, co się dzieje? (Что же, о Боже, происходит?) Od strachu serce truchleje. (От страха сердце заходит.) Джаред не сразу заметил Дженсена, но когда он всё же поймал его взгляд, то допел куплет уже не отводя глаз. Бросив наскоро: «Nie czekajcie» (не ждите) — уходящей разношёрстной компании, он спустился к стоящему на первых ступенях Дженсену и улыбнулся. — Я… — Джаред не дал ему договорить. Притянул к себе и поцеловал. Сначала грубо и властно, терзая успевшие обветриться на морозе губы. А потом вдруг со всей нежностью, на которую только был способен. Дженсен чувствовал горячие губы Джея, то обхватывающие его язык, то медленно скользящие от подбородка ко рту. И понимал, что пропадает. Холодный воздух по влажным губам, и рука, тянущая куда-то наверх, не отрезвляли. Скорее наоборот. Двое мужчин, держась за руки и переплетая пальцы, зашли в дом, в то время как все остальные дома в округе опустели, наполняя улицы рождественскими песнопениями. Они в тишине поднялись по лестнице, ведущей на второй этаж, и зашли в одну из комнат. Дженсен расстёгивал пуговицы на своём тренче, смотря, как Джаред стягивал с себя пальто, раскручивал шарф и кидал его куда-то за спину. Он выглядел ещё прекраснее, чем Дженсен помнил. Им никогда не нужны были слова. Они сопротивлялись этой истине, пытаясь вести непонятные ни одному из них диалоги. Все проведенное время они могли как подростки осквернять переднее сиденье Импалы, а не заниматься престарелым самоедством. Губы Джареда спустились к шее Дженсена, оставляя влажную дорожку. Дженсен непроизвольно застонал, словно в подтверждение своей немой теории, и это сорвало у Джареда стоп-кран. Толкнув Дженсена на кровать он навис над ним, фиксируя его запястья над головой. Мебель в комнате явно не была рассчитана на такое. Дженсен больно приложился локтем о край какой-то мебели и зашипел. Но Джаред тут же заткнул его очередным поцелуем, еще более властным и напористым. Затем, убедившись что Дженсен не будет бороться за контроль над ситуацией, он оседлал Дженсена, отпустил его руки и принялся стягивать с себя рубашку и майку. Он нервно смеялся над собственной неуклюжестью, не прекращая рвано двигать бедрами. Дженсен понял что они даже раздеться толком не смогут, какое-то безумие. Простого трения вполне бы хватило чтобы достичь дна, Иисусе. Не в их же возрасте. А потом была пустота. Только тёплое дыхание, движущееся по телу, и вырывающиеся сквозь стиснутые зубы стоны. Джаред хрипло шептал ему на ухо: «kocham» (люблю), вжимаясь сильнее и не отдавая инициативу. Дженсен еще никогда не чувствовал такой близости в своей жизни, он и представить не мог что может быть кому-то настолько нужен. *** Шаги и чья-то приглушённая речь — первые звуки, которые услышал проснувшийся Дженсен. Глаза открывать не хотелось, хотя просачивающийся сквозь плотные шторы солнечный свет и мешал снова заснуть. Воспоминания о прошлой ночи приятной волной прошли по всему телу, от головы до кончиков больших пальцев на ногах. Дискомфорт в спине вызывал только улыбку. Дженсен потянулся, перекатываясь на другую сторону кровати. Там было пусто, и простыни уже успели остыть, их охладил морозный воздух, по-прежнему залетающий в распахнутое окно. Дженсен открыл наконец глаза и осмотрелся. Просторная комната, до потолка не достать и в прыжке, из мебели только кровать, которую скорее можно было назвать гигантским высоким матрасом, и платяной шкаф, стоящий напротив окна. Тут в комнату вошёл какой-то мужчина. Едва слышно бормоча что-то под нос, он подошёл к шкафу и принялся сосредоточенно что-то там искать. Секунда. Две. — Ty nie Jared (Ты не Джаред), — видимо, часть с колядками всё же была только началом праздника. — Hmmm… tak (Эм. да). — Ty kto? (Ты кто?) — Jensen (Дженсен). — Ów sam Jensen? (Тот самый Дженсен?) — спросил он, удивляясь скорее ситуации, чем человеку. — Nie znam. Być może. (Не