Пепел воспоминаний

Кэйа всё никак не может понять.       Судьба? Ха — глупая сказка, наивная выдумка. Словно можно переплести нити чужих историй, словно можно предсказать хаотичное будущее. Насмешка над чужой беспомощностью, жестокая шутка безумных архонтов. Вот только люди всё продолжают и продолжают так жалко цепляться за ту, ища спасение от одиночества, мечтая отыскать в толпе единственное предназначенное, словно знают — судьба не имеет права на ошибку, судьба всегда и во всём права. Глупо, как же чертовски глупо — Кэйа и рад бы объяснить, да разве хоть кто-то захочет поверить, расставшись со слепой верой, признав — может и нет никого, кому нужен он в этом столь странном мире. Людей послушаешь — они и вовсе смерть предпочтут одиночеству; Кэйа, право, никогда не сможет этого понять — плевать, не его проблемы. Кэйа вовсе не завидует.       Маленький Кэйа верил: непременно отыщет ту самую, пусть даже через всю Каэнри’ах пройти придётся, да хоть через мир — точно-точно найдёт! Даже если нужно будет вытерпеть очень-очень много боли, он непременно справится и найдёт её. Отец в ответ лишь смеётся, желая удачи, отводит взгляд, печально улыбаясь. Кэйа не замечает, Кэйа слишком рад, видя, как на руке появляется витиеватая надпись, а после всю ночь мечтает о том, какая же она. Наверняка смелая, умная, и, конечно, красивая! Не думая о смысле слов, не гадая об их причине. Веря — их непременно ждёт счастливый финал, что бы слова не значили. » Проваливай » — ярко-алым выведено на запястье, словно кровью. » Проваливай » — прежде чем мы больше никогда не увидимся.       Отец смотрит с сожалением — Кэйа всё никак не может понять причины. Лишь продолжает обводить тонкими пальцами красные буквы, не пытаясь понять, повторяя — это наверняка просто шутка, так, совсем-совсем не скоро. А, может, всё это неправда, и это вовсе не последние слова — отец в ответ молча треплет по волосам, продолжая идти вперёд. И всё никак не хочет рассказать, куда же они идут; Кэйа недовольно поджимает губы и обиженно отворачивается. А после торопливо догоняет, цепляясь за потрёпанный рукав, забывая об оставшемся позади доме, не заглядывая за далёкий горизонт. И вовсе не желая быть чужой надеждой.       Вот только отец смотрит с отчаяньем и ненавистью, сжимая чуть ли не до хруста тонкое запястье, повторяет одни и те же слова, а Кэйа не хочет, не хочет слушать, не хочет уходить, не хочет всей этой ответственности. Он ведь… всего лишь ребёнок, всего лишь мальчишка — так почему? Судьба порой так… жестока; Кэйа лишь покорно кивает, искренне веря в собственные обещания. Прокручивает раз за разом в мыслях чужие слова, вспоминая столь простой «план»: просто сидеть здесь, ждать, а после сказать, что папа ушёл. Всё ведь так просто.       И Кэйа ждёт. Прячется под высоким деревом, прижимая к себе коленки, тоскливо вглядывается в потемневшее небо. А после привычно обводит тонкие линии на запястье, повторяя — где-то там точно есть тот, кто всегда поймёт и утешит, никогда не бросит и не оставит. И они непременно встретятся, а после никогда не расстанутся; иначе и быть не может. Резкие порывы ветра срывают зелёные листья, первые капли дождя заставляют невольно поежиться. Кто-нибудь придёт, кто-нибудь обязательно найдёт его — папа ведь так сказал, да?       Густая листва от холодной воды не спасает, тонкая одежда не укрывает от рваного ветра; Кэйа лишь сильнее обхватывает себя руками, прижимаясь спиной к стволу. Он подождёт, ему ведь холод не страшен, даже наоборот, о доме напоминает. Вот только ветер всё сильнее завывает, и молнии вдалеке сверкают угрожающе. Ему вовсе не страшно, он совсем не боится — Кэйа повторяет в голове раз за разом, дрожа всё сильнее. Это всего лишь сильный ветер, а дождь только-только начинается — совсем не страшно! Поверить всё никак не получается.       