midas touch

этот момент надолго застревает в памяти мингю. гулкий стук невысоких каблуков его новеньких туфель, найденных специально по случаю турнира в москве, к которому он готовился добрую половину всей своей блестящей шахматной карьеры. кажется, мингю запоминают именно по этим туфлям, – все восхищенные взгляды и барышень, и мужчин нацелены на них, словно под ногами у мингю рассыпана золотая пыль. к нему птицей подлетает один из местных (местных – в смысле, шахматного мира) сплетников, сунен, который был с мингю на соседнем месте в самолете, и мингю приходилось притворяться спящим, лишь бы не слушать его россказней. он и на земле никак не мог от них отдохнуть, а уж в воздухе-то. – вот твоя маменька учудила! – толкает шутливо (но больно) в плечо. мингю неодобрительно хмурится. – такие шлепанцы тебе отхватила. – это дедушкины, – бормочет в ответ мингю, параллельно вспоминая, как они два вечера подряд натирали их всевозможными маслами и кремами, пытались зашить, но в итоге сдались и отнесли местному сапожнику окраины аняна. – как новенькие, верно? он (так удачно) отделяется от сунена, чтобы встать в какую-нибудь приемлемую позу для вспышек местных фотографов, но его практически сразу грубо заслоняет собой рослый и плечистый – и какой-то кашемировый, кудрявый, в плотном шлейфе табака, – человек, которого мингю узнает по рыжине затылка и трем бессменным родинкам на шее чуть ниже. – и он здесь, – это фыркает сунен, после разом запихивая в рот целую тарталетку черной икры. – отвратный тип. последние его слова мингю пропускает мимо ушей, не сдаваясь и делая шаг вперед, чтобы вновь оказаться на одном уровне, плечом к плечу с су минхао – там, где он и должен быть. всегда. по крайней мере, в этом его убеждала заплаканная мама, расцеловывая в щеки, нос и лоб на прощание. мингю не сдерживает одного взгляда на минхао – снизу вверх, скользя по его сосредоточенному профилю и не вызывая ни мгновения ответной реакции. минхао продолжает смотреть строго в камеры, делая вид, что никого кроме размытой толпы репортеров и его самого в этом огромном бежево-золотом зале не существует. паркетном, вымытом до блеска, хрустальном, искрящемся. – как вы чувствуете себя перед предстоящей первой игрой? мингю открывает рот, готовясь ответить, но оказывается, что спрашивают минхао. – превосходно, – тот не отпускает даже улыбки, жалея малейшую нотку эмоций, – я отлично выспался. и мингю – наконец – почти закатывает глаза. следующий вопрос – не ему – и он не выдерживает, пятясь и скрываясь в неразборчивых тенях толпы. где-то там же – и сунен, подхватывает его под локоть, заставляя пуститься в пляс. звучит живая музыка, мингю обдают десятки пьяных выдохов, окутывают сладкие женские духи. у сунена на веках золотой глиттер, на губах – пятна от сливочного крема. он слизывает их, улыбаясь. у мингю кружится голова. а минхао оказывается где-то позади. (но кто из них еще позади?). там, где он и должен быть. не на уровне с суненом, не на уровне с мингю. минхао – на крупных глянцевых обложках. минхао – в учебниках шахматных задач. минхао – в гроссмейстерских газетенках целого мира, включая крохотную китайскую деревушку, в которой он сам родился. но минхао – не – здесь. он в каком-то ином месте. ; перед первой игрой у мингю – ожидаемо – похмелье. он просыпается с суненом в одной постели (престижнейший русский отель стоит в серо-сонной тишине после ночи безудержных гуляний), закидывается сразу тремя таблетками обезболивающего и принимает прохладный душ. сунен делает все то же самое – а потом еще вызывается прогладить мингю воротник рубашки. – ты как моя женушка, – отшучивается мингю, опираясь одним плечом на распахнутую дверь в ванную комнату. оттуда валит еще не выветрившийся пар и запах травянистого шампуня. сунен над гладильной доской фыркает, не оборачиваясь. – ты же не хочешь сейчас придумать неубедительную историю о том, как мы с тобой ночью по пьяни переспали, а сейчас я, подонок эдакий, делаю вид, что ничего не произошло?.. – он мастерски орудует утюгом, и мингю внезапно даже не хочется шутить. – со мной такое не прокатит. – я всего лишь хотел выразить свою благодарность за то, что ты заботишься обо мне, – спокойно подмечает мингю, почесывая нос. ведь здесь больше некому, не добавляет он. – прямо сейчас я забочусь о том, чтобы ты не опоздал на игру, – бормочет сунен и, закончив с воротником, подлетает к мингю и без предупреждения прикладывает к нему