знаю. Может быть.) — Дженсен перечислил все синонимы и не знал, что ещё можно сказать. — А где Джаред? — парень перешёл на английский и, что самое странное, в его речи не чувствовался акцент. — Не знаю. — О да, точно, вижу. Слушай, он, наверное, ушёл помогать отцу в ресторане. Надо спросить у Мэг. — А когда вернётся? — с надеждой спросил Дженсен. — После вчерашнего? Думаю, у него там дел до вечера хватит! — ухмыльнулся собеседник. — А… — Хочешь, я тебя к нему отведу? — Да, дай мне только пару минут… — Да, конечно. Как будешь готов — спускайся. Я тебя жду. Оставшись наедине с самим собой, Дженсен быстро нацепил джинсы — найти в этом безобразии боксеры было непосильной задачей. Кое-как отыскав остальную одежду и одолжив у Джареда носки, Дженсен оделся и вышел из комнаты, чтобы спуститься на первый этаж. Там, в холле, его ждал тот самый парень, он накручивал на шею гигантский шарф. — Э… — парень даже имени своего не назвал. — О! Ты уже готов? Чёрт, забыл представиться — я Джефф, брат Джареда. — Джаред не рассказывал… — Он тебе вообще что-нибудь рассказывал? — Джефф вопросительно посмотрел на Эклза. — Не особо. — Я понял. Ладно, пошли. Протянув Дженсену другой шарф, Джефф прошёл вперёд, открывая дверь на улицу. За спиной раздался чей-то заливистый смех, а потом более серьёзное: — Ty gdzie idziesz? (Ты куда это собрался?) — Do brata! (К брату!) — A kto jest? (А кто с тобой?) — Jensen. (Дженсен.) — Cholera. Prosił, aby z nim porozmawiać. (О, чёрт. Джаред же просил с ним поговорить.) — Byłem pierwszy (Я был первым). — Okay. Muszę iść z tobą. (Ладно. Я всё равно пойду с вами.) Трое людей в одинаковых красных шарфах вышли из узкого домика, неведомо как втиснувшегося между другими зданиями. На улице царила тишина, и только снегоуборочные машины давали понять, что жизнь никуда не делась с улиц Варшавы. Буквально через пять минут Дженсен и двое его провожатых оказались у закрытых дверей ресторана главы клана Падалеки. Джефф достал из кармана ключи, отпер двери и вошёл. В помещении было много народу, видимо весь обслуживающий персонал занимался ликвидацией последствий вчерашних народных гуляний. Джефф же, не церемонясь, сразу же обратился к стоявшему у барной стойки мужчине: — Gdzie Jared? (Где Джаред?) — Dlaczego jesteś tu? (Ты чего сюда пришёл?) — Spędziłem Jensen. (Я привёл сюда Дженсена.) — Czy to prawda? (Того самого?) — Tak. (Да.) — Jaaared! (Джаааред!) — Tato, co się stało? (Что, пап?) — Tu … (Тут…) — отец замолк, поняв, что сын увидел мужчину, о котором был готов болтать без умолку. — Dzień dobry (Доброе утро), — улыбаясь и не имея возможности что либо с собой поделать произнёс Дженсен, чем очень удивил Джея, всю ночь признававшегося на польском в любви. — Dobry (Доброе.) Дженсен, нервничая и запинаясь, заговорил на ломаном польском: — Я прилетел к тебе, только желая ещё раз увидеть. Но я до сих пор не могу отвести взгляд, и вряд ли когда-либо смогу это сделать. Ты можешь считать меня влюблённым придурком, но у меня в кармане есть два билета в Лондон. Один из них — для тебя, — в подтверждение своих слов Дженсен достал из правого кармана своего тренча бумажные распечатки и протянул их Джареду. — Соглашайся! Уедешь в Англию и соблазнишь принца Генри! — озвучила свои мысли Мак. — Я не ожидаю, что ты будешь безрассуден так же, как и я. Но ведь сегодня Рождество, и попытаться стоит, - добавил Дженсен. Джаред медленно подошёл и взял из рук Дженсена протянутый билет. Рассмотрев его, он, запинаясь, проговорил: — На билете стоит фамилия Эклз. — Да. Ты ведь выйдешь за меня? Джаред сначала лишь кивнул, боясь отвести глаза, а потом, взяв Дженсена за руку, шёпотом произнёс: «Да». — Ты выучил английский, — улыбнулся Дженсен и поцеловал Джареда на глазах у десятка человек. Когда Джаред разорвал поцелуй, он не отпустил Дженсена из своих объятий и только ответил: — На всякий случай. The fin.