«Возвращение из Лабиринта»

Алва, лениво щурясь, поглядывал на закрытую плотным чёрно-белым занавесом сцену. По занавесу полз редкого уродства дракон, призванный, верно, отражать верноподданнические настроения, царящие в недавно открытом театре. Впрочем, всё верно — театр был королевский, а потому верноподданнические настроения здесь были весьма уместны. И именно потому, что он был королевским, на первое представление драмы «Возвращение из Лабиринта», открывавшее первый сезон нового столичного театра, явился сам король, в сопровождении регента и толпы самых влиятельных (после регента, конечно) дворян Талига. Королевская ложа была полна, и её прямо-таки лихорадило от интереса к вот-вот готовому начаться представлению. Две дамы возбуждённо перешёптывались, обмениваясь сплетнями то об актёрах, то о таинственном авторе пьесы. Марсель Валме, скрывая неясное беспокойство, уже в пятый раз перечитал отпечатанный на прекрасной бумаге список персонажей и краткий пересказ драмы, а потом снова принялся рассуждать, что театр уже не тот — раньше люди шли на трагедии или комедии. И если уж шли на трагедию, то брали с собой платочки, чтобы утирать слёзы по погибшим героям, а если на комедию — то те же платочки, потому что смех также часто является причиной слёз. А что такое драма? Кто поймёт, какого ждать финала? Когда смеяться и когда уже начинать всхлипывать? И хотя дамы усердно кивали в ответ на его слова, рассуждения Марселя были направлены, прежде всего, на господина регента, но тот едва ли не зевал, не проявляя к разглагольствованиям друга ни капли интереса. Даже его малолетнее величество, король Карл, вертелся на своём высоком стуле не потому, что скучал, он тоже ждал начала представления. Но вся эта лихорадка, всё это нетерпение словно разбивались о скуку, которую словно распространял вокруг себя Алва. В оркестровой яме музыканты не торопясь настраивали свои инструменты. И нестройный разнобой звуков и успокаивал, и будоражил Алву. Но никто не должен был знать, что интерес и нетерпение тысячей иголочек впиваются в его кожу, что он готов уже крикнуть оркестрантам, что инструменты всё равно никогда не перестанут фальшивить, а сами они никогда не начнут играть достаточно стройно и складно, потому пусть уже бросают бесполезные попытки добиться хорошего звучания, и пусть поднимается занавес! Но Алва молчал, щурился, иногда прикрывая рот рукой, чтобы скрыть притворную зевоту. Он вспоминал, когда впервые услышал о поэте, скрывавшемся за инициалами Р.О. «Это был барон Капуль-Гизайль», — подумал Алва. Да, именно Коко — около года назад, а может, и раньше — в каком-то бессмысленном философском споре — так называемой «словесной дуэли», которые в ту пору как раз вошли в моду, процитировал пару строк сонета, смысл которых заключался в том, что порой милосердие бывает жестоким, а жестокость милосердной. — Это не ваша идея, барон, — скривил губы Марсель, — а потому она не в счёт. — Но это прекрасная идея, вы же не станете спорить, мой благородный противник? — Не стану, но стихи можно использовать только свои. — А эти чьи? — вмешался тогда Алва, бывший секундантом Марселя на этой нелепой дуэли. Он скучал и едва следил за ходом изощрённых препирательств, но идея о милосердии жестокости показалась ему любопытной. — Рокэ, ты не слышал? Вот, — и Коко протянул ему листок с переписанным от руки сонетом, — уже полгода как вся столица говорит о новом Веннене. А ты из дворца не выбираешься… удивительно, что не слышал ничего! — Быстро же они разглядели в третьесортном стихоплёте гения, — пробормотал Алва. Но следующая колкость замерла на губах. Сонет был прекрасен в каждом слове, в каждой мысли, высказанной в нём. Звуковой рисунок мог бы быть, конечно, изящней, но некоторая грубость звучания не портила эти стихи — напротив, чрезмерное изящество убило бы, пожалуй, их глубину и искренность. — Не правда ли, Рокэ, красивые слова иногда скрывают