Нерастаявший снег лежит на соцветьях душистых – кто решится теперь отломить цветущую ветку и единство это нарушить. Ки-но Цураюки
Ветер, по-зимнему холодный, вместе с тяжёлыми запахами постоялого двора принёс этим утром новый пряный, терпкий аромат... И долгожданные вести. Синоби выследили того, кто охотился за печатью Мэй. Он же знал теперь имя и глаза того, кто лишил жизни его господина. Его путь – устремлённый и прямой, подобный уверенному полёту пущенной твёрдой рукой стрелы. Путь ронина, ищущего мести и успокоения... И её – петляющий, лисий, минующий капканы и западни, лёгкий и ловкий, путь жизни... Их пути, стремительно разошедшиеся разлётом журавлиного клина, вновь стремились к единству, не нуждаясь в согласии и не позволяя выбора... Вот и Мэй, так просто пришедшая в его покои накануне, вовсе не казалась чем-то неправильным и чужеродным. — Завтра я умру, — словно заклятье, защиту произнёс он. — Могу умереть и я, — прозвучал тихий ответ кицунэ. — Ты не понимаешь, для меня исход предопределён. — Но ведь завтра будет завтра. Так будем жить, пока правомерно жить... И сердце его билось так же отчаянно, как в ночь испытания, назначенного отцом, когда он, двенадцатилетний мальчишка, должен был оставить белые ленты на кольях с головами казнённых преступников. Билось, трепетало, словно веер в её руках. Она танцевала. Для него. Изящно и остро. И каждое её движение, поворот головы, взмах веера, рассекающего воздух, были полны магии, чарующей, завораживающей, останавливающей время и изменяющей их неизбывную данность... И все тревоги, все сомнения прошелестели и пали к ногам шёлком её кимоно... И пахла она морозной сладостью, розовым перцем с пряно-древесными нотами, словно распускающиеся под шапкой снега хрупкие, но сильные цветы умэ¹. И была послушной его рукам, словно гибкие, упругие ветви ивы. И не обратилась матовая, драгоценная нежность её кожи чёрно-бурым мехом под его пальцами. И уже не был он ронином, она – кицунэ. Он мог улыбаться почти безнаказанно, ей не нужно было убегать... Он просто отдавал – она принимала. Дрожь отблесков пламени очага, дрожь тела, изогнутого лебединым крылом... И сладко сводившая их судорога казалась единственной сутью, а не дорогой, ведущей дальше... Но магия ночи не всесильна. А путь стрелы – стремиться к своему завершению... Ночью они не сказали ни слова о том, куда они придут. Ночью зацвели умэ. И Араи, опёршись на забор, словно впервые созерцает этот прихотливый каприз природы – белоснежные, обманчиво уязвимые, невинные цветы с дурманящим запахом и укрывающие их крупные, белые хлопья снега...***
Они свободны. Кицунэ не от кого больше прятаться. А его даймё отмщён. Теперь с улыбкой на лице он может последовать за своим господином. Не ронин. Самурай, вернувший себе честь. Умереть с честью. Отчего он не чувствует лёгкости в своём сердце? Отчего перед его глазами в клубах взбесившейся вьюги грациозный женский силуэт? И затуманивающий ясность мыслей, головокружительный аромат... И взмах веера... И взмах вакидзаси² отточенным росчерком слева направо и вверх...***
Всю ночь хозяину постоялого двора в завываниях февральской вьюги чудилось беспокойное лошадиное ржание, тявканье и скулёж (удивительное оттого, что собак он не держал)... А наутро на заднем дворе нашли уже остывшее тело вчерашнего постояльца. Окровавленный меч. Перегрызенную лошадиную привязь. И следы, подозрительно напоминавшие лисьи, хотя лисиц в этих краях и в помине не водилось. И веером – брызги крови, обагрившие девственную белизну снега и низко склонённую под тяжестью цветов ветвь умэ... _______________ ¹ Японская слива, зацветающая во второй половине февраля. ² Вакидзаси – самурайский короткий (30-60 см.) изогнутый, заточенный с одной стороны меч, который носился в паре с катаной и образовывал с ней комплект дайсе (в переводе с японского большой и малый).