Stellar Dust

У Энтони все расписано по минутам. В девять растяжки под Валовым контролем, вокруг шеста, пока кожа на ладонях не начнет лопаться от талька. В час, если повезет, обед: протеиновый шейк (Энджел шутит, что он один делает четверть статистики потребления протеина в Аду). В половину второго съёмки. Приехать в гримерку, «причипуриться», проверить, не спёр ли кто его набор теней за полкосаря. В крайнем случае плюнуть, навести стрелки длиной в жизнь, покурить в потолок, дергая вялый член, чтобы хоть как-то довести себя до нужной кондиции. Если до этого вечерок был паршивый, закинуться попперсами, с упаковки которых пристально глядят очки-сердечки. А потом свет-камера-начали. Энджел любит сниматься. Он любит, когда режиссер орёт на камерщика, у которого опять руки дрожат с перепоя. Энджел любит, когда партнер ударяется рогами о балку, матерится с акцентом седьмого круга, смачно, так, что заученные стоны сменяются истерическим ржачем. Любит, когда партнеру приспичивает, и ему приходится мочиться в желтое ведерко для особых случаев. Любит лениво трепаться с качком из адских гончих, ожидая, когда опадет узел, ёрзать на простынях, смакуя ощущение наполненности. Часов в пять ему везет чем-то перекусить (обычно это сэндвич от камерщика, которому жена пакует на роту), а потом опять в клуб, репетировать до ломоты в костях. В семь сорок пять Вал приносит ему прозрачный целлофановый мешочек. А потом ему хорошо. Ему очень хорошо. Энджел смотрит на расшитые шторы и почти не замечает, как Вал дергает его к себе за бедра. Потом как повезет. Сегодня он качается на волнах электро-свинга, отстукивая ритм блестящими каблуками, забирается на верхотуру, почти к самым лампам. Только там на несколько секунд слепящий свет заслоняет его от цепких розовых очков. Энджел бросается вниз, в душный от вздохов полумрак, в шелест засаленных бумажек. Он откидывается на спину, чтобы с элитной ложи было видно тем, кому «западло светиться в шалмане». Как-то раз Энджел спросил, как у них вообще получается разглядеть хоть что-нибудь. Вал пожал плечами. «Всем иногда охота побыть поближе к народу, Энджи-детка.» Энджелу в принципе похуй. Лишь бы потом за приват платили без пиздежа, а они платят. Энджел не запоминает их лиц, не разболтает их имена. Он еще при жизни зазубрил, что язык у блядей, это орган, отвечающий за речь в последнюю очередь. Сегодня в ложе полумрак. Кто-то вздыхает, грустно и тяжело. Нет. Не вздыхает. Ухает. — Дайте на вас посмотреть. Пожалуйста, — говорит темнота и открывает четыре красных глаза. Темнота уютно сажает его к себе на колени. Энджел чувствует под бедрами вроде бы перья, аккуратно ерзает. Чужие пальцы проходятся по хребту, щекочут пушок на затылке. Темнота утыкается лбом ему в плечо, вздыхает глубоко и горько. Энджел просто обнимает покрепче. Ему не впервой, сюда многие приходят в раздрае. Судя по всхлипам, у этого парня реально пиздец какой-то. Может, в чистку помер кто? — Извините, милый, что-то я расклеился совсем. — Всё ок. Энджел целует его щеки, немного теряется с клювом. «Хуя», — думает он, когда по передним зубам проходится длинный птичий язык. Гость легонько прикусывает Энджела за бок, посмеивается, когда Энджел матерится сквозь зубы. Смех получается механический, как у вечно обдолбанных принцесс в Лулулэнде. — Давайте сверху, милый. Энджелу повторять не надо. Он медленно приспускает полосатые чулки (красные с белым, Вал, когда дарил, выдал что-то про «самый сладкий подарочек» на Рождество…). — Всё в порядке, милый? — Да… Да. Вообще без проблем. Энджел умеет делать из подготовки шоу. Он умеет растянуть себя, постанывая, запрокинуть голову, дышать шумно, чтобы пышный пух вздымался над корсетом, чтобы гость перестал вздыхать. Энджел улыбается, не дает себя коснуться, переливается стразами и золотыми клычками. Ширинка кое-кого уже не слушается. Энджел ловко седлает его, покачивается взад-вперед, дает прочувствовать, как там тепло, как там мокро, чуть-чуть, самым кончиком… Гость наконец-то кладет ладони ему на талию, шипя, дергает на себя. «А хуйцы у птиц ничего такие…», — думает Энджел и плавно наращивает темп, пока гость не начинает жмуриться от удовольствия, мелко дрожать каждым перышком. Мда, совсем не отдыхает парень, совсем по блядям не ходок. Гость вздрагивает, приподнявшись, распускает по постели серые крылья. Энджел вдруг видит его предельно четко, в серебристом, будто бы лунном свете. Он поднимает голову. На пыльном пологе светится сиренево-розовая галактика в дрожащей кайме. Энджел видит двойное кольцо незнакомой планеты, стаи дырявых астероидов, звезды, крупные и яркие как адские неоновые огни. — Ох, божечки, простите, милый мой. Галактика исчезает. Энджел лежит на груди у Столаса, пока тот лениво перебирает ему волосы, пытается вспомнить, как вообще дышать. Энджел чувствует знакомый холодок и влажность внутри, кокетливо спрашивает: — Выжал я вас? Столас жмурится, когда смеется. Его грудь дрожит от смеха, серые перья топорщатся, приоткрывая белый-белый нежный пух. — Есть немного. Староват я стал для таких кульбитов, — и тише, на ухо. — Если у вас проблемы с чаевыми, я оставлю где-нибудь еще? Скажем, у входа в цветочном горшке? — В горшке нельзя, сопрут. У меня все схвачено. Ща. Энджел показывает Столасу чулок со внутренним кармашком. Его Энджел пришил сам, в один из редких тихих вечеров, пока Наггс гонял катушки по полу. — Умно, — говорит Столас и вроде бы имеет это в виду. — А то. Голь на выдумки… Столас целует его так, что кончик клюва стукается о зубы. — Я тут подумал, я хочу переиграть, милый мой. Хочу полную ночь. — Не вопрос. Ща, стукану куда надо. Столас зарывается лицом ему в спину, пока Энджел наспех выстукивает Валу очередное суховатое сообщение. Ночь обещает быть легкой.