рубашку, суетливо разравнивая ее ладонями. – отлично. надевай. ; мингю вплывает в большой зал за последние минуты до начала игры, и в первые секунды ему кажется, что взгляды всех присутствующих обращены в его сторону. или, по крайней мере, в сторону его туфель, которые несколько прибавляют ему уверенности в себе (перед самым выходом он под неодобрительным взглядом сунена останавливается и ставит одну ногу на комод – подкатать немного брюки, дабы его обувь уж точно была видна без преград). мингю спокойно, как может (сотни таких раундов сыграл (и выиграл, и проиграл) уже на своем веку), подходит к нужному столику, вглядывается в большое табло, пестрящее над залом, будто диско-шар, пожимает руку сопернику, – сегодня это немногословный немец, приветственно склоняющий голову и вновь возвращающий взгляд к доске. сегодня мингю не везет с самого начала – он играет черными. голову еще не до конца отпускает утреннее похмелье. взгляд, как и мысли, рассеян и блуждает по всему помещению, украдкой останавливаясь на одинаковых спинах, обтянутых черной тканью костюмных пиджаков. пустующим до победного (или проигранного) остается одно-единственное место. занять его спустя пять минут после начала игры, оглушительно распахнув двери и влетев в зал, спешит су минхао, растрепанный и в карминовых засосах, усыпающих шею, неумело прикрытую тонким шарфом. мингю отвлекается, провожая его взглядом, соскальзывая запястьем от виска вниз по щеке, пока время на его часах неминуемо истекает, а нервный парнишка напротив что-то неразборчиво бормочет под нос на немецком. минхао пускай и опаздывает, но укладывает своего соперника на лопатки (если так можно выразиться в шахматах (хотя касательно минхао это – самое точное выражение)) первым и под оглушительные аплодисменты поднимается с места, делая формальный поклон. секунда – и он несется к дверям выхода так же молниеносно, как и ранее ворвался в них. шлейфом перегара, зубной пасты, утренней сигареты и сладкого парфюма мимо мингю. несколько позже мингю видит его в баре – минхао залпом осушает целый графин воды без газа и нервно поджигает тонкую сигарету прямо над барной стойкой. у него сероватые синяки под глазами, все тот же безвкусный шарфик на шее и липкие пятна алкоголя на туфлях. (не то что туфельки мингю – чистенькие, натертые до блеска, раритетные, между прочим…) – эй, – сунен (как и всегда – незаметно) оказывается рядом, усаживается за столик рядом с мингю, ненарочно или специально толкая его в плечо. мингю смотрит на него лишь украдкой, а после вновь обращает взгляд к минхао. – мне со своего места было не видно. на каком ходу ты с ним расправился?.. мингю подносит к губам стакан апельсинового сока, делая жадный глоток. – на девятнадцатом. сунен как-то нечитаемо хмыкает. – неплохо, – сам мингю так не считает. – но ты можешь многим лучше, – а вот так – да. ; первый раунд игры привычно маркируется небольшим празднованием, но на этот раз игроки в основном пренебрегают алкоголем, оставляя его гостям. мингю сначала крайне неохотно отзывается на предложения спуститься, прикрываясь желанием как следует выспаться перед вторым днем, но вниз его тащит все-таки – предсказуемо – сунен, сжимая в кулаке рукав пиджака. мингю пьет минеральную воду и больше смотрит в панорамные окна зала, чем на людей. ему интересно разглядывать весеннюю москву даже издали, в бликах вечерних огней, напоминающих некую сюрреалистическую картину. по всей видимости, кошмарно стесняясь делать комплименты самому мингю, розовощекие русские девицы без конца осыпают онными его туфли, отмечая, что в их отполированной до блеска поверхности солнечными зайчиками отражается солнце, которого здесь даже нет. мингю благодарит, по привычке, поклонами, неловкими улыбками, ломаным русским в ответ, запоминает вскользь их имена: танечка, василиса, нина… все напудренные и напомаженные, с жесткими от лака прическами, одинаково изящно держащие в пальцах тонкие ножки бокалов с шампанским. потом мингю вновь оказывается втянутым в сплетни: тем же суненом и за все тот же рукав пиджака. они обсуждают одного из знакомых корейцев, сынквана, и его земляка-новичка вону, приехавшего в качестве весьма скудной группы поддержки невесть для кого (а может, и для всех сразу). об этом, однако, не мингю судить – у него самого-то из группы поддержки разве что сунен, который больше приказывает и курирует, чем, собственно говоря, поддерживает. – готов поспорить, что они спят, – говорит