за собой искренние чувства. Удивительно в наше время, — заметил Коко. — Иногда скрывают, — с ударением на первом слове бросил Алва, возвращая листок барону. — Но вы, между прочим, не ответили на удар Марселя. — Ах да… Вернувшись домой, Алва по памяти записал сонет и прочитал его вслух. Нет, звуковые финтифлюшки только испортили бы эти стихи. Хорошо, что поэту хватило ума обойтись без них. — Начинается! Дядя регент, начинается! — писк короля выдернул Алву из воспоминаний. — Смотри, занавес!.. Занавес медленно поднимался, слегка колышась. — Ах, глядите, Марсель, глядите, дракон словно летит! — Как чудесно придумано! — Ах, давайте похлопаем! Сцена представляла собой залитую солнцем улицу города. Художник довольно похоже воспроизвёл одну из улочек Старой Олларии, что вызвало в зрительном зале вздох восхищения, смешанного с ностальгической печалью. Каштаны, цветы на балконах домов, яркие черепичные крыши, блестящие под солнцем камни мостовой. — Я гуляла там, — донесся до Алвы слезливый голосок. — Ах, кто бы мог подумать, что так скоро… Договорить дама не успела — на сцену, весело хохоча, выбежали разодетые в пёстрые платья цветочницы. Их беспорядочная беготня складывалась в изящный танец. Король Карл спрыгнул со стула и подошёл к краю балкона, чтобы получше разглядеть происходящее. Бинокля ему явно не хватало. Алва снова прикрыл рот рукой и покосился на Марселя, поймав его озадаченный взгляд. — Скучно, — бросил Алва и отвернулся. Одна из цветочниц тем временем уже что-то бодро декламировала. Солнечная улочка, смеющиеся девушки, лёгкие рифмы. Зрители, совсем недавно пережившие слишком много потерь, были покорены. Пожалуй, владелец театра не прогадал, когда решил начать с первой пьесы таинственного Р.О., до того известного только своими стихами. «Это был Марсель», — вспомнил Алва. Именно Марсель принёс ему сборник сонетов. — Тебе понравилось одно его стихотворение, — сказал он, протягивая тонкую книжку с одиноким всадником на обложке. — На рисунок не смотри. Там нет ни про всадников, ни про одиночество. Пролистав тонкую книжку, Алва вернул её Марселю. — Ошибаешься. Про всадника одно там есть. Марсель усмехнулся и покачал головой. — Это тебе. От барона, конечно. Я бы не стал дарить тебе сборники современной поэзии. Но, кстати, при дворе этого стихоплёта… — Да-да, слышал. Считают новым Венненом. Скучно. Книжку Алва всё же забрал. И, едва Марсель ушёл, прочёл от начала до конца. Стихи были неровными. Несколько лирических виньеток, украшенных самыми изощрёнными рифмами и тончайшей звукописью, но невыносимо бессмысленных, — словно их автор только пробовал плыть в неспокойных водах поэзии, около десятка невнятно-любовных стишков, где даже рифмы хромали, и ещё пять или шесть сонетов, ничем не уступающих тому, который однажды процитировал Коко. — …подобен лику смерти, — звонко закричали цветочницы. Алва снова взглянул на сцену, гоня воспоминания. — Она сейчас умрёт! — завопил король. — Нужно лекаря! Дядя регент!.. Но цветочницы только рыдали и бегали по сцене, схватившись за головы. Конечно же, героиня умрёт, иначе эта пьеса не называлась бы «Возвращение из Лабиринта». — Ваше Величество, — тихо ответил Алва, наклонившись к королю, — не мы придумали этот сюжет и не нам влиять на него. Вы можете плакать из-за смерти девушки, но нельзя требовать вылечить девушку, если её судьба не такова. — А? Она умрёт?.. — глаза короля уже покраснели. — Смотрите, — кивнул Алва. Когда одетая в белое золотоволосая девица опустилась на доски сцены, цветочницы зарыдали. А потом, наконец, появился герой. Кто прятался за инициалами, Алва выяснял исподволь в течение месяца: слушал сплетни, не обрывал рассуждений придворных любителей поэзии, пару раз даже прямо спросил у Марселя, правдив или нет очередной слух. От одного взгляда на инициалы Р.