Исповедь Революционера

Прежде никто не упоминал о детстве Петра Степановича Верховенского: разве что вскользь или так, как бы, дабы развить какую-нибудь постороннюю мысль. Будем честны, Степан Трофимович и сам никогда жутко не интересовался судьбой сынишки, которого он, в возрасте двух с половиною лет, отправил в Россию одного-одинешеньку. Настолько это дело давнишнее, что Петр Степанович и сам уверовал, что отец его отослал из Берлина почтой еще младенцем. Хотя и то, что отправлен он почтовым вагоном, было правдой — в то время у Степана Верховенского совсем не было денег хотя бы даже на поезд, да и тратиться на выродка откровенно желания у него не возникало с самого рождения маленького Петруши. Птенец этот, к слову, родился раньше положенного срока; он был маленьким, щупленьким, синеньким, размером чуть больше мужской ладони, и никто до конца не верил, что он выживет. Но он выжил, чему безумно радовалась одна лишь его мать, а Степан Верховенский был другого мнения и даже выразился однажды, когда маленький Петя только появился на свет: «Ну, разве смогу я его принять? Разве это мой сын? Совсем не мой сын». Впрочем, все это ложь: не раз и не два такие прескверные слова вылетали из его уст, уж очень сильно он не доверял своей вольнодумной жене. И даже жалел, что женился. И даже был рад, когда, она, наконец, скончалась от чахотки, но не рад тому, что заботы о несмышленыше взвалились на его плечи. Пришлось наскоро решать судьбу маленького Пети. Все же, рано об этом: имеют место другие события, произошедшие еще задолго до смерти жены Верховенского. А все дело в том, что последний был до того ревнив (и не без причины), что не мог принять собственного сына (а собственного ли?). Вздорили они с женой целыми днями, одним из свидетелем их ссор поневоле оказывался бедный Петруша. — Разве правильно это? Правильно это — уходить гулять и оставлять Пьера на мои плечи? Ты подумала обо мне? Неправильно это! — говорил Степан Трофимович. — Неправильно только то, что ты не воспринимаешь Петю! — взмахнула рукой жена Верховенского, кстати звали ее Аленой Петровной, и, между прочим, была очень хороша собой. Светловолосая, голубоглазая, стройная и румяная, неудивительно, что у нее было очень много ухажеров, что ей всегда очень льстило. Единственное, что делало ее ангельскую внешность отвратительной — это злость. — Он ведь твой сын, insensible(бесчувственный)! — Femme malhonnête(нечестная женщина)! — Верховенский тут же сделался оскорбленным и вовсе перестал давать отчет своим словам. — Бездарная женщина и бездарный ребенок! Уходишь и оставляешь выродка мне. Сomment! Non-sens! Где такое видано, чтобы жена оставляла ребенка? Да и не нужен мне этот ребенок, пусть бы и погиб при родах, мне все одно. Ведь не мой! Не мой! Кажется, в тот самый момент Степана Трофимовича поразило бешенство его самого истинного вида с ног до головы. Жена же его была в не менее разъяренном состоянии: злая, она стояла напротив него, сверкая недоброй голубизной своих глаз, как будто те вовсе были не голубыми, а какими-то совершенно синими, темными, как ночь без звезд. Злыми, очень злыми. — Этого я тебе никогда не прощу! Глядя на этот скандал, Петя еще не мог понимать, что, на самом деле, его мать злилась совсем не из-за того, что ее малолетнего сынка обижают. Алена Петровна была пускай и совсем молодой, но напыщенной и горделивой, дрожащей за свое самолюбие дамой, и только после — любящей матерью. Маленький мальчик не выдержал и громко разрыдался, накрыв лицо руками, едва ли прячась этим самым жестом от разгневанных родителей. — Видишь, что ты наделал? — с укором процедила