Защитник

Защитником Айвара назвала мать. Ему было три дня от роду, когда он проснулся посреди ночи и заорал так громко, что перебудил весь дом. Оказалось, Талли, шестой сын, забыл загасить в комнате свечу, и огонь уже прыгнул на набитый соломой тюфяк. В тот день Талли получил хорошую порку, а Айвар — свое имя. Защитник. Хоть и младший, он и в самом деле защищал. Воробьев от котов, котов от собак, собак от мальчишек, и только самого Айвара защитить было некому, так все детство в синяках от братьев и проходил. Не сказать, что сильно били — просто чтоб заткнулся. Вроде уже не три дня от роду, а орать все никак не перестанет. Идет к полю — надрывается, за плугом с зерном тянется — голосит, домой пора — устал не меньше всех, спину ломит, руки трясутся, светлые пряди слиплись от пота — а все равно глотку рвет. Это потом уже, когда из соседней деревни стали приезжать его послушать, тогда стали спускать. Мол, пусть его, медяки в семье лишними не бывают. Айвар и рад. Выучил все деревенские песни, а потом взялся за свои. Пел про лес, про зверей и птиц, про мать, про свежий хлеб, про тяжелую работу. Еще пел про молодого охотника, княжьего загонщика Ратку, но это уже для себя, такие слова он только лесу доверял. Что глаза у Ратки — молодой хмель: чистая зелень, и пьянеешь от них так же. Что волосы — черемуховый сок, черно-терпкий, кажется, проведешь пальцами — в тон окрасишься. Что руки — крепкие, умелые, так и хочется вложить в них свои. И прижаться щекой к щеке, и шептать в горячие губы эти сладко-стыдные тайные слова. Однажды юный Айвар так размечтался, что провалялся в ельнике, не заметил, как наступила ночь. Он обернулся — и не узнал дорогу в темноте, все вокруг стало одинаково черным. Лес теперь не добрый знакомый, а царство грозного древнего духа, великого Файпар-аги. Айвар бы помолился, но княжьи клирики настрого запретили поминать старых богов, грозили страшными карами и посмертными муками, и Айвар не осмелился. Но он и у нового бога не знал, как просить защиты, так что для храбрости… пел. И когда разбил колено об корягу, и когда провалился по пояс в болото, и когда увидел за деревьями горящие глаза. Ни на вдох петь не переставал — и его будто услышали, будто стали показывать путь. Вот раздвинулись тяжелые ветки, вот светлячок прожужжал мимо уха, вот вдали заслышалось эхо голосов. Глубокой ночью Айвар вышел к деревне. Получил от матери нагоняй и пирог с лисичками. Как он вырос, стал на всех праздниках главным развлечением. Прошибал народ до слезы и веселил до смеха — песня лилась из груди легко, гладко. За все время он сбился только однажды, на свадьбе у Ерги, когда увидел, как молодой охотник Ратка танцует с красавицей Чериславой. Горечь растеклась в гортани, он закашлялся, замолчал. Выпил принесенной воды и продолжил петь — а внутри мучился. Клял себя за смехотворные надежды, за наивные мечты. И за глупую ревность тоже. Недостойно. Он тяжело вздохнул, прогоняя черные мысли, и затянул веселую песню. Голова очистилась, словно пенку сдунули с молока. И теперь, взглядом светлым и незамутненным, он увидел, что пляшет Ратка с Чериславой, а хмельными глазами то и дело стреляет на него. …На следующий год с войны вернулись старшие братья. Рук в доме стало больше, но и ртов тоже. На поле теперь помощников хватало, и Айвар отправился к матери, проситься пойти в охотники. — Какой из тебя охотник? — спрашивала мать, вытаскивая из печки круглый хлеб с чуть потрескавшейся золотой коркой. — А жнец какой? Да и зачем? Будто мне, младшему сыну, земля достанется. Уж лучше охотой промышлять, как Ратка. Сказал — и прикусил язык. Зря проболтался. — Как Ратка, значит, — прищурилась мать. — Пришлый ведь он, из бродяжной семьи. А таким, знаешь, на месте не сидится. Сильно сердцем не прикипай. Эх, если б она знала… На следующий день Айвар подготовился. Нацепил белую рубаху с красным воротом, начистил сапоги, повязал лоб плетеным шнуром, чтобы волосы не лезли, и отправился на ярмарку. Прошел кузнечные ряды, скобяные, глиняные, не соблазнился ни сахарными пряниками, ни солеными бубликами, а отправился прямиком к палаткам охотников. У Ратки всегда толпился народ. Черные, серые, бурые — тушки у него на любой вкус. Так много этим летом зверя, оставалось даже после княжьего оброка. Айвар потолкался сбоку у палатки, посмотрел, как Ратка улыбается лысому купцу в синем кафтане, расхваливая товар, а тот морщит нос-картофелину, сбивая цену. Долго препирались, купец три раза уходил и возвращался, но наконец ударили по рукам. Как только у палатки стало свободнее, Айвар ступил ближе. — Хочу к тебе в подмастерья, — заявил он, складывая руки на груди. — Возьмешь? Ратка не глянул, пересчитывал деньги от купца. — Охотой промышлять думаешь? — спросил он, пряча серебро в кошель. — Дело хорошее. А чем платить за ученье будешь? Песнями? Улыбнулся и поднял взгляд — такой хитрый, что стало ясно, о деньгах речь не идет. Айвар подождал, пока купец исчезнет из виду, и сказал, наклоняясь: — Зачем же песнями? Могу и поцелуями. Ух красивые у Ратки губы. Если бы не народ, Айвар прямо сейчас лизнул бы на пробу. Ратка, похоже, о том же думал. Оперся о прилавок руками, подался вперед. — Поцелуи хороши по любви, а не платой. Айвар коснулся ладонью крепких пальцев: — Тогда тем более возьми… Палатка наполнилась шумом, шагами, важным сопением: «Ну показывай, охотник, свой товар…» Ратка отстранился и посмотрел с ухмылкой: — Я до рассвета в лес выхожу. Хочешь — приходи. Посмотрим, будет ли от тебя прок. …Проку было мало. Узлы не получались, ловушки валились из рук, один раз Айвар чуть сам в капкан не попал. Да ведь это потому что Ратка так близко стоял — опалял дыханием затылок, держал за руку, шептал, задевая губами ухо. Айвар терпел, старался, аж взмок, а под вечер сдался. Ратка как раз сидел за спиной, показывал, как расставить силок, куда упереть можжевеловую дужку, как разложить конский волос, все говорил и говорил, будто Айвар и в самом деле за шкурами пришел. А у Айвара уже едва дым из ушей не валил. — Не могу больше, — взмолился он. — Поцелуй. Ратка будто этого и ждал. Прижался губами — и Айвар поплыл. Стало жарко, трепетно и совсем не стыдно. Даже когда снимал рубаху, когда развязывал Ратке пояс, когда голыми легли рядом — не стыдно. Правильно. Ратка гладил плечи, целовал вдоль ребер, грел ладонью живот, и все внутри сжималось, замирало, мучило. Плоть налилась огнем так, что и делать ничего не пришлось, Ратка один раз задел рукой — и скрутило удовольствием, будто жгутом. Сам Ратка тоже недолго продержался. Громко дышал, глядя, как Айвар ласкает разгоряченную кожу, как ведет ладонью вдоль ствола, убыстряет движения — и тоже излился. «Скорострелы», — посмеялись они, укладываясь рядом. Но ночь только началась, а страсти было с запасом, так они прокувыркались на той поляне до рассвета. На многое не решились, обошлись губами и руками. Зато после месяца такой учебы в лес без масла и не выходили. Айвар любил отдаваться тягуче и неспешно, а Ратка — быстро, жестко, до царапин и охрипшего горла. Потом подолгу лежали рядом. Айвар тихонько пел, а Ратка делился мечтами. — Не хочу до смерти здесь пришитым жить, опостылело. Князь — зверь, а княжич — еще хуже. Вот денег скоплю — и сбегу. Уйдешь со мной? Ты не бойся, с твоими умениями да моими — везде выживем. Уйдешь? Айвар кивал и лез целоваться. Мечты Ратки пугали, но до них ведь еще так далеко. Кто знает, что там, за лесом, за деревней, за далеким рудным карьером. Сейчас можно греться о любимое тело, гладить по спине и ниже, толкаться внутрь, в податливую, жаркую тесноту. Ратка обнимал в ответ, жмурил в наслаждении глаза и жадно раскрывался. И казалось Айвару, что в такие моменты сам лес стыдливо отводил глаза. Птицы улетали, деревья замирали, ветер унимался. И были только они, Айвар и Ратка, их сильные руки, их молодые тела, их пьянящее, ослепляющее чувство. Они и вправду ослепли, да и в голове помутились, раз однажды так вместе, чуть не за руку держась, дошли до самого княжьего дома. Князь позвал Ратку с приказом о завтрашней охоте, а Айвар напросился проводить. Редко когда так близко видел большой краснокаменный дом. На пороге им встретился Зартан, княжий сын. Высокий, белолицый, с тонким носом и маслеными серыми глазами. — Привет, Ратка. Это, значит, и есть твой подмастерье? — спросил он, разглядывая Айвара. — Из-за него на прошлой охоте ты отцу больного кабана загнал? Лицо у Ратки заледенело. Он деревянно поклонился. — Прости, княже, кабаны на ту сторону оврага ушли. На завтрашнюю охоту все сделаю в лучшем виде. Зартан махнул рукой, будто отгоняя мошку, и снова посмотрел на Айвара. Склонил голову набок, разглядывая, а потом поддел подбородок свернутым в кольцо кнутом. — Слышал, ты поешь? Завтра после охоты приходи, ко мне гости пожалуют. Развлечешь. Гниль в голосе пролилась страхом по позвоночнику. Айвар еще искал слова, а Ратка уже сделал шаг вперед, вставая плечом к плечу, вроде как защищая. — Деревенский парень, княже, благородным песням не обучен. — А мы напоем, — усмехнулся Зартан. Айвар наконец собрался с мыслями. — Завтра Великая Седьмица, княже. Три деревни соберутся, позволь божье слово людям донести. Зартан прищурился, небольно шлепнул кнутом по щеке. — Значит, послезавтра, — хмыкнул и зашагал к конюшне. Ратка посмотрел, как слуга закрывает за ним тяжелую дверь, взял Айвара за локоть и потянул к деревне. — Идем вещи собирать. Айвар оступился, едва не полетел лицом в грязь. В груди билась и металась тревога. — Чего? — Чего-чего… Хотели же сбежать, теперь самое время: этот если вцепился — не отодрать. Собирай вещи и приходи ночью в лес, слышишь? Айвар упрямо покачал головой. — Не сегодня. — Айвар… — Великая Седьмица, Ратка. Я матери обещал. Кто знает, может, в последний раз для нее спою. Ратка опустил голову и кивнул, смиряясь. — Значит, до завтра. …До завтра княжич не дотерпел. Среди ночи в дом ворвались его люди, скрутили Айвара и потащили. Он отбивался, как мог, сначала по дороге, а потом и у княжича в палатах. От той ночи мало что запомнил. Помнил пьяные сальные рожи, помнил смех, помнил свист кнута. Помнил, что махал кулаками, пинался, царапался. Даже кусался. Пока зубы были. А потом помнил тьму. …Очнулся он перед рассветом, в самый страшный час. Пошевелиться от боли не мог, только чувствовал голой кожей, что под животом — не ковер, а еловые иглы. И свежая прохлада вокруг. Ветерок перебирал слипшиеся от крови пряди, словно гладил. Глаза не открывались. Дыхание приходило с хлюпом, будто внутри мерно раздувался мокрый пузырь. Лесной настил жарко лип к телу. Избавление все не шло, и Айвар стал молиться. Не новым богам, те бросили еще в княжьих палатах, а лесному духу Файпар-аги. Что еще, кроме боли, ждет в этой жизни? За что цепляться? — Сдаюсь тебе, великий… Пожалей, хозяин леса, грешного смертного, что нарушил границу твоих владений. Возьми же мою душу в дар и будь милосерден… На мгновение лес затих, а потом вдруг взорвался слепящим светом. Поднялся ветер, закружились листья, закачались кроны деревьев. Айвар зажмурился. И вздрогнул, когда на плечо опустилась мягкая ладонь. — Ну здравствуй, Айвар-защитник. Вот и встретились. Айвар открыл глаза и сел. Да, сесть теперь было нетрудно, боль отступила. Старое тело лежало измятой тряпкой на траве, а новое, что Айвар разглядывал с изумлением, мерцало прозрачным, чуть мутным туманом. Оглядев себя, он поднял глаза на того, кто сидел напротив. — Кто ты? Глупый вопрос. Разве не ясно? Глаза, что менялись, будто осенние листья, — от золотого до винного, волосы, что лежали на плечах плавлеными солнечными лучами, и запах — цветы боярышника, прелые яблоки, влажный мох. Плечи могучие, а стан — тонкий, обернутый шелковым поясом. Нос точеный, губы брусничные и взгляд пытливый — от такого не скроешься, такому не солжешь. Великий лесной дух. Файпар-аги. — Я тот, на чью милость ты только что сдался, защитник. Обращайся ко мне мирэ. Мирэ. «Добрый». Айвар поглядел с восхищением. — Благодарю, что избавил от страданий, мирэ. Что теперь со мной будет? Файпар-аги поднялся с колен и сел на стоящий рядом пенек. Тот услужливо выгнулся, вырастил зеленые побеги, складывая их в витую спинку и два узорчатых подлокотника. — Тебе решать, — Файпар-аги расправил полы рассветно-лилового кафтана. — Можешь выбрать, чтобы я сделал тебя частью леса, как и другие души, что сдались на мою милость. Выберешь дерево, какое приглянется, будешь его хранителем. Летом заботиться, зимой в нем спать. На праздники выходить и веселиться с другими духами… — А могу? Файпар-аги помолчал. — Я обиды на новых богов не держу. Наоборот. Чем больше в них верят, тем меньше мне мешают. С десяток лет было совсем тихо. А теперь вот люди снова идут ко мне с молитвами, обещают души, сдаются прежде смерти на мою милость. Почему? Айвар обернулся на свое измученное тело. — Князья озверели. А ты веками наших предков оберегал, вот простой люд и ищет у тебя защиты. — Да ведь у меня не мертвое царство, — Файпар-аги покачал головой, и Айвар только сейчас заметил крошечные оленьи рожки среди золотых прядей. — А ко мне взывают не только в лесу, но и по всему княжеству. Откуда у меня время бегать по округе, собирать человеческие души? — Он подался вперед, укладывая тонкие ладони на коленях. — Не хочешь ли ты этим заняться? Айвар опешил. — Быть провожатым? — Защитником душ. Если далеко идти — могут заблудиться, испугаться, встретить на пути новых богов. Ты же их направишь. — Как? — Песней. Айвар долго не думал. Поднялся, поклонился в пояс. — Буду служить тебе верой и правдой, мирэ. Не пожалеешь. Файпар-аги встал рядом, положил руки на плечи. — Так тому и быть. Мягким целомудренным поцелуем он прижался к губам, и у Айвара подкосились ноги — с такой силой в него вдохнули жизнь. Тело налилось теплом, мышцы окрепли, а за спиной вспыхнули крылья. Айвар обернулся: вроде птичьи, а узором и легкостью — будто у бабочки. — Пойдем, покажу твой новый дом, — улыбнулся Файпар-аги, увлекая в чащу. — Угощу свежим рябиновым вином… Айвар шел, чувствуя, как крылья подрагивают от счастья, и остановился только раз, когда вдалеке послышалось звериное, отчаянное: «Айвар!» — Пойдем-пойдем, — пролилось медом в ухо. И Айвар пошел.

***

Первый зов он услышал уже утром. Тоненький писк, будто комариный, ввинтился в затылок, упрашивая: «Сдаюсь тебе, великий… Пожалей, хозяин леса, грешного смертного…» Айвар подскочил, расправляя крылья, и взмыл в небо, следуя нити, что тянула из леса, вперед, вперед, через поле, через реку, через знакомую деревню. В княжий дом. Внутри было пусто. Конечно, князь спозаранку уехал на охоту, только юный княжич и его гости после бурной ночи остались отдыхать. Невидимый никому, Айвар вошел в распахнутые двери. Когда добрался до палат княжича, пяткам стало мокро. Не обращая внимания, Айвар так и шлепал по крови, не оставляя следов. Одно тело обошел, через другое перешагнул, на третьем споткнулся. Лица узнал. Гости князя, все, кто его мучил еще рассвет назад. Сердце колотилось в груди, Айвар дрожал. Чьи тени там в углу? Кто его зовет? Ратка или Зартан? Зартан никого звать уже не мог. Так и умер, цепляя пальцами кнут, перевитый вокруг его шеи. А вот рядом с его трупом шевелился страж, большой седой воин с рваной раной поперек груди — он-то и молился лесному духу, едва перебирая губами. Ратка стоял рядом. Глаза горели диким животным светом, грудь содрогалась в дыханиях, весь с ног до головы был обляпан кровью. Она стекала со щек красными слезами. — Лови его! Хватай! — закричали, врываясь, люди князя. Айвар кинулся вперед них, сжимая Ратку за плечи. — Сдайся! — крикнул он. — Сдайся великому духу! Он закричал еще, но Ратку уже повалили, принялись бить. Айвар бросался на людей, рычал, молотил руками, но лишь сотрясал воздух. Тогда он припал к полу, вглядываясь в заплывающие хмельные глаза. — Сдайся, Ратка, — молил он. — Сдайся великому духу, любимый. Будешь хранителем, жить со мной в лесу. Я буду приходить к твоему дереву летом, каждый вечер петь тебе. И охранять, когда заснешь на зиму. А на праздниках… От особо сильного удара Ратка зарычал, заскрежетал зубами. На губах его запузырилась кровь, но он молчал. Айвар потянулся бесплотной рукой к его щеке. — На праздниках… будем танцевать с лесным народом… пить рябиновое вино… смотреть вместе на небо… Ратку вздернули на ноги. Веревки впились в его тело, неестественно выгибая конечности. Двое стражей поволокли, словно тушу животного, к дверям. — Сдайся, Ратка! — крикнул Айвар, сглатывая бессильные слезы. Ратка молчал.

***

Целый год Айвар служил защитником душ. Увидел много боли, страданий, несправедливости, но работу свою полюбил: ведь с ним истерзанные души обретали покой. Он пел им, утешал, показывал дорогу, а иногда и защищал от проводников новых богов — те не чурались сбивать с пути чужие души. Но ведь эти умершие вверили себя Файпар-аги, значит, к нему и должны попасть. И Айвар вел их в лес — туда, где не достанут ни князья, ни враги, ни боги. Ни даже ошибки прошлого — а таких было много. Да-да, Айвар приходил и за светлыми душами, и за черными, но больше всего, конечно, было серых. Файпар-аги к цвету не придирался. Душа, переступая порог леса, по большей части забывала прошлое, а поселившись в дереве и вовсе теряла интерес к мирским делам. И не было больше разницы, деревенская женщина это, солдат или князь. Просто дух леса. Один из многих. Лес Айвар тоже полюбил. Вместе с крыльями Файпар-аги подарил ему и другие таланты. Он теперь мог посмотреть глазами любого сокола, услышать ушами любого зайца, нырнуть на дно озера с любым ужом. Без зова не мог выйти за пределы леса, но Файпар-аги не давал скучать. Все время развлекал. То приглашал смотреть, как медвежата кувыркаются в траве, то как фазаны красуются друг перед другом, то как лисята играют в догонялки, то как черепашки вылупляются из яиц, то как пескарики строят дома из ила. Лес всегда полон жизни, даже зимой. Вот Файпар-аги подзывал Айвара, вставал рядом — близко, но не касаясь — а потом требовал, сверкая осенними глазами: «Придумай об этом песню!» И Айвар придумывал, а потом пел, развлекая лесного духа за кружкой рябинового вина. Не жизнь, а счастье. Если не одно. Один. Айвар боялся снова увидеть Ратку, но и мечтал. И увидел. Ровно через год зов потянул его на север, дальше обычного, в рудный карьер. Огромное серое плато встретило его угрюмо, грозными криками, щелканьем розг и мерными ударами лопат. Айвар опустился на землю и пошел по острым камням, выискивая того, кто в нем нуждался. Человек нашелся прикованным к высокому столбу. В одних драных штанах, с измочаленной в кровавую пену спиной, он уже безвольно повис на цепях, а палач замахнулся плетью еще раз. Айвар не услышал ударов, в его ушах горело лишь: «Сдаюсь тебе, великий. Пожалей, хозяин леса, грешного смертного…» Айвар прикоснулся к горячему лбу, прошептал: «Избавление близко…» Просвистела плеть. Но этому человеку она не повредила. Айвар только сейчас заметил, что столбов два. Ко второму был прикован Ратка. Обросший, покрытый слоем серой пыли, с торчащими скулами и перебитым носом — но это был Ратка. Это ему разрывала спину плеть. Снова и снова. — Будешь знать, как сбегать, гнида, — рычал надзиратель. — Восемьдесят восемь… восемьдесят девять… Айвар взвыл. Он бросился к Ратке, прикрыл собой спину. Прижался к мокрому виску и зашептал. — Сдайся, Ратка! Сдайся, слышишь? Любимый, родной, ты только шепни, я услышу, я по губам прочитаю. Сдайся! — Девяносто три… девяносто четыре… — Сдайся, жизнь моя. В лесу хорошо, Файпар-аги добрый, мы будем вместе, только сдайся… — Девяносто восемь… девяносто девять… Ратка молчал. — Сто. Снимайте.

***

Следующий раз они свиделись через год. Подлетая к знакомому карьеру, окруженному со всех сторон зубами-скалами, Айвар почувствовал, как сердце дятлом стучится в груди. Крылья сбились с ритма, и он упал кубарем на камни. Мог бы — разбился бы. Зов тянул на самое дно, вниз по темному коридору, ниже и ниже, пока каменная твердь не стала ощутимо давить на плечи, а воздух не прогрелся до сухого мучающего жара. Айвар скользнул за запертую железную дверь. Человек в углу умирал от голода и жажды, но он все же шептал потрескавшимися губами молитву. Сдавался. Рядом зашевелилась еще одна тень. Дрожащими руками она поднесла треснутую плошку с водой к его рту, позволяя последней капле скатиться в горло. Айвар посмотрел на эту тень и всхлипнул. Ратку он узнал по зелени в глазах, больше не хмельной, а болезненно-мутной. Косматый и посеревший скелет, вот кто сидел в углу черной комнаты. Будто мясо содрали, а кожу накинули обратно. Под ключицами горели развороченные полузажившие дыры от стальных крюков. От дыбы. — Ратка, — застонал Айвар, все еще надеясь. — Сдайся… Скоро весна, расцветет орешник… ландыши, как молочные капли на стебле, а под ногами — свежая кислица, яркая, ядреная… а там и седмичник окрасит лес белыми цветочными озерами… а запах! Ратка, ты увидишь, ты почувствуешь. Души видят не так, как живые. Пойдем со мной, любимый, пойдем. Что тебе в этой никчемной жизни? Одни мучения. Сдайся! Он невесомо прижался к костлявому плечу. Ратка молчал. Но когда-то же сдастся? Теперь уж недолго?

