was late again

      Осень. На улице моросит мелкий, холодный дождик, оставляя влажные следы на земле, собираясь в тяжелые капли и предвещая сильную грозу. Уже в конце октября солнце греет намного слабее, его лучи тускнеют, а тучи затмевают все небо, не оставляя просветов. Улицы кажутся одинокими, темными и пустыми, будто бы в это время торопиться некому и некуда, либо все уже опоздали.       Вот и Какаши думает, что уже опоздал. Он, в целом, никогда и не был пунктуальным человеком, никогда не считал единицы времени чем-то важным и особенным. Можно сказать, что на них он абсолютно не обращал внимания. Что такое время, по сравнению с прямолинейным и равномерным течением жизни? Что такое время, по сравнению с чувствами, болью? Пустое место.       Он идет медленно, рассматривая стремительно темнеющую от крупных капель, уставшую землю и сам кажется не менее уставшим. Нет ни единого камешка, который он мог бы отчаянно, вкладывая в это весь свой пыл, пнуть, да так сильно, что, возможно, он бы отлетел за пределы Конохи. Такие у Какаши чувства. Кажется, осенняя депрессия есть не только у подростков, не справляющихся со своими гормонами и замашками, с принятием себя и своего характера, с принятием мира. Потому что Какаши давно не подросток, даже не юнец, но внутри него все собрано в плотный тугой комок, все мысли, режущие сердце и другие органы, все идеи и предрассудки, выбивающие себе наружу путь непрекращающейся болью.       Волосы, пропитанные влагой, больше не выглядят, как вечно ровные и зачесанные пряди состоятельного, уверенного в себе человека. Глядя на то, как они, опущенные на лицо систематическими попаданиями капель, поникшие и запутавшиеся, свисают на его лицо, перекрывая путь зрению, пуская мокрые дорожки по щекам, скрытым маской, заставляя ее впитывать всю воду, явно не способную справиться с этой задачей, за Какаши хочется схватиться и понять, что, черт возьми, происходит. Он ничуть не отличается от запутавшегося в себе ребенка, воюя в голове со своими «я».       Проходит мимо домов с закрытыми ставнями, мимо закрытых дверей, мимо закрытых ворот, ему кажется, что все закрылись будто не от внезапного дождя, а от него. Чтобы не видеть, не слышать, хотя, может это и к лучшему. Какаши рад, что никто не обращает внимание на его терзания, на его проблемы и загоны. Который раз он остается один перед единственной задачей — «пережить». Который раз рядом не оказывается никого, кто мог бы хоть как-то помочь. Хотя он вряд ли нуждается в помощи. А может быть именно помощь и поддержка были ему так необходимы на протяжении всего этого пути страданий и боли.       Какаши не похож на того человека, кто не в силах контролировать себя и свои эмоции. Даже наоборот. Рядом с ним любому будет надежно, любому будет ясно, что, когда и как делать, ведь именно он — тот самый человек, умеющий держать под контролем все вокруг. Кроме самого себя, потому что именно он сейчас идет и понятия не имеет, как взять себя в руки, как перестать думать, как перестать раз за разом опаздывать и причинять себе боль.       Первый раз он опоздал после смерти отца. Хотя нет. Если бы он тогда пришел часом ранее, возможно, он бы смог все изменить. Череда его путаницы со временем и началась с того самого ужасного дня. Раз за разом Какаши оставался один и чем больше людей терял, тем больше пунктуальных задач проваливал. Он помнит, как опоздал к лучшему и единственному настоящему другу, заметить искренние чувства дружбы и привязанности которого тоже опоздал, как смотрел на его смерть и ничего не мог сделать, обвиняя себя в бессилии и слабости. Помнит, как опоздал к девушке, чувства которой в который раз опоздал увидеть, которую обещал защитить ценой жизни, как наблюдал струйки крови бежавшие по ее подбородку, как не мог смыть с себя это проклятие, ночами просыпаясь от самых ужасных кошмаров, не имея возможности забыть и отпустить. Помнит, как опоздал к учителю — последнему близкому человеку, оставшемуся у него, как слушал новость о смерти, держа себя в узде на людях, и крича в подушку наедине с собой, оставляя мокрые следы и дырки от зубов на наволочке.       Казалось бы, «до свадьбы заживет», «время все лечит». Но, как иронично, единственное, что было не в состоянии что-то изменить — то самое время, которое Какаши научился презирать и никогда не учитывать. Ждать помощи от медленно двигающейся стрелки часов, такой противной и тягучей, отсчитавающей каждую секунду до смерти? Бред. Какой смысл полагаться на время, если даже оно ничего не может решить, пусть даже с посторонним с вмешательством?       