А после чужая рука резко хватает за воротник, подтягивает к себе, укрывает тяжёлым плащом от дождя. Незнакомый человек что-то говорит, Кэйа это по губам читает, вот только сквозь завывания ветра ничего расслышать не может, слепо идя за протянутой рукой. Яркий — эхом отдаётся первая мысль в пустой голове. И бури, в отличие от него, совсем не боится; Кэйа ускоряет шаг, стоит только заметить вдалеке большой дом. Оглядывается по сторонам, жмуря глаза из-за летящих во все стороны капель, разглядывает прижатые к земле посадки, натыкаясь взглядом на табличку. «Рассвет» — мельком читает, едва не спотыкаясь. А после створчатые двери распахиваются, и Кэйа невольно жмурится от яркого света. — Наконец-то ты вернулся!       Торопливые шаги, радостный крик. Кэйа невольно отшатывается, прячется за незнакомцем, отказываясь выпускать из холодных пальцев край чужого плаща. А после осторожно выглядывает из-за спины, бросая быстрый взгляд на застывшего посреди холла мальчишку. Сын — подмечает для себя, глядя на яркий — прямо как самое настоящее пламя — цвет волос. Наверное, младше его; Кэйа смущённо отводит взгляд, отступая на шаг к двери. Нужно будет извиниться за то, что с него на пол натекло столько воды. И за то, что наверняка нарушил планы на вечер, да и… — Тебе нужно переодеться, промок ведь весь, — чужой голос резко вырывает из мыслей; мужчина подходит ближе, слегка наклоняясь, чтобы забрать свой же плащ, — давай сперва познакомимся. Меня зовут Крепус, это мой сын, Дилюк, — кивок в сторону хмурящегося мальчишки, — представишься сам? — Кэйа Альберих, мастер Крепус, — Кэйа уверенно поднимает голову, больше не отводя взгляда, — мой отец… он… сказал, что купит нам виноградного сока… а потом начался ураган, и он не вернулся, я не знаю, где он, я думал, что если буду стоять там и ждать его, то он скоро вернётся и заберёт меня, он ведь сказал, что скоро придёт, но… — Мы постараемся найти его, — чужая рука ложится на голову, взъерошивая мокрые волосы. Кэйа доверчиво кивает, неуверенно улыбается в ответ; гулким эхом в мыслях откликается сожаление о собственной лжи. А после вспыхивает в памяти взгляд отца, пропитанный ненавистью и надеждой, обидой и верой — И от сожалений не остаётся ни следа. Вот оно — та самая перевёрнутая страница, начало его истории — Что неизбежно оборвётся, согласно алым строкам на запястье. Кэйа вовсе не желает всё исправить.       Сменяются дни, проходят ночи; у Кэйи теперь даже есть собственная комната в огромном особняке — и Кэйа, не веря себе, привыкает. К мягкой постели и аромату еды, манящему шёпоту ветра и тоскливым песням лир, хриплому смеху мастера Крепуса и солнечной улыбке Дилюка. Просыпаться, не гадая о цели маршрута, улыбаться, не мечтая вернуться домой. Украдкой наблюдать за «братом», завистливо глядя на сверкающий меч, а после упрашивать научить играть в шахматы, словно те хоть немного легче. Дилюк в ответ лишь довольно кивает, утягивает за руку к себе в комнату, достаёт припрятанную в шкафу шахматную доску, объясняя по сто раз, как ходит каждая фигура — и Кэйа старательно запоминает, а после проигрывает через три хода. Дилюк в ответ лишь похлопывает по плечу, обещая, что он ещё научится. А затем предлагает показать, как обращаться с мечом, и Кэйа так радостно кивает, что Дилюк невольно смеётся. Но обещание всё же выполняет: разыскивает тренировочный деревянный меч, показывает правильную стойку, безжалостно критикуя каждое движение Кейи, на что тот, гордо опершись на игрушечный меч, отвечает, что это просто Дилюк ужасный учитель. Младший Рагнавиндр лишь обиженно фыркает, а после нагло забирает меч, отбрасывая тот в сторону — Кэйа даже не успевает возмутиться. — Ты слишком редко бываешь в городе!       В чужом голосе звучит искреннее возмущение, и Кэйа предпочтёт молча согласиться на ещё одну прогулку, чем выслушивать очередной раз, как же прекрасен Мондштадт. Кэйа, честно говоря, всё никак не может понять, чем же именно, вспоминая родные края; и все же есть нечто поразительно прекрасное в песнях ветров и витающей в воздухе свободе. Свободе, которой у него никогда не было; слова отца каждый день повторяются в голове, напоминанием отдаваясь в мыслях. Улыбка невольно сползает с лица; Дилюк лишь бросает вопросительный взгляд, не решаясь спросить. Кэйа ему за это искренне благодарен: уж лучше молчать, чем снова врать. И Дилюк не спрашивает: о том, откуда он, о том, что случилось с его глазом. И Кэйа ценит это даже больше, чем притащенные с рынка сладкие фрукты («Ты обязательно должен попробовать их! Больше нигде нет таких вкусных!») и рассказы о городе свободы («А ты знал, что это вовсе не выдумка, а ещё, хоть люди и не верят…»). Кэйя, пожалуй, даже счастлив: здесь и сейчас, гуляя по улицам Мондштадта, крепко сжимая чужую ладонь, боясь потеряться в толпе. — Смотри, а это штаб рыцарей Фавониус! — восхищённо выпаливает Дилюк, указывая рукой в сторону огромного здания, — когда-нибудь я обязательно стану рыцарем! И ты тоже, если захочешь, — поспешно добавляет, утягивая дальше за собой по вымощенным улицам, рассказывая о Луди Гарпастум, о вине из одуванчиков и полётах, приветливо машет каждому второму прохожему, с улыбкой отвечая на вопросы об отце и благодаря за пожелания хорошего дня. Кэйе остаётся лишь прятаться от любопытных взглядов за его спиной, засыпая вопросами о Барбатосе и о планерах, рыцарях и фестивалях. И Дилюк рассказывает, со все той же солнечной улыбкой, очаровывающей всех вокруг, во всех подробностях пересказывает легенды и истории, искренне желая показать Мондштадт во всей красе. Кэйа, пожалуй, даже мог бы его полюбить. Попозже. Лет через семь. А пока со всем тем же восхищением разглядывает огни ночного города с крыши собора — вид отсюда определённо стоил столь сложного подъёма. Красиво. Удивительно. Свободно. — Пошли домой, нас отец потеряет. Кэйа согласно кивает, бросая быстрый взгляд на горизонт, забывая о том, что где-то там — родина, далёкие земли, где он родился и вырос. Ведь сейчас нужно торопиться домой. Пока от него не остался один пепел воспоминаний. Пока он не стал всего лишь ещё одной перевёрнутой страницей его истории.       Дилюк и правда становится рыцарем; и Кэйа искренне рад за него. Прячет улыбку, наблюдая, как тот с гордостью выставляет напоказ сверкающий глаз бога, ободряюще хлопает по плечу, громче всех выкрикивая поздравления. А после отходит в сторону, уступая место желающим поздравить юного защитника Мондаштадта; Кэйа, правда, ничуть не завидует. Вовсе не страшно оставаться в тени, зная — у тебя всегда есть брат, и в его взгляде никогда не будет знакомой ненависти и отчаянья. Кэйе, честно говоря, никто больше и не нужен — даже тот, кто предназначен судьбой; знакомая надпись давно сокрыта за рукавом плаща. Кэйа знает, уверен — от Дилюка эти слова не прозвучат никогда; и этого более чем достаточно. Вот только в кошмарах тягучих всё равно вспоминает — «ты должен спасти нас». Вот только понимает — нет в этом мире вечного счастья. И оно обрывается.       Когда Кэйа с гордостью сжимает подаренный отцом меч, клянясь защищать город свободы. Когда беззаботно смеётся, делясь с Дилюком украдкой стащенным из погреба вином, и заливается смехом ещё больше, глядя, как тот с непривычки кашляет. Когда смущённо отводит взгляд, слушая благодарность за спасение от заблудившегося в лесах мальчишки, когда посреди ночи вваливается в комнату брата, предлагая сыграть в шахматы, когда впервые приглашает краснеющую девушку на свидание, пытаясь заткнуть насмехающегося над ним Дилюка, а после вместе с тем разбирается с кучкой тварей, сорвавших прогулку. Когда от всего этого остаются лишь осколки воспоминаний и знакомая ненависть в чужих глазах. Кэйа