***

Еще год Айвар провел в ожидании — каждый раз, почувствовав зов, надеялся, что это Ратка. Хмельная зелень грезилась в цветущем озере, в новых мягких ростках ельника, в траве после дождя и в перьях пересмешки. Он почти не откликался на голос Файпар-аги, все ходил по лесу и выбирал дерево, что Ратке может понравиться. Большой древний дуб? Нет, скорее, гибкий гладкокожий ясень. Сколько в нем воли, совсем как Ратка. Наконец весной он снова полетел в карьер. Вербной почкой в душе распускалась надежда. Теперь-то точно. Первое, что увидел, — две фигуры в пыли. Один человек захватил второго цепью от своих же кандалов и душит. Заключенный против стража. Вот у стража закатились глаза, распухло до красна лицо, а губы все двигались в молитве. Вот он дернулся в последний раз, сдался лесному духу и затих. Заключенный скинул тело, отер рукавом лоб. — Ратка! — крикнул Айвар, но вдруг понял, что кто-то вторил ему эхом. Рядом с земли поднимался парень. Рубаха порвана, губа разбита, но даже так видно, что красавец. Вряд ли давно в карьере — только-только начала сереть от пыли загорелая кожа, совсем немного потускнели синие глаза, едва спутались льняные волосы. — Ратка! — крикнул парень снова и бросился Ратке на шею. Тот несмело обхватил, морщась от боли, и устало прикрыл глаза. В глазах защипало. В груди забулькала ядовитая горечь. Айвар сказал, будто выплюнул: — Сдайся, Ратка. Теперь точно сгинешь, даже рта раскрыть не успеешь. Вон бегут за тобой другие стражи. Сдайся, глупый! Сзади грохотали сапоги охраны и лязгали мечи. — Сдайся! — рявкнул Айвар. Ратка молчал. Только положил ладонь на льняную макушку.

***

Вернувшись в лес, Айвар потерял всякий покой. Шарахался от Файпар-аги, не видел ни прилетающих птиц, ни распускающихся цветов — только думал страшные черные мысли. Только бы успеть! Теперь смерть Ратки неминуема. Только бы успеть. Так просто Ратка не сдастся, вот бы кто-нибудь из стражей помолился, а там Айвар знает, что делать. Ведь если, скажем, новые боги могут переманить предназначенную Файпар-аги душу, то разве не может Айвар увести обещанную им? А это значит, даже если Ратка погибнет, не проронив ни слова, Айвар найдет способ увлечь его душу в лес. Уж спеть правильные песни он сумеет. А если даже каким-то чудом Ратка выживет… Айвар вцепился себе в волосы, но мысли лезли, отравляя гнилью нутро. Пусть людей он касаться не может, предметов, что ими сделаны, тоже, но ведь природа в лесу ему подчиняется. Как и Файпар-аги, он может заставить дерево прорасти или упасть, а ветер подняться или стихнуть. Сможет ли он сделать это за границами леса? Так, чтобы помочь мучающемуся человеку обрести покой? Часа не прошло, как снова задергалась нить. И потянула его прямиком в карьер. Дальше, дальше, мимо трупов стражей, к самой отвесной скале, что оголенными челюстями отделяла каменную глотку карьера от свободы. Невозможная, нечеловеческая высота. Айвар даже не посмотрел на стража с переломанными ногами, с молитвой умирающего у подножия. Он пролетел выше, туда, где почти у самого верха висел человек. Он дергался, но не доставал до руки, что тянулась ему навстречу с вершины. — Ну же, Ратка! — умолял тот самый голубоглазый парень, свешиваясь с края еще больше. — Хватай руку! Ратка тянулся. Мышцы на обнаженной изрытой шрамами спине бугрились и дрожали. Пальцы, вцепившиеся в камень, белели от напряжения и кровоточили. Он зарычал, как зверь, оголяя зубы, — но сдвинуться не мог. Правая ступня застряла в расселине между камнями, не пуская. Ратка дергался еще и еще, но скала держала мертво, только каменная крошка сыпалась из-под сбитых расцарапанных ладоней. — Тянись, Ратка, — крикнул парень с отчаянием, — я уже вижу корабль, отец приплыл за мной! Скорее! Айвар взлетел над скалой. С той