О. в груди начиналось неприятное жжение и появлялись странные тяжесть и боль, словно кто-то когда-то выстрелил мелким камешком, который безнадёжно застрял в рёбрах — рана-то давно заросла, а камешек остался. И чтобы избавиться от этой боли, Алва не мешал Марселю, когда тот решил сам придумать имя поэту. Сделал это он ещё и потому, что Марсель беспокоился — Алва это сразу заметил, хотя и не подал виду, только разозлился, что недостаточно убедительно скрывает свою глупую заинтересованность. — Предположим, Рокэ, инициалы правдивы. Тогда у нас есть уйма имён на «Р» и целое море фамилий на «О». Например… хм… — Раймун Обержин? — невинно предположил Алва. — Великолепно. И нос у него, наверняка, в цвет достойной фамилии. — То есть лиловый, — усмехнулся Алва, а Марсель расслабленно улыбнулся. Сцена, являвшая собой лабиринт, стала бы предметом зависти художников-декораторов всех Золотых Земель. Великолепно сделанный лабиринт, хитро устроенные стены которого, тем не менее, не закрывали обзор. — Он её спасёт, — уверенно сообщил Карл. — Надежда, Ваше Величество, пусть не оставит вас, — иронично проговорил Алва. Герой шёл вдоль стен, украшенных росписями, и декламировал стихи об утраченной любви и о том, что надежда на новое обретение этой любви — самое высокое из чувств. Заметив перекличку между этим монологом и словами господина регента, Карл радостно обернулся и кивнул Алве. Стихи были бы довольно скучными, если бы откуда-то из глубины сцены на них не отзывался голос кого-то третьего, пока не появлявшегося на сцене — густой, глубокий, этот голос всё же заставлял кровь стыть в жилах. Каждую мысль, которую высказывал бредущий по лабиринту герой, этот голос извращал, придавая ей противоположный смысл всего парой изменённых слов. Сделано это было очень хорошо, даже Марсель, похоже, отвлёкся от своего постоянного беспокойства об Алве и слушал. — Кто бы мог подумать, да? — прошептал он, когда диалог на сцене кончился. — Уж точно не я. — Ты это выяснил, — отозвался едва слышно Алва. Да, личность поэта выяснил именно Марсель, пусть это произошло не сразу. Или, во всяком случае, Алве он об этом сообщил не сразу, а всего-то за пару недель до представления в королевском театре — и не лично, а через Коко. К тому времени вышел ещё один сборник Р.О., очень быстро разошедшийся среди придворных на цитаты. Во дворце и шагу ступить нельзя было, чтобы не услышать строчку или даже целую строфу из стихов Р.О. Второй сборник оказался лучше первого. Во-первых, в нём поэт решил обойтись без ученических виньеток, а любовная лирика была представлена всего парой стишков, адресованных неведомой черноволосой красавице — и в стишках этих звучало больше сожалений о несбывшемся, чем истинной любовной тоски. Кроме того, в четырёх стихах Раймун Обержин (как про себя называл его Алва) обошёлся и без рифмы. Читались они непривычно — и их, к облечению Алвы, почти не цитировали, но именно эти четыре стихотворения были лучшими в сборнике. Они объединили в себе тончайший звуковой рисунок тех бессмысленных виньеток и глубину сонетов первого сборника, а рифма их просто не сковывала. — Разве рифма — не обязательный элемент стихотворений? — озадаченно спросил Коко, когда Алва небрежно поделился с ним этими соображениями. — Не пытайтесь вызвать меня на одну из ваших словесных дуэлей, барон. Я не поддамся. Но учтите, что прежде стихи писались вовсе без рифмы. Наш таинственный друг просто вернулся к истокам, так сказать. — Друг? Так вы уже знаете, кто прячется за инициалами, господин регент? — Нет, барон. — Алва прикрыл глаза. — Даже не представляю. Но про себя я называю его Раймун Обержин. Коко рассмеялся. — Кстати, этот Раймун Обержин или весьма начитан, или дворянин. — Откуда такой вывод, барон? — Последнее стихотворение. Это же описание призраков Лаик! Вы заметили, господин регент? — «Я не пройду там, убелённый сединами, оставив позади жизнь, исполненную благородства…», это? — О, вы помните наизусть… — Пара строчек в голове застряли. — Я, признаться, не сразу даже понял, о чём оно. Удивительно, не так ли, когда стихотворение о забытой легенде превращается в стихотворение о предательстве, о личном позоре и… и, честно сказать, я бы о себе такое писать не решился бы. Ужасно откровенно. «Мой двойник возьмёт меня за руку и поведёт бесконечной галереей». Бр-р-р. Алва отвернулся, потому что в груди жгло просто невыносимо. Конечно, диалогом с невидимым собеседником дело не кончилось. По пути сквозь лабиринт герою встретилась толпа чудовищ самых разных видов, и каждому сражению юный король хлопал как настоящему. И каждой победе радовался, как настоящей. Временами герой обменивался с чудовищами уморительно смешными, а порой даже оскорбительно-непристойными репликами. Алва слышал смущённое хихиканье дам и догадывался, что Марсель тоже улыбается. — Он её спасёт, дядя регент! Обязательно! — радостно закричал Карл, когда занавес опустился. На сцену вышел директор театра и сообщил, что в представлении будет перерыв, чтобы дамы могли поправить причёски, а кавалеры обменяться парой мыслей о происходящем на сцене. — Или наоборот, — прокомментировал Алва. — Любопытно, — заговорил Марсель, и в его голосе было напряжение, не вязавшееся с недавней улыбкой, — вызовут ли автора пьесы в конце? — Зрители в восторге, — пожал плечами Алва. — Непременно вызовут. И мне придётся наблюдать за этим, потому что Его Величество также захочет поглядеть на сочинителя. И, боюсь, наградить его каким-нибудь орденом. «Рокэ, вы не поверите, что каких-то полчаса назад рассказал мне наш общий друг Марсель! — именно так начиналось письмо от Коко. — Задействовав кое-какие связи, которых у него более чем достаточно, Марсель разузнал невероятные подробности относительно личности господина Р.О.! С предположением, что его зовут Раймун, вы, Рокэ, промахнулись. Жду вас вечером, чтобы лично обсудить то, что выяснил Марсель». Конечно, Алва отправился к нему. Он пользовался любым предлогом, чтобы исчезнуть из дворца, к которому теперь был привязан регентством. — Это Окделл, — сказал Коко, когда высокие белые свечи сгорели уже наполовину, а благовония наполнили богато обставленную комнату невыносимо тяжёлыми, сладкими запахами. К этому времени Алва пил уже третью бутылку вина, и лицо его было достаточно расслаблено, чтобы никаким движением мышц не выдать волнение. — Вот как. — Да. Удивительный молодой человек. Сначала мы слышим о его, хм, деяниях и дружно осуждаем его, затем мы узнаём о его смерти — и вздыхаем с облегчением, веря, что всякому воздастся по делам его. Потом узнаём, что каким-то чудом, — тут Коко пристально поглядел на Алву, — бывший герцог остался жив. А теперь выясняется, что его стихами зачитывается вся столица! Невероятно! — Невероятно. Синеносый Раймун с овощной фамилией, и до того бывший лишь неясным призраком, исчез навсегда. Новое действие разворачивалось в большом тёмном зале, едва освещённом толстыми свечами. Откуда-то сверху ещё спускалось два или три тонких луча неизвестной природы, которые привели Его Величество в восторг. Один из лучей выхватывал из черноты сцены тонкую фигурку героини, окружённую неясными тенями. Золотистые волосы, распущенные по спине, белое платье, печально склонённая головка. Тени заговорили. Прерывистый, напряжённый их монолог напомнил Алве одно из совсем недавних стихотворений Р.О., которые где-то раздобыл Марсель, а половина двора старательно переписала себе. Это стихотворение подсунула Алве какая-то дама, вздумавшая тогда вдруг за ним ухаживать, надеясь, что господин регент одарит её, пусть не браслетом, то хотя бы ночью любви. Алва прочёл это стихотворение накануне представления. Он ушёл во внутренний садик Нового дворца, в самый его дальний угол, спрятался за кустами жасмина, и там прочёл. Было ранее утро, и белые цветки одуряюще пахли, а с листьев падала роса. Несколько капель упало на листок, который сжимал Алва. Подумать, что это похоже на слёзы, было слишком