сунен мингю на ухо чуть громче, чем шепотом, и чуть громче, чем позволяют правила приличия. – не все люди, которые приезжают куда-либо вместе, обязательно спят друг с другом, – ловко подмечает мингю, имея в виду, конечно же, их двоих. – я просто слишком хорошо знаю бу сынквана, – фыркает в ответ сунен. – говорят, у него столько любовников, сколько фигур в шахматах. – шестнадцать?.. – хмурится мингю, не веря, что у кого-то серьезно может быть шестнадцать любовников одновременно. – плюс один запасной. – seventeen, – рядом возникает джонхан, суненов хороший приятель и по-совместительству переводчик, с важным видом забирая с подноса так удачно подошедшего официанта бокал с шампанским; растягивая первый глоток, он поднимает на сунена глаза, подшучивая. – а что значит – запасной любовник? на случай, если остальные заняты будут? мингю не сдерживает смешка. – на случай, если они встречаться начнут, – объясняет сунен и, склоняясь чуть ближе в их полукруг сплетен, понижает голос до шепота. – вону, поговаривают, без этого не может. мингю не то чтобы становится крайне интересно, как выглядит этот вону и что в целом из себя представляет, однако из одного лишь проскользнувшего (практически мимо) упоминания ловит себя на мысли, что они вдвоем, должно быть, чертовски похожи. по крайней мере, принципами. – снова минхао высматриваешь? – уточняет сунен, наклоняясь чуть ближе к нему, стоит только мингю бросить собственный взгляд бродить в пестрой толпе. – даже не пытайся. его нет сегодня. наверное, до сих пор отсыпается после прошлой ночи. на это мингю ничего не говорит. дело в том, что, как бы он ни пытался высмотреть минхао, тот всегда в каком-то другом месте. ; все дело в том, что родились они совершенно похожими, только росли, стоит сказать, по-разному. минхао в их песочнице был самым важным и главным, а мингю, – простой себе невидимкой. только время все поменяло, перекрутило, как в спешке мы перекручиваем под коленками теннисные гольфы. итог: краснеющие ребристые следы на коже, будто тракторные гусеницы, зуд, перетекающий в щекотку. когда минхао было больно, когда он падал, он всегда смеялся, хотя из глаз его брызгали слезы, и в такие моменты слабости видел его, похоже, один лишь мингю. видел. и понимал. они были родом из разных мест, но выросли в месте одном. правда, не вместе чем старше становился мингю, тем более ревностно он относился к шахматам, которыми увлекся первым во всей их дворовой шайке и так же первым начал все реже и реже появляться на общих встречах за банками кофейной газировки и играми в мяч. мингю отсыхал, отрывался, будто соскребали чьи-то проворные ногти. целый мир был перед мингю на доске – и ему не хотелось никакого другого. сейчас он видит этот мир у минхао в глазах. всецело, рыжиной, он бликует, словно глянцевая макушка какого-нибудь школьника-пацаненка. а минхао возвращается домой в шестнадцать и там становится совсем другим человеком. почти забывает корейский, зато учит французский, немецкий и русский, стремительно вырастает до своих шести футов и регулярно решает шахматные задачи в газетах. да, вам не показалось, он (тоже) увлекается шахматами. курит кэмэл – «по-пидорски», как выразился бы сынчоль, оставшийся дома, – и носит пальто нараспашку. волосы выкрасил в тыквенный. с губ сгрыз всю кожу, которая помнила поцелуи младшей школы. – ему не нравится с девочками, – однажды посвящает мингю сунен. мингю же думает, что минхао в его простецком, оставшемся еще с детства одиночестве, в принципе не нравится с людьми. и даже когда к нему, к его полуразваленной скамейке, бежали самозабвенно с листьями подорожника в ладонях, он от всех отворачивался, отмахивался, будто от мошек в лесу, и уходил домой, где лечил себя сам, как знал и умел. мингю наблюдал за ним из своего укромного места, не решаясь направиться вслед – сделать вид, что им по пути. им не было по пути. никогда. ; ходят слухи, что минхао превращает в золото все, к чему прикасается, но мингю он превращает лишь в пепел, и порой для этого даже не нужно касания. на их первом совместном турнире, ветреной весной в дюссельдорфе, мингю сильно сомневается, что минхао помнит его – того неприметного мальчишку, который во дворе вечно сливался с каким-нибудь деревом, лишь бы никому не мешать. который позже, увлекшись шахматами, в этом самом дворе и вовсе перестал появляться. весна в дюссельдорфе хлещет мингю по щекам, заставляет протрезветь, проснуться, посмотреть минхