Когда мне было двенадцать

Когда мне было двенадцать, тебе было три минуты. Я верчу в руках старую, чуть выцветшую фотографию, стоя у вечернего окна и закуриваю уже вторую сигарету. На снимке — новорожденный малыш, укутанный в пеленки и чьи-то руки. Яркие, голубые глаза распахнуты в любопытстве, предвкушении и даже азарте, а я уже тогда начинал терять интерес. Хотя нет. В агонии есть свой интерес. И желание вырваться как можно скорее. Когда вырасту. Наверстать упущенное, отыграться, создать свой четвертый мир, а потом послать его нахуй, осознав, что и первый ты совершенно спокойно сможешь отъебать по полной. Я вырос. Чувствую сейчас на липких губах вкус виски, но хочу ощутить совсем другой: сухое мерло, уже впрочем сладкое от апельсина, корицы и бадьяна. Всегда терпеть не мог это дерьмо, но у тебя изменились вкусы. На Рождество это традиция. Романтика? Как ты все-таки в этом банален. А сегодня как раз канун… нет, совсем не Рождества. Оно прошло несколько дней назад, и я не позвонил. Какая это по счету ссора в уходящем году? Ты, кстати, тоже. Не звонил. И я уже давно не удивляюсь тому, что понимаю — я жду. Что ты позвонишь первым. Ты ведь знаешь, что я не сделаю этого. Привычка — вторая натура. А я и с первой-то плохо справляюсь. Привычно выпускаю дым изо рта и смотрю на улицу. Какая-то мамаша тянет за руку своего упирающегося ребенка трех-четырех лет, а тот весь в снегу, явно недоволен и хочет продолжить веселье. Мне, кстати, легко представить тебя малышом. Тех же трех лет. И безо всяких фотографий. Любому легко, кто тебя видит. Еще одно кольцо дыма, и я усмехаюсь, зная, как ты можешь злиться от этих слов. Но это не подъеб, Солнышко. Это правда. Странно, что только Дебби додумалась до такого прозвища. Оно должно было прийти кому-то в голову гораздо раньше. В те же твои три? А когда тебе было три года, мне было пятнадцать. Мой первый краш случился именно тогда. Нет, не в четырнадцать. Там было любопытство, интерес. Гордость, что не отказали. Но в пятнадцать… всё было по-другому. Тоже, кстати, взрослее меня. Компенсация? Не помогло: чужой человек не лучше холодных родителей. Я верю только в трах. Сука. Да, плевать. Редко у кого первая влюбленность перерастает в продолжение. Но случается. Блядь.. Нет, когда мне стукнуло двадцать девять, поначалу все было отлично. Я думал, что умру. Еще год и тридцать. Еще год и можно добровольно ложиться в гроб. Кому нужна гребаная старость? Срежиссировать собственные похороны и уйти во цвете лет. Красиво. Гордо. Эффектно. Потому что сам так захотел. Заигрывать со смертью тогда казалось пиздато. Когда перекидываешь дорогой кусок ткани через балку в не менее дорогом лофте, а не когда блюешь в унитаз, пусть и дорогой, и думаешь, что выблюешь сейчас все мозги. Я долго не понимал, зачем разрешил тебе тогда быть рядом. Когда мне было тридцать три. Слабость? Страх? Нет. Может быть. Но даже если и так, это вторично. Просто тогда ты уже знал, как это — умирать. А мне нужен был тот, кто знает. Не пустое кудахтанье, приправленное собственным эго, "благородством", страхом. Нужное подчеркнуть. Это совсем не помогает. Пустышка, если человек не знает. Умирать от рака паршиво. Но лучше, чем от спида. От спида позорно. Хотя, когда у тебя не стоит, тоже позорно. И, наверное, лучше умереть. Сейчас, кстати, стоит. Нет. Не на светлый образ младенца на фото. Но тогда меня бы и это не смутило. Просто стоит. Я закуриваю третью сигарету и да, когда мне было двадцать девять, тебе было семнадцать. И, возможно, уже тогда я передумал умирать. Только еще не знал. Хотя умирать проще, чем хоронить. Это я понял, когда мне было тридцать. А тебе восемнадцать.. Понял, что, оказывается, вопреки тому, что думал, я еще не бывал в аду. То было только чистилище. Умирать проще, чем хоронить. Мне точно. Я не хочу быть вторым. И плевать, что эгоистично. Но если захочешь, я передумаю. Ведь я это уже делал, когда мне было тридцать. Откуда, кстати, фото? Взял у Дженнифер. Пришел к ней пару дней назад. Зачем-то. Ты ведь не звонил. Рука сама потянулась к этому снимку. Положил в карман, пока она, отвернувшись, наливала мне алкоголь. У мамы Тейлор, оказывается, в доме есть виски. Зачем-то. Жаль, что ссоры во взрослом возрасте нельзя уладить так, как в детстве, когда шоколадный торт отлично работает. Но это только в детстве. Маменька, правда, не в курсе. Я прижимаю лоб к холодному окну и не собираюсь закуривать четвертую сигарету. Иначе начнет мутить, а и так херово. Морозное стекло приятно охлаждает, и я смотрю на тротуар. По некоторым прохожим не скажешь, что они спешат отмечать НГ. Как впрочем и я. Это ведь не главный праздник. Но похоже не все так думают. Лязг тяжелой, железной раздвигающейся двери позади, и я знаю, кого хочу увидеть. Ключи есть у многих, но я знаю, кого хочу. Санта, надеюсь, не так занят? Не так. — Я за тобой, — холодные с мороза губы зачем-то касаются уха, когда как я хочу ощутить их на своих испачканных в виски губах. Я выпил достаточно, но голова, сука, трезвая. Еще одно прекрасное наследие. Разворачиваюсь и забываю обо всем, что до этого думал: солнечная улыбка, и ты выдергиваешь из моих губ четвертую сигарету. Затягиваешься, а затем, бросив её в пепельницу, обнимаешь горячими руками. На улице минус десять, но от твоей кожи идет жар. Ты всегда горячий. А вот на губах мороз. Но от моего поцелуя они теплеют, и я сильнее хочу ощутить твое тело и зарываюсь руками под слои одежды, уже подбираясь под пояс джинсов, но ты неожиданно отстраняешься и, хитро ухмыльнувшись, зачем-то быстро идешь к шкафу. Несколько моих вещей, обувь. Сумка? Что-то говоришь, но я не слышу. Что-то про очередную работу, проектирование кибер-моделей для какого-то Модного Дома. Господи, что это за говно? А Линдси прочила тебе карьеру классического художника. Но когда ты поворачиваешься, я вижу увлеченный блеск в твоих глазах. Ты всегда такой после Нью-Йорка. — Ты влюблен. Почему я так ненавижу этот город? — Всё еще в тебя, — подходишь ко мне и, наклонив голову набок, разглядываешь. Зависать — совсем не в твоем характере, уж тем более после стольких лет. Но я все еще исключение? Всё еще. Ты подхватываешь сумку, кидаешь мне куртку и тянешь за руку. Подожди, а как же трах? Жесткий, горячий, на полу, как и положено после томительной разлуки. Или можем пойти в спальню. Там все стерильно. Не надо менять простыни, кропить хлоркой. Я уже это сделал. Если есть сперма — только моя. И что, не будем устраивать разборок? Кто прав, кто нет. Почему всегда первый ты. Я не просил. Какого хуя, Брайан. — Хочу, чтобы ты поцеловал меня, когда в двенадцать этот дурацкий шар опустится с флагштока на Таймс-Сквер. — В Питтсе нет Таймс-Сквер. — Неужели? — Светлая бровь изгибается в притворном изумлении. Перестань. У меня это получается гораздо лучше. И знаешь что, Джас? Ебал я в рот эту твою спонтанность. Не поеду. Скорее глинтвейн твой ебаный сварю. — Давай здесь, — я протягиваю руку, но слышу только прищелкивание языка. Ты уворачиваешься, и входная дверь опять открывается. — Не собираюсь давать тебе здесь, — ты стоишь у проема, и в глазах — абсолютная уверенность. Ты почему-то знаешь, что можешь меня увезти. Ведь сегодня канун Нового Года. Ты тоже веришь в Санту? Который похоже после Рождества действительно не так занят. Потому что я понимаю, что поеду. Сегодня — да. Без планирования, практически без багажа. Да хоть без паспорта и трусов. Кстати, я без трусов. Поеду в этот ебаный Нью-Йорк и постараюсь ненавидеть чуть меньше город, которому ты принадлежишь. Он — твой. Потому что похож на тебя. Или ты на него. А я принадлежу Питтсу. Мне нравится его дух. Я все же зачем-то медлю, очевидно размышляя над тем, что замерзну без трусов в Большом Яблоке, поэтому ты нетерпеливо подпинываешь ко мне мои ботинки от Прада. Для какого бренда ты собрался проектировать кибер-моделей, Солнышко? Надеюсь, хоть они научат тебя уважению к тяжелому люксу. Уже в лифте я вдруг вспоминаю про фото. Где оно? Я вертел снимок в руках, когда ты вошел. Оставил на подоконнике? Спорю, ты даже не заметил. Маленькую, выцветшую фотографию, где ты не смотришь в объектив, а на того, кто держит тебя на руках. Но ты редко видишь детали. Когда есть главная цель. Из лифта мы быстро спускаемся по лестнице, и ты нетерпеливо открываешь дверь на улицу. Ну, конечно. Таксист мог бы даже не глушить мотор. И почему меня это злит? Но я не успеваю в полной мере насладится этим, так как ты залезаешь на заднее сиденье, утягивая меня за собой, и наспех называешь адрес аэропорта. А затем поднимаешь на меня взгляд своих невинных голубых глаз. А я не собираюсь тебя целовать. На Таймс-Сквер, значит, на Таймс-Сквер. Если, конечно, успеем. Просто смотрю на тебя и совсем не вижу следов разочарования или обиды. Все-таки без разборок? Почему? Привык за столько лет. Плевать. Плевать на меня. Надоела глупая драма. Нужное опять подчеркнуть. Я не видел тебя сто лет, а ты просто весело улыбаешься, как будто ничего и не было. Как будто мне тридцать один, а тебе девятнадцать, и я в очередной раз подвожу тебя к мамочке, а ты в очередной раз, подловив меня на моей слабости, довольно гогочешь на весь салон. Эта сила злит. Но и восхищает. Всегда вместе, когда ты рядом, и по-другому похоже не будет. Не надо. В приглушенном свете такси я смотрю на тебя и твою улыбку и понимаю, что это правильно. Ты не горишь в моем аду и никогда этого не делал. Возможно, поэтому мы все еще вместе. А еще я понимаю, что мне это нужно. Нужен твой огонь. Не губительное, испепеляющее пламя, поддерживаемое мной же с извращенной радостью мазохиста, после которого приходится возрождаться снова и снова, а твоя страсть. Твои жажда, задор, бесконечное воодушевление и энтузиазм. Тебе стоит только чиркнуть взглядом, и мне уже передается этот запал. Он нужен мне. И если гореть, то только в нем. Я сто раз умирал за свою жизнь. Подзаебало. Я не понимаю как, но начинаю чувствовать твои уже согретые губы на моих, и кто первый сделал движение навстречу совсем не важно. Я. Ощущаю твой запах, жадно вдыхая и крепко держа за поясницу, и похоже даже чувствую вкус глинтвейна. Ебучий, приторный вкус апельсинов, которые можно заменить яблоками. Еще кардамон, имбирь, корица, перец, добавить коньяк.. Блядь. Откуда я знаю рецепт? Водитель резко заворачивает на перекрестке, и мы отрываемся друг от друга. Но не взглядами. На той, оставленной на окне фотографии ты совсем не смотришь на меня. И плевать. Потому что, давно уже все по-другому. И это тоже мне нужно. Ты знаешь. Давно. — Гарлем, джаз-клуб? Каток в Центральном парке? Линкольн-сквер? Нет? — Ты оцениваешь мое скептическое выражение лица, а затем тянешься к уху и жарко шепчешь то, что надо. — Хочу твой член у себя во рту, — протягиваешь руки к моей ширинке, но я не даю. — Получишь. Но не в такси. Нью-Йоркская штучка. — Ясно. Шерстяные носки, молоко с печеньем, горизонтальный трах в постели. Я — сверху, — ты констатируешь факт, откидываясь назад, и смешно морщишь нос. Тебя действительно легко представить ребенком. Наверное, я должен сказать, сколько нам сейчас лет, но я совсем не хочу произносить ЭТО вслух. Мне больше нравятся другие цифры. Когда мне было двенадцать, тебе было три минуты.