наивно. Слишком наивно. Стихи теней в пьесе словно вели потерянную душу героини сквозь мглу, манили надеждой, обещали счастье, но уводили всё дальше и от того, и от другого, оставляя впереди только тьму и пустоту, в которой прятались чудовища. — Скоро явится герой, — заметил Марсель откуда-то издалека. — Кстати, чудовищ он перебил, так что тени врут. Но в стихотворении — не в монологе теней — не было никакого героя, был только он, поэт, наедине с тенями, которые волокут его душу в пустоту, где скрываются чудовища. Была только его собственная слепота — что хуже мглы — не позволявшая этих чудовищ вовремя заметить и одолеть. Было раскаяние, и тоска, и понимание, что назад уже не вернуться, что можно идти только вперёд, во тьму, где ждут чудовища. И уверенность, что и счастье, и надежда утрачены навсегда. — Он повторяется, — с облегчением проговорил Алва, когда монолог теней наконец кончился, сменившись беседой героини с другой погибшей душой, а издалека донеслись шаги — с одной стороны — лёгкие и осторожные героя, с другой — тяжёлые и уверенные — повелителя мёртвых, властелина лабиринта. — Не совсем. — Но заметно. — Он же успеет её увести… — прошептал король, обернувшись к Алве. — Пожалуйста… Алва поднялся со стула. — Я попробую помочь, Ваше Величество, но для этого мне нужно уйти. — Я отпускаю вас, господин дядя регент! — обрадовался король и повернулся к сцене. — Если я отлучусь ненадолго, дамы, вы же приглядите за Его Величеством? — Улыбка обычно действует безотказно. — Конечно, конечно, — зашептали они в ответ. Переглянувшись с мгновенно помрачневшим Марселем, Алва вышел из ложи. Стражники почтительно расступились, пропуская его. Он не хотел слышать и видеть финал пьесы. Эти истории вечно кончаются одинаково, никому ещё в голову не пришло изменить развязку. Герой, преодолев тысячу препятствий, явится к повелителю мертвецов и уговорит его отпустить девушку. И повелитель мёртвых, конечно, будет тронут силой чувств героя и отпустит девушку, но предупредит, что герою ни в коем случае нельзя оборачиваться. И этот болван, конечно, обернётся в самый последний момент. — Отведите меня к владельцу, — велел Алва первому попавшемуся парнишке, чей наряд украшал символ королевского театра. — Да, господин регент. Парнишка, похоже, собирался оставить Алву перед дверью кабинета, заглянуть внутрь, а потом только, убедившись, что хозяин на месте, пропустить его. Во всяком случае, именно об этом он мычал всю дорогу до кабинета. Но на месте Алва попросту отодвинул незадачливого стража и распахнул дверь. Хозяина, к счастью, на месте не оказалось, зато там сидел сочинитель. — Вы всё-таки здесь, Ричард. Я сомневался. — Вы? — Ричард Окделл застыл в своём кресле. Не сводя глаз с Ричарда, Алва закрыл за собой дверь. Он предпочёл бы запереть её, но, увы, ключей не было. Оставалось только загораживать собой выход, надеясь, что Ричард не станет кидаться с кулаками, чтобы освободить себе проход. Ричард сильно осунулся. Лицо его было по-прежнему гладко выбрито, а волосы коротко острижены. Хотя глаза его по-прежнему смотрели открыто, они словно погасли — прежней смеси гордости и горячности, прежнего упрямства в них не было. Впрочем, их не было и во время последней встречи Алвы с Ричардом. По слухам, долгое время бывший герцог прятался в Старой Галерее Лаик, читая по ночам книги из библиотеки этого достойного заведения. По слухам, именно в Старой Галерее пришёл к нему поэтический дар, которым он прежде был обделён. По слухам… впрочем, вот он, таинственный Р.