Украденные звезды

Человеческие уродства никогда не интриговали Дженни, и даже год спустя шоу Барнума кажется ей нелепым и чудовищным. Она не может объяснить даже самой себе, ради чего пересекала океан, зачем вернулась на американский континент. Тогда ей казалось, что она потеряла желание жить. Какая-то частица ее души навеки сгорела, и только музыка помогла Дженни возродиться, как сказочной птице, из пепла. И все же она сюда вернулась. Зачем? Что это? Тоска по несбывшемуся? Чувство вины? Или же что-то другое, чему трудно найти название? Карлики, гермафродиты, сиамские близнецы скачут по сцене — омерзительные монстры из ночного кошмара, злые духи из страшной сказки. Для Дженни их очертания сливаются в одно инфернальное существо с множеством тел, рук, голов... и глаз, как в сказке про Песочного Человека. Она смотрит не на уродцев, а как бы сквозь них, ожидая, когда недомерок в наполеоновской треуголке перестанет противно дудеть, а здоровенный детина с песьей мордой прекратит свой лай. Тогда на сцену выходит, хвастаясь очередным экспонатом, владелец этого паноптикума — ослепительный красавец в ярко-алом. Его наружность безупречна, словно в контраст своим подопечным, а душа причудлива и непостижима. А ведь Дженни думала, что видит его насквозь. Представляя очередную диковину, Барнум смотрит в зал — сразу на всех и ни на кого конкретно. Его темный странный взгляд будто прожигает ее невзначай брошенной искрой. Дженни чувствует себя спящей красавицей, пробудившейся от долгой летаргии с приходом принца. Только принцев не существует, а Барнум, которого она в мыслях еще называет по привычке Финеасом — всего лишь ушлый коммерсант, на миг прикоснувшийся к искусству. Она всего лишь хрупкая красивая девушка из Швеции, и только ее воображение выдумало Финеаса таким, каким ей хотелось его видеть. Они из разных миров, и никто из них не поймет другого, из-за чего же было приходить в отчаяние и громоздить одно оскорбление на другое? Запоздалая попытка Дженни смягчить удар мало что изменит — Финеас не узнал и вряд ли узнает, что она сделала для него. Если его компаньон однажды не расскажет ему правду. Они не любовники и уже не друзья, так зачем она здесь, спрашивает себя Дженни снова и снова. Ответ приходит с окончанием представления — ей просто нужно убедиться, что у Финеаса все хорошо, что он сумел собрать себя из осколков. Дженни не любит его шоу и никогда не любила, но это шоу — его смысл жизни, как для нее — театр. — Здравствуйте, мисс Линд… вернее, теперь уже миссис Гольдшмидт, — приветствие мистера Карлайла напоминает Дженни, что она замужем и еще меньше, чем Барнум, свободна в своих словах и поступках. — Удивлены, что встретили меня? Что оперная дива отвергает предложение выступить в «Ла Скала» и инкогнито отправляется на край света, чтобы взглянуть на шоу, к которому равнодушна? — натянуто улыбается Дженни. — Признаться, не очень, — отвечает Карлайл. — Все мы немного тоскуем по тому, что сделало нас собой настоящими. Финеас многим обязан вам, так же, как и вы ему. — Мы приносили друг другу удачу. Жаль, недолго, — вздыхает Дженни. — Но я счастлива, что удача к вам все же вернулась. — И не без вашей помощи, — напоминает Карлайл. «Так же, как когда-то не без моей помощи отвернулась», — она не произносит этих слов, но уверена — Карлайл помнит и это. И Барнум, конечно, помнит. Дальше — несколько дежурных вопросов и фраз. Надолго ли она в Америке? Нет, конечно. Завтра она уезжает в Бостон, а там — сразу на пароход и вновь в Старый Свет. Заметив приближающегося к ним Барнума, Дженни предпочитает ретироваться — она не готова к встрече с ним. Слишком много они оба натворили, слишком много претензий и обид будет высказано, а итогом поездки в Нью-Йорк снова будет разбитое сердце и несколько недель бездонного отчаяния. После размолвки во время турне она сумела оправиться, пускай и не скоро, а выкарабкается ли сейчас? Не факт. Полифония возбужденных и очарованных зрителей, покидающих цирк, смешивается в бессмыслицу, но даже в бессмыслице отчетливо проступает один голос, хорошо знакомый. «А ей-то что здесь понадобилось? Вы так мило болтали, как старые друзья…» Дальнейших его слов Дженни не слышит. И не хочет слышать. Она выходит на улицу и, вдохнув влажный ночной воздух, немного успокаивается. Скоро она покинет американский континент, забудет и о Барнуме, и о том, как она переслала Карлайлу всю выручку от американского турне. Она и раньше занималась благотворительностью, помогая людям, которых не знает, и это в сущности то же… ну, помогла бывшему другу и партнеру… в конце концов, Карлайлу и Барнуму эти деньги были нужнее, чем ей. Сотни звезд сверкают на темном небе холодным блеском, и всех звезд, украденных с неба, будет мало… С тех пор она больше ни разу не спела эту песню. А скольких-то сотен тысяч долларов — тем более. * * * Не слишком-то удачное путешествие, с грустью замечает Дженни, одну за другой отсчитывая минуты до прихода поезда. Осталось совсем немного, минут пятнадцать… Пятнадцать минут — и она навсегда покинет этот город. Простится и с «американской мечтой», что расколола ее сердце, и похоронила здесь один из осколков. Эта рана уже вряд ли зарастет, даже если попытаться кое-как соединить кусочки разбитого сердца и склеить в целое. Останутся трещины. Придется привыкнуть и научиться не обращать на них внимания. Четырнадцать, тринадцать… За ее спиной мельтешит носильщик с чемоданами — и Дженни почти инстинктивно осматривается вокруг себя, словно ищет в беспорядочной толпе кого-то одного. Того, кто никогда не придет. Двенадцать, одиннадцать, десять… — Мисс Линд! Дженни! Она оборачивается на голос и на несколько мгновений замирает. — Финеас!.. На языке вертится тысяча слов — прости, мне жаль, я не думала, что все обернется так, я не хотела твоего провала… и множество других. Но все они растворяются в одном выкрике его имени, как гаснущие звезды в утреннем тумане. — Как ты узнал, что я здесь? Как ты узнал, что я уезжаю сейчас? — вот и поезд подходит. Но время поговорить и проститься по-хорошему у них еще есть. И как будто не так уж мало... Она бы спела о миллионах звезд, украденных с неба — ею. Но всех звезд мира никогда не будет достаточно, чтобы погасить сияние звезды, что похитил он. Ее звезды. — Филипп рассказал мне все, — почти кричит он, словно пытаясь перебить паровозный гудок. — Спасибо тебе, Дженни! Спасибо за все!.. — Дальнейших слов она не слышит — зато слышит главное. Он рад, что Дженни его не предавала. Одно его слово, и она никуда не поедет. Она задержится здесь так долго, как он захочет. Пока звезды не вернутся на небо, а невысказанные слова прольются в сердце живительным дождем. Горячие слезы обжигают лицо — как во время проклятого выступления, завершившегося поцелуем. Злым, обреченным и коварным, лишенным той светлой одухотворенной нежности, отвергнутой им и выплеснутой наружу смертоносным ядом. — Ты думаешь, я сделала это нарочно? Я просто… я не знала, как дальше жить, не то, что выступать. Он молчит, только смотрит на нее, загадочно улыбаясь — от одной его улыбки можно потерять голову. Их руки почти соприкасаются. Если бы она не приняла свое поражение, то нашла бы это «почти», это ощущение фантомности, недосказанности особенно возбуждающим. И, конечно, первая разрушила бы состояние волнующего предвкушения. — Ты уверена, что тебе стоит уезжать прямо сейчас? — Дженни не замечает, как ее рука оказывается в ладони Финеаса. — Нас слишком многое связывает и расставаться так резко и безоговорочно — не лучший вариант для нас обоих. — Предлагаешь задержаться в Нью-Йорке и послать к черту все планы? — смеется Дженни. Образцовая лютеранка Йоханна Мария Линд помянула черта? А чья же еще это шутка — все, что происходит сейчас? — Провоцировать на безумные поступки — моя слабость, ты же знаешь меня. — Думала, что знаю, — возражает Дженни. — Если бы я по-настоящему знала тебя, я бы не перешла черту… Он все еще держит ее за руку — Дженни не отстраняется, но и не дает понять, что ей это нравится. Она как будто не обращает внимания — как оперная героиня, вокруг которой вьется, заливаясь соловьем, ее сценический поклонник. — В тот миг ты знала меня лучше, чем кто-либо, — обвив руками ее талию, он ловит ее, как бабочку в сачок. Расстояние между ними вмиг сокращается, и Дженни осознает — они в полшаге от поцелуя. — Даже лучше, чем я сам. «Я увидела то, что есть, и тебе это просто не могло понравиться, — мысленно продолжает Дженни. — Ты же хочешь оставаться загадочным и непостижимым, мой милый Король Надувательств?» — Это провокация? — шепчет она, медленно сокращая расстояние между ними. Что ж, у Короля Надувательств и окружение должно быть под стать.