не успевает — время над ним в голос смеётся, начиная отсчёт. Раз — Невольный вскрик срывается с губ, растворяясь в звенящей тишине; утихает треск пламени, умолкают перепуганные стражники — всё поглотила пустота, не оставив ни звука, застыв в чужом взгляде, разъедая изнутри. Два — Неуверенный шаг вперёд, протянутая рука; он должен подойти, должен помочь, должен утешить, должен — Кэйа не знает, должен ли он хоть что-то. Три — Беспомощность; в чужих глазах, в своих — ничего нельзя изменить, ничего нельзя переписать. Поздно; осознание ярко вспыхивает в пустой голове, отдаваясь болью в висках. Больше никогда; эхом повторяется в мыслях, осыпаются пеплом воспоминания. Отца не вернуть — отца ли? Четыре — Кровь: на земле, на руках; всюду. Даже в памяти — и там отпечаталась ярким пятном, затмив собой чужую улыбку и заботливые наставления, протянутую в холодную ночь руку и ласковые слова. Кэйа не верит — и слышит, как собственный мир покрывается трещинами, грозясь разлететься на осколки. Пять — Дилюк кусает губы, давя всхлип, утыкается в чужое плечо, срываясь на жалобный скулёж — а Кэйа лишь и может, что прижимать к себе, не в силах сказать хоть что-то. Попросту не знает — слишком много чувств, слишком много мыслей. От них бы избавиться, да те разрывают изнутри, преследуя в кошмарах. Напоминая — о наивных обещаниях и о выдуманном долге. Насмехаясь — ну же, ты же хороший сын, ты же помнишь, кто ты? А после начинает отсчёт заново. Раз — Правда звучит чёртовой издевкой. Дилюк и смеётся — хрипло, надломлено, отказываясь верить. Глупая шутка в неудачный момент, вот и всё; всё ведь так и есть, да? Вот только Кэйа смотрит в ответ со страхом и неприкрытой жалостью, смотрит так, будто и правда своими словами оставляет от его жизни один ненавистный пепел. Словно и сам искренне верит — Всё ведь не может быть правдой, да? Два — Это чёртова ложь; всё — каждое слово, каждое прикосновение. Наигранный смех, лживые улыбки — всё, до последнего вздоха! И Дилюк задыхается, вспоминая сотню и тысячу встреч и разговоров, беззаботных игр в детстве и шуточных сражений. А после поднимает голову — и Кэйа вновь видит знакомую ненависть. Вот только в совсем других глазах. Три — Кэйа не выиграет; и он знает это, поднимая тяжёлый меч, знает, бросаясь вперёд. Знает — по отчаянью в алых глазах читает, признавая абсолютное поражение заранее. Это было глупо, это было так глупо; нужно было молчать, позволив сомнениям сжечь изнутри, нужно было продолжать жить недомолвками, уверовав в собственную ложь. Вот только Кэйа не смог, предпочтя своими руками не оставить ничего от чужой — и своей — жизни. Всё никак не получается понять верный исход. Четыре — Вспыхивает яркий свет, поглощает позабытый холод, пробирающий до кончиков пальцев; Дилюк шарахается, смотрит с насмешкой — что, и про это соврал? Кэйе так искренне хочется закричать, объяснить, доказать, вот только понимает — Дилюк не поверит ни единому его слову. Лишь бросит снова пропитанное горечью «что, как мой отец умер, так больше и нет нужды притворяться?». Вновь опаляет яркое пламя, танцуют сверкающие искры — И угасают, сталкиваясь с хрупким льдом. Пять — Осколки собственной жизни брошены Судьбой под ноги. — Ты так жалок, — срывается с языка, обрубая мосты. — Проваливай, — звучит в ответ без капли сожалений. Это конец — или же начало? Закончен отсчёт, не начать с нуля. Всё кончено, и выбран путь из двух. Голос срывается на крик, до крови ногти впиваются в ладони. Живи последствиями и пеплом воспоминаний.       И Кэйа живёт; сбегает от сотен вопросов и чужого сочувствия, ненужных соболезнований и любопытных взглядов. Забывая о доме, забывая о семье — не в первый ведь раз, да? Словно и не было вовсе последних лет, давших всё и отнявших за миг, словно и вовсе не сам всё разрушил, наивно надеясь на понимание; хах, как же глупо. Всё ведь было так очевидно, всё ведь было так предсказуемо — ненавистная надпись на руке подобна клейму. Судьба, право, излишне жестока; ну же, давай, попробуй поспорь! Кэйа и не пытается — не бросается следом, не желает догнать; а Дилюк ведь знал, он ведь знал — и словам его резким вовсе не был удивлён. Сам столько раз их видел, а свои предназначенные не показывал; интересно, тоже искал оправдания? Вот только нет их, и правду горькую не оправдать и не скрыть — и слова назад не взять, как бы не хотелось. Все пытаются. Предотвратить, избежать. Обмануть, перехитрить. Словно Судьба — всего лишь глупая сказка, наивная выдумка. Кэйа лишь себя обманывать и может.       До крови раздирая запястье, мечтая срезать к чёрту ненавистные слова, словно это изменит хоть что-то; хах, да ничего уже не исправить, ну же, хватит задыхаться пеплом. Вот она — новая жизнь, жизнь прославленного рыцаря ордена, ты же всегда так мечтал походить на брата! Свободная жизнь в городе свободы; ничто не держит, и никто не указ. Будь счастлив, всё же стало так просто — и нет больше тяжести обмана на душе, и нет больше кошмаров о забытом горизонте по ночам; сменились алой кровью и угасшим пламенем. Всё так… неправильно, так, чёрт возьми, несправедливо — Кэйа лишь надрывно смеётся, пока горький вкус алкоголя согревает изнутри. Всё ведь, на самом деле, ровно так, как и должно быть. А потом Дилюк возвращается — И знакомые осколки собственной жизни рассыпаются в пыль. Кэйа не узнаёт — украдкой вглядывается в поломанное отражение, пытаясь отыскать в нём брата. Натыкаясь взглядом лишь на незнакомую пустоту. А после решает — да пошло оно все.       Простой разговор, холодный ответ; не те роли, не те реплики. Кэйе плевать — у него ещё есть время, у него ещё есть шанс все исправить. И плевать на предписанное, судьба — всего-навсего сказка с забытым автором. Кэйа верит — жадно вслушивается в редкие слова, напоминая себе — больше нет последних, те уже прозвучали, и не страшно больше. Обманул, обвёл вокруг пальца, не зная как и когда. Лишь бы теперь все исправить; ради другого финала, ради другого конца. Дилюк ему не верит — со всей той же обжигающей ненавистью в глазах, захлопывая дверь перед самым носом. Кэйа все продолжает возвращаться — Дилюк все продолжает сбегать. Замкнутый круг — Кэйа его сам начал, а теперь не в силах разорвать. Шаг за шагом собирает осколки, обещая — в этот раз не разобьёт вновь. Выстраивает собственный мир из пепла, надеясь из пепла счастье выстроить. Получается плохо. Медленно. Больно. И все же получается.       Дилюк не отталкивает — и Кэйа этому рад, словно больше ничего и не надо. Лишь вечера, разделённые на двоих — пусть и по разные стороны барной стойки, пустые разговоры и глупые шутки — без капли лжи. Судьба молчит, играясь с нитями чужих жизней, и Кэйа готов молить всех архонтов ради хрупкой тишины. Ради вылазок за город и обжигающего холода, вина с привкусом виноградного сока и разбитых ваз. Собранных воедино осколков и выстроенных из пепла надежд. Все будет хорошо. И все будут счастливы. Самый обычный вечер, самый обычный разговор. Кэйа бросает в шутку невнятное «ты жалок», наигранно обижаясь, Дилюк прячет едва заметную улыбку, отодвигая стакан. Судьба смеётся язвительно — Отсчёт доходит до нуля.       Самый обычный день, самый обычный бой. Кэйа уверен — справятся, как и всегда, они ведь два защитника Мондштадта, будто может быть иначе. Резкий рывок, быстрый шаг — маг бездны бросает очередную насмешку, ускользая из-под удара. Слишком много, слишком быстро; позади — город, впереди — лишь враги. Свист удара, мелькнувшее пламя, толчок. Кэйа понимает за секунду, за жалкое мгновение. Чувствует — снова опоздал, снова не успел. А после слышит знакомое: — Проваливай! Вновь чувствуя горячую кровь на своих руках. И вновь вдыхая пепел воспоминаний.