Алена Петровна мужу и подбежала к сыну, с трепетом беря того на руки. Верховенский вылупил глаза на нее и ребенка, как будто сам и не ожидал от себя подобных резких слов, не имея сил более ничего сказать. А Петя все плакал, плакал и не мог остановиться. Когда он начинал плакать, то весь дом стоял на ушах: и прислуга, и соседи, потому что хныкал Петруша подолгу. — Па… Злой… — захлебываясь слезами, двухлетний мальчик всхлипывал снова и снова. Алена Петровна спешно забежала в детскую, заперла дверь и посадила сына на кровать, и, сев рядом с ним, быстро заговорила: — Тише, мой маленький, — она принялась утирать ему слезы. — Папа не злой. Поверь мне, он не обидит тебя, он только меня больше не любит. А тебя он любит. — кажется, этими словами она пыталась успокоить и себя тоже, потому что не верила в собственные слова. — Не... Не… — Петя судорожно вздрагивал, пытаясь совершить очередной вдох. Давалось ему это с трудом. — Мой маленький oisillon… Бедненький мальчик... — начала приговаривать Алена Петровна, осторожно улыбаясь, пытаясь хоть как-то утешить сынишку, поглаживая того по мягким русым волосам и круглым щекам. Обманчиво могло показаться, что ребенок был непослушным, но на самом деле, Петя — самый кроткий мальчик во всем Берлине, только ссора родителей могла его довести до такого расстроенного состояния. Женщина раздела сына, ласково обвив того руками, улеглась вместе с ним в постель. Пожалуй, это первое, что всегда безотказно срабатывало, когда нужно было успокаивать Петрушу. — Почему папа… н-не любит...? — птенец дрожал. — Не знаю, Петя, cher… Давай лучше спать? Ты устал, я же вижу. Отложим все вопросы на завтра. Тебе нужно выспаться. Удивительно, Петино развитие было очень быстрым. Некоторые дети в его возрасте даже не говорят, а он уже выговаривал короткие фразы, которые все вокруг понимали — и отец, и мать, и даже прислуга. Он любил узнавать что-то новое — поэтому постоянно почемучкал. Выходит, мнение Степана Трофимовича о том, что его сын «идиотик», не имело истинных оснований. Петя любил заходить к отцу в кабинет, когда тот занимался всяческой канцелярией. И пусть мальчонка ничего не понимал, его глаза искрили наивным любопытством: огонь в них горел яркий. Ранним днем он имел привычку постоянно заходить в комнату Степана Трофимовича в надежде узнать что-то новое, потрогать книги, шкафы и различную атрибутику. — А это что? А это… Папа! А это? Папа! — Ну все, кончай это баловство, Пьер! Верни мою рукопись на место и больше никогда не трогай ее, слышишь? Ты меня слышишь или нет? — Степан Верховенский тиском схватился за свое «детище» и отобрал рукопись из маленьких ручонок ошарашенного мальчишки. «Все-то он любопытствует, рыскает. Бездарный мальчик» — с некоторой жалостью подумал Верховенский. Маленький уставился на отца круглыми, ничего не понимающими глазенками. Когда Степан Трофимович развернулся и молча уселся в свое кресло, мальчик вмиг позабыл все обиды и вновь подбежал к нему, весело подпрыгивая, словно попрыгунчик. — Па! Почитай, почитай! — Что тебе почитать? Петя пытливо взглянул на отца. — Почитай! — повторил он в том же тоне, но уже чуть громче. — Что тебе читать? Шекспира или Грибоедова? Диккенса? — Читай! Читай! — Ух, идиотинка, — проскрежетал Степан Трофимович сквозь зубы. — Пусть этим займется твоя мать, а не я. Я занятой человек, в конце концов. Оставь меня, оставь, — попросил он, утомленно прикрывая рукой глаза. Мальчик потоптался на месте некоторое время и вышел из комнаты, понимая, что папа снова не в духе. Он, вообще-то, редко бывает в духе. Странно оказалось и то, что Степан Трофимович был профессором, но