стороны камней на горизонте и в самом деле показался огромный белоснежный парус. Сколько в нем было величия и свободы! Сколько путей, сколько возможностей, сколько счастья! Он вдруг понял: вот она, мечта Радки. Не сидеть на привязи, не спать полгода, не бродить среди бесплотных, нет, его судьба с живыми. С сильным морем, с дерзким ветром, целым миром! А еще… с верной голубоглазой любовью. Айвар оглянулся на парня. — Я не уйду без тебя, — твердил тот, свешиваясь сильнее. — Давай же! Ратка дернулся еще, пытаясь освободиться, но только захрипел от боли. Нога не двигалась, скала не желала расставаться с добычей. Тогда Ратка прижался лбом к острым камням и вдруг… заплакал. Его губы беззвучно задвигались: — Сдаюсь тебе, великий… пожалей, хозяин леса, грешного смертного… будь милосерден… Айвар так давно ждал эти слова, а сейчас не верил. Нет. Нет. Нет! Он подлетел к Ратке вплотную и вцепился в дрожащие от рыданий плечи. — Не смей! — крикнул он. — Не сдавайся! Он потянул за руку, толкнул в спину, дернул за волосы — бесполезно. — Не сдавайся! — гаркнул он еще раз, бросаясь к камню, что зажал ногу. Пнул, ударил кулаком, схватился ладонями. — Не сдавайся! — заорал он на пределе голоса, наваливаясь бесплотным телом, направляя всю переданную ему лесным духом силу. — Не сдавайся! Камень треснул, скрежетнул и поддался. Ратка закричал, с хрустом выдернул ногу и подтянулся. В два рывка он добрался до верха. Там сел, глубоко дыша, и уставился слезящимися глазами вниз, на расколотый камень. Сзади его обхватил парень, принялся целовать в висок. — Свободны… Айвар выдохнул, унимая дрожь в крыльях. Он посмотрел в глаза, что снова наполнялись хмельной, отчаянной надеждой, и обнял поверх чужих рук. В последний раз невесомо коснулся губ. — Прощай, Ратка. Ратка теперь смотрел сквозь него — вдаль, поверх карьера, туда, где зеленой оборкой виднелся лес. — Прощай, Айвар, — шепнул он. И отвернулся.

***

Айвар не помнил, как забирал душу, как плелся с ней назад, как устраивал в старой иве. В горле застряли еловые иголки, перед глазами стлался туман. Потерявшись в мыслях, он и не заметил, как рядом появился Файпар-аги. А тот осторожно взял за руки, усадил на пенек, свившийся удобным троном, сам сел рядом. Повздыхал, пока Айвар не поднял взгляд. — Не люб тебе лес, Айвар, — сказал он печально. — И работа не люба. И… и я не люб… — Он сбился, не договорил, что хотел, продолжил другое: — Не хочу держать тебя против воли. Скажи слово — и я верну тебя живым. Иди туда, где найдешь свое счастье, слышишь? Айвар услышал, но не нашелся, что сказать. Файпар-аги прижался ко лбу легким целомудренным поцелуем. И от этого поцелуя голова вдруг очистилась, словно пенку сдунули с молока. И теперь, взглядом светлым и незамутненным, Айвар увидел узкую ладонь, что мягко сжимала его пальцы, и глаза цвета осенних листьев, что смотрели так, будто на всем свете не было ничего дороже Айвара. Высоко над головой затарахтела иволга. Закатное небо в верхушках деревьев потемнело, окрасилось в цвет малинового варенья. По мощным дубовым стволам юркали крошки-муравьи, а мимо, словно груженые телеги, неспешно ползали важные краснокрылые листоеды. Боярышник звенел пчелами. На теплые гладкие камни вышустрили тоненькие ящерки и замерли, будто изумрудные фигурки. Воздух наполнился сладко-сонным вечерним цветением. Лес готовился к волшебной ночи. — Нет, мирэ, — сказал Айвар, глубоко вдыхая. — И лес мне люб, и работа, и… — он сжал теплые пальцы. — И ты. — Отчего ты тогда несчастен, защитник мой? — спросил Файпар-аги, придвигаясь. — Отчего томишься, не поешь? Что тебя гложет? Айвар помолчал, сглатывая виноватые слезы. — Песня не складывалась, мирэ. — А теперь? — удивленно выдохнул Файпар-аги. Айвар вытер щеки и улыбнулся: — А теперь сложилась.