О., чьи стихи свели с ума всю столицу. И он, Алва, мог прямо спросить, какие из слухов были правдивы. Но вместо этого он сказал: — Ваша пьеса хуже ваших стихов. — Вы не видели финал, господин регент. — Он благополучный? — поднял бровь Алва. — Да. Иначе пьесу бы сюда не взяли. Говорят, ни к чему зрителей огорчать. — Тем более, Ричард. Вы не верите, что что-то может кончиться хорошо, не так ли? — Но кончилось же, — он отвёл взгляд. — Я жив, я… я получил то, на что не надеялся… — Вы не сбежите? — поинтересовался Алва, отходя от двери. — Нет. Мне уже сказали, что пьеса понравилась королю. Я должен буду… — Да, предстать перед Его Величеством. И передо мной. Вы, кстати, всерьёз верите, что для вас всё кончилось хорошо? — Да. Алва подошёл очень близко и посмотрел прямо в глаза своему бывшему оруженосцу. Тот мог сколько угодно меняться, но одно в нём осталось прежним — глаза его не лгали никогда. И сейчас они тоже не лгали — отвечая на вопрос Алвы, Ричард Окделл не кривил душой. — Всё с вами ясно… Ричард. Что ж, жду вас в королевской ложе. — Алва полуосознанно протянул руку, чтобы коснуться его волос, но отдёрнул её, пока Ричард не заметил этого жеста. — Он её спас! Спас! — захлебывался от радости Карл. — Дядя регент, у вас получилось!.. — Его Величество считает, что вы, господин регент, как-то повлияли на исход пьесы. Не стоит ли просветить его относительно законов театра? — криво усмехнувшись, спросил Марсель. — Пока у меня ничего не получилось, — рассеянно пробормотал Алва. — Оказывается, недостаточно просто вывести девицу из лабиринта. Вот относительно этого я бы с удовольствием просветил Его Величество как можно скорей, да только вечер у меня будет занятой. — Не во дворце? — Отчего же, Марсель, отчего же. Его Величество намеревается пригласить автора пьесы во дворец. Прежде всего, конечно, на ужин для самых близких друзей короля, но потом господин Окделл может остаться во дворце на ночь. Король не умолкал весь ужин. Он взахлёб болтал о пьесе, выспрашивал у Ричарда подробности, просил объяснить непонятные места, требовал назвать точное количество чудищ, которых убил герой. — И как они называются? Сколько у них голов? А зубы острые? А когти? Они ядовитые или просто огромные? Ричард терпеливо объяснял, придумывая, казалось, на ходу, подробности. Он как будто немного расслабился, улыбался вопросам короля; на щеках его заиграл лёгкий румянец. Алва молчал и слушал, иногда еле заметно кривя губы в усмешке. Только в этой усмешке не было обычных злости или скуки. Но когда Карл, наконец, устал и примолк, занявшись десертом, спросил: — Господин Окделл, вы прочтёте мне какое-нибудь стихотворение? Те, без рифмы, на мой взгляд, очень неплохи. — В самом деле? — Шествие призраков в Лаик, например. Кстати, в пьесе… — Есть похожие мотивы, да, господин регент. — Ричард смотрел в тарелку, иногда решаясь поднять взгляд на высокий бокал с золотистым вином, рассыпающий блики от свеч. — Но иначе представленные. — Так вы прочтёте? — Если будет, откуда прочесть. Я, к сожалению, не помню наизусть. — У меня есть ваша книга. Обе ваши книги. Карл задремал прямо за столом, не доев десерт. Алва велел унести короля и уложить его спать и ушёл сам. Можно было приказать принести книги, но Алва не хотел звать слуг. Ричард остался дожидаться регента в малой столовой. Вернулся Алва быстро, прихватив с собой книжку. Он торопился, отчасти боясь, что Ричард исчезнет. Хотя сама мысль, что кто-то сбежит из дворца, когда регент совершенно ясно запретил этого кого-то выпускать, была нелепа. — Я не слишком хорошо читаю стихи, м… господин регент, — тихо сказал Ричард, когда Алва вернулся. — И пока вас не было, я… я подумал… может, вы… прочтёте? — Если позволите. Свечи потихоньку догорали, менять их Алва не торопился. Рано или поздно они погаснут. Рано или поздно. Серые глаза Ричарда потемнели и блестели в золотистом и тусклом свете. На губах блуждала смутная улыбка. Алва улыбался в ответ, прочитывая строки о тоске, о предательстве себя и других, об унижении, о том, что жестокость может быть милосердной, а милосердие жестоким. Возможно, после этой ночи Ричарду Окделлу захочется кое-что изменить в финале своей пьесы. И, возможно, тогда этот финал зазвучит немного убедительней. Хотя, с деланной иронией думал Алва, едва ли намного убедительней.