при этом не брался за обучение собственного сына. Алене Петровне он часто говорил: «Уж лучше пусть его учат другие учителя: я обучать маленького идиотика не намерен!» Пьер все прекрасно понимал: что ему говорят, как на него смотрят, с каким укором к нему обращаются. Даже прискорбно, что он все понимал в столь раннем возрасте. Расстроившись, мальчик направился в гостиную, где он мог послоняться туда-сюда и поиграть в одиночестве, полистать книги с полок (и ничего не понять). Обыкновенно за ним не следили, он ничего и не ломал и не разбрасывал. В общем и целом, Петя был послушным, тихим ребенком, робким, ранимым и даже порядком боязливым. Одним поздним вечером, когда Алена Петровна была еще не дома, Петя сидел в детской на ковре и играл со своими игрушками: деревянными миниатюрными лошадьми, кубиками и мягким, черноглазым плюшевым мишкой. Взяв в руки одну из лошадок, языком он начал имитировать звуки копыт, и, широко улыбаясь, подскочил на месте и выбежал в коридор, сверкая радостными, восторженными по-детски глазами. Топот маленьких ножек раздался на всю квартиру. — Лошади! Летите! Летите! — воскликнул он, пытаясь подпрыгнуть как можно выше, сжимая в маленькой ручонке деревянную игрушку. Петя был мечтателем. Он мечтал научиться кататься верхом, как его мама. Он мечтал научиться красиво писать, как его папа. Он мечтал… полетать на лошади! Да, это то, чему он больше всего хотел в своей жизни, и, кажется, грезил об этом день за днем, искренне веря, что когда-то ему удастся найти такую волшебную лошадку. Он вдруг остановился и замер, услышав, как открывается входная дверь. Впереди по коридору он увидел, что эта была его мама — Алена Петровна — и, сломя голову, кинулся ей навстречу, но не успел обнять и подарить ей детский смех и свою радость. Степан Трофимович перекрыл ему путь: он пускай и был человеком мягким, но не считал зазорным каждый раз попрекать супругу при ребенке. — Снова ты давеча кутить уходишь. — Я всего-то прогулялась верхом, cher… — немного устало пробормотала дама. — И ничего мне не поведала! — Меня не было всего два часа! И вообще, не все ли тебе равно? — Моя жена позорит меня, гуляя с иностранцами. И ты еще спрашиваешь, все ли мне равно? Алена Петровна утомленно вздохнула: ее муж часто закатывал истерики, тряс кулаками и отчаянно кричал. Порой даже рыдал, и тогда ей становилось стыдно за него. — Прошу, дорогая, ты оставляешь Пьера мне, когда я занят-с!  — Ты всегда считал, что я гуляю с кем-то, кроме тебя. Да! Гуляю! Но ты не мог подумать, что это и твой сын тоже, ровно как и мой? Почему ты приплетаешь сюда Петрушу? Он-то в чем повинен? — Значит, ты признаешься в измене? — на глазах Степана Трофимовича появились слезы. Он сжал кулаки, пытаясь сдержать очередной срыв. — Да, — твердо и спокойно произнесла Алена Петровна. Она раздраженно взглянула на мужа и развела руками. Тот встал столбом, как бы пытаясь осмыслить ею сказанное, и так пару минут они просто глядели друг на друга. — Это то, что ты хотел услышать? — Я же знал… — Знал он! Все-то он знает! Степан Трофимович весь покраснел от злости, но ничего не ответил, и тогда Алена Петровна толкнула того плечом и направилась к Петруше, все это время наблюдавшему за родителями. — Милый мой, почему ты не спишь? — ее голос вдруг изменился; стал ласковым. Женщина подошла и погладила мальчика по волосам, осторожно зарывшись пальцами в его светленьких локонах. — Идем, пора в кроватку. — Ага, — растерянно ответил он, оказавшись в руках у матери. Снова материнский запах… Успокаивал. Дарил умиротворение, и страх совсем уж проходил. Алена Петровна уложила малютку в