Так вот Какаши снова опоздал. Опоздал на какие-то пять минут, а уже потерял весь мир. Весь свой мир. Когда держал на руках окровавленное тело, не похожее уже ни на что, разглядывая самые родные и такие любимые черты лица, искривленные в минутной боли. Когда дрожащими руками вскрывал грудную клетку райкири, в надежде заставить сердце биться, судорожно перебирая в голове все возможные техники, не подвластные ему, когда кричал и умолял открыть глаза или хотя бы совершить один самостоятельный толчок сердца или вдох, не подпуская ни одного шиноби-медика, хотевшего накрыть погибшего белой тканью, символизирующей поражение. Символизирующей конец. Конец не только одной жизни, но и, фактически, второй тоже.       Сам того не замечая, Какаши подходит к такому знакомому монументу, рядом с которым провел большую часть своего свободного времени, рассматривая такие жгуче-болезненные строки. Сейчас на этом монументе красуется имя потерянного смысла жизни. Еще одного. Узумаки Наруто. Сказать, что ему тяжело — ничего не сказать. Что такое «тяжело» по сравнению с той болью, отразившейся от его сердца на душу, тело, лицо, искаженное и напряженное. Он все-таки шиноби, но разве он не имеет права на эмоции? Ни плакать, ни жалеть? Ни банально снять маску, показывая свои натянуто поднятые уголки губ? Но ведь ничего не мешает ему нарушить эти правила, забыв про свой подростковый девиз, в бессилии падая на колени с силой всей той тяжести, которую он несет на себе год за годом, разрывая штаны и оставляя глубокие ссадины. Дождь впитывает слезы, превращая все в единый поток, не способный смыть все мучения этого человека. Что уж там. Он не способен даже разгладить морщинки горечи на его лице, не способен заставить его открыть свои глаза. Ничего не мешает ему вновь закричать, поднимая голову к омерзительному черному небу, сжимая волосы на голове окровавленными после нескольких сильных и отчаянных ударов руками по твердой, хоть и влажной земле. Неужели он не имеет права любить? Даже так, потеряв все, он все еще не заслуживает чувств? Видимо и правда нет. Потому что каждый раз, убеждая себя в обратном, он вновь и вновь задыхается в бесконечных срывах, вновь и вновь теряет себя и последние осколочки сердца, починить которое никто не в силах.       Сколько же раз он опоздал, когда, казалось бы, можно было успеть? Когда разрешал себе еще полежать в кровати, завернувшись в пуховое теплое одеяло, не задумываясь о том, сколько он будет его ждать. Сколько раз предпочитал задержаться на минуту-другую в книжном, бегая глазами по рядам с разноцветными корочками и различными названиями, маленькой непродолжительной прогулке с ним. Сколько раз не приходил на своеобразное свидание, пусть и в «Ичираку», но свидание, не желая оплачивать все миллионные порции рамена. И каждый раз в голове мелькало «успею еще» или «подождет».       А сейчас, будучи готовым разорвать себе грудь, в надежде вытащить этот мерзкий скрюченный комок, приносящий такие мучения, называемый сердцем, Какаши отдал бы все за эти несколько счастливых минут, за яркую улыбку, которой не было ни у кого на свете, такой чистой, ласковой и искренней улыбки, за лазурные, глубокие глаза, теплые нежные объятия и редкие поцелуи. Он готов отдать все деньги, все, что у него есть, лишь бы вновь увидеть того, из-за кого он жил, а не существовал. Потому что он всегда ждал, стоял на холоде в привычном, хоть и постиранном и выглаженном, комбинезоне у места встречи полчаса, час, два, да сколько угодно. Потому что он всегда прощал каждое опоздание. Потому что сейчас он больше не может ждать.       Он, силой оторванный от отчаянного любимого, лежит на два метра глубины, покоящийся под несколькими килограммами земли. Какаши помнит, как дрожали его руки, когда он последний раз видел его умиротворенное лицо перед тем, как потерял навсегда. Помнит, что пытался держаться, правда пытался, но остался один до самой ночи, стоя на месте и глядя в одну точку, не двигаясь и не замечая не прекращающийся поток слез. Он опоздал и не смог спасти. Не смог уберечь. Не смог выполнить очередное обещание, данное Намикадзе Минато и Узумаки Кушине за день до их смерти, главная суть которого — защитить. Как же он виноват перед ними… Ему доверили тот самый единственный лучик солнца, способный перевернуть этот мир, изменить его до неузнаваемости в лучшую сторону, а Какаши просто взял и будто предал все это. Все те ласковые слова, всю ту любовь, подаренную ему семьей Узумаки-Намикадзе, все то доверие и понимание. Он вновь опоздал, а он впервые не смог ждать.       Кого он теперь подождет? Разве что червей, пробравшихся в гроб через прогнившие под тяжестью почвы и времени щели.       Все ведь могло быть иначе. И Какаши мог бы быть другим. Счастливым и любимым. Мог бы думать о встрече, мог бы выдумывать идею подарка в честь трех лет отношений, в честь окончания войны, вместо того, чтобы непозволительно долго жалеть себя и свою никчемную жизнь, смешивая крики и воздух, таким образом лишаясь любой возможности дышать, вместо того, чтобы думать о том, насколько он бесполезен для этой вселенной. Мог бы обнимать свое чудо, сгибаясь из-за разницы в росте, но совсем не раздражаясь, а наоборот, наслаждаясь ей, вместо того, чтобы сейчас обнимать свои голени, утыкаясь лицом куда-то в коленки, окровавленные и разбитые. Мог бы вдыхать его запах, такой родной и любимый, сладкий, приторный, с нотками корицы и персиков, вместо того, чтобы вдыхать запах мокрой земли, раньше такой приятный и дурманящий, сейчас — ненавистный и мерзкий. Сейчас он мог бы смотреть на спутанные пушистые волосы, сквозь которые мерцают блики света, на округлые щечки и вечно прикрытые от улыбки глаза, вместо того, чтобы не видеть совершенно ничего, кроме темноты закрытых глаз, в отражении которой он то и дело видел отпечатавшийся на всю жизнь силуэт неживого тела на его руках. Мог бы целовать эти пухлые, вечно влажные то ли от постоянного облизывания, то ли от бальзама со вкусом апельсина, губы, снимая маску и целуя аккуратно своими тонкими и обветренными, вместо того, чтобы сжимать ее зубами, понимая, что он больше никогда не почувствует это прекрасное чувство любви, бабочек в животе, таких нахальных и привычных. Он мог бы быть счастлив, а ему бы больше не пришлось ждать. Но жизнь так сурова, не правда ли? Когда единственный оставшийся смысл жить и двигаться вперед, перешагивая через все неудачи и потери, покидает тебя, когда ты убиваешься в своем бессилии и ненависти к самому себе настолько, что потихоньку начинаешь путать реальность и кошмары, сходя с ума. А ведь именно сегодня они могли бы весь день напролет обниматься, прижимаясь друг к другу, не обращая внимания на все мелочи. А ведь именно сегодня он мог бы светиться от счастья, неловко зачесывая отросшие и лезущие в глаза волосы назад. А ведь именно сегодня он мог бы посвятить добрым делам, как он это делал всегда. А ведь именно сегодня мог бы быть его День Рождения, который они всегда отме...       Какаши распахивает глаза, до этого сжатые и закрытые, подрывается с места, проезжаясь коленками по земле еще раз, пачкая их в грязи, но не чувствуя ни зуда, ни физической боли в целом. Сейчас его толкает вперед то самое упущенное время, та самая стрелочка часов, спокойно отсчитывающая секунду за секундой, призывая к действию. Он оставляет монумент за спиной, спотыкаясь, чуть ли не падая, бежит в сторону спального района Конохи. Все те же дома мелькают перед глазами, все те же закрытые окна и двери, все та же мрачная, могильная обстановка, по прежнему угнетающий тяжелый воздух и густой туман, который будто пытается стать дымкой в глазах других, перекрывая им возможность смотреть на чужую боль. Сейчас Какаши даже этому рад, потому что он слишком слаб и болен, чтобы появиться перед кем-то. К черту эти правила шиноби, он бежит, не глядя по сторонам, не замечая, что дождь уже закончился, а по его щекам все так же стекают огромные капли, соленые на вкус. Бежит, не обращая внимание ни на что, тяжело переступая с ноги на ногу, выдавливая из себя движения из последних сил, буквально волочась по дороге. Маска сползает с лица, открывая миру его вторую половину, пусть и при ужасных обстоятельствах. Губы, сухие и обветренные, искусаны до крови, капли которой, смешавшись с потом, засохли на остром подбородке. Родинка на подбородке, маленькая и незаметная, но зато тоже обмазанная кровью. Яркие скулы и идеальный овал лица.       Солнце не спешит выходить из-за туч, в то время как они, не спешат покинуть небо, уступая место свету. Редкие капельки все еще падают откуда-то из небес, с крыш и листьев деревьев. Улицы сменяют друг друга одна за другой, дорога становится то каменистой, то с небольшими ямами, промытыми дождем, то ровной и спокойной. Какаши делает последний рывок, прежде чем рухнуть на деревянную лавку, все еще мокрую от недавней грозы, прислоняясь к спинке и откидывая голову назад. Он глубоко вдыхает, прикрывая глаза, чувствуя, что именно сегодня, в тот самый день, в который он всегда был рядом, он не опоздал. Солнце наконец выходит из-за туч вместе с тем, как выходит сама собой на лице Хатаке не натянутая слабая улыбка.