постель, а сама начала суетиться, ходить туда-сюда, что-то собирать. Петя не мог заснуть и немножко наблюдал за матерью. — Мама! Ты куда? — спросил мальчик, стоило Алене Петровне направиться к двери. Она с удивлением на него посмотрела; спал, думает! Но нет, не спал, совсем не спал мальчик. — Ты чего не спишь давеча? — охнула Алена Петровна, возвращаясь к койке сына. — Страшно… — объяснился Петенька тихим голоском, укутываясь в пуховое одеяло сильнее. — Страшно тебе? Ну, малыш, покрести подушку. Помнишь, как я учила? Как ты крестишься, так подушку и крести; вверх, вниз, вправо, влево. Понял? — Сюда… Сюда… — Петя неуклюже принялся выполнять поручение мамы. Впрочем, мальчик был очень верующим; мать каждую неделю ходила с ним в Церковь, каждый день молилась с ним и даже приобрела малышу крестик, хоть Степан Трофимович и не одобрял этого до конца. — Вот так, молодец! Теперь тебя не тронут никакие бесы. Веришь? — одобрительно произнесла Алена Петровна. — Верю! — Я люблю тебя, Петя, милый. Очень люблю, только не забывай этого, хорошо? — мать заботливо поцеловала малыша в лоб, и взглянула на него, быстро-быстро, как будто с каким-то виноватым видом. Так Петя и заснул. Без страха, быстро и спокойно; он верил, что под Божьей защитой его никто не тронет. На следующее утро выяснилось ужасное известие: Алена Петровна собрала все вещи и покинула дом, оставив единственное письмо, в котором написала, что не может больше жить в таком напряжении и расстройстве. «Пусть лучше Петя останется у тебя. Он твой сын. Может, в конце концов, ты это поймешь. Алена Петровна Верховенская» — это были последние строки в ее коротеньком письме. Скудное количество информации она оставила после себя. Пришлось тешиться тем, что есть. Степан Трофимович долго не мог найти себе места — он ходил из одного конца дома в другой, не обращал никакого внимания на сына, все это время им занималась прислуга. Петя все чаще хныкал по матери и докапывался до отца с вопросами «Где мама?» «Не знаю я, где твоя блудливая мать» — отвечал Степан Трофимович равнодушно. Как потом выяснилось, Алена Петровна писала письма тому поляку, с которым проводила очень много времени еще до рождения Петруши. В них она поведала любовнику о том, что у «них» родился сыночек, и хорошо бы Петеньку забрать, но поляк ограничился лишь Аленой Петровной, а сынка забирать отказался. Ведь правда же: никому не нужно приблудное дитя. После этого Степан Трофимович все больше проникался презрением к этому маленькому созданию. «На что он мне?» — рассуждал Верховенский, поглядывая на Пьера. Мальчик стоял посреди комнаты и молча смотрел на отца. После исчезновения матери Петя совершенно перестал говорить, все больше порываясь в слезы, что, пожалуй, и понятно. Ребенок, внезапно лишившийся матери — самый несчастный ребенок на белом свете. «Жалкий мальчишка» — в день изо дня думал Степан Трофимович, пытаясь решить, что делать с ребенком. Он писал множество писем в Париж, к Алене Петровне, но за пять месяцев не получил ни одного ответа. Дело было яснее солнечного дня — она не собирается забирать Петрушу. — Пьер, подойти сюда, — Степан Трофимович редко подзывал к себе сына, но это утро — особенный случай, потому что сегодня он решился отправить малыша в Россию, посадив его в почтовый вагон вместе с работниками поезда (благо, Степан Трофимович имел там знакомых). Он давно выдумывал план ссылки Пьера в один уезд О-ской губернии, к родственникам, а именно к сестрам Алены Петровны, где Петенька будет далеко-далеко от своего отца, и отныне они никак и никаким образом не будут связаны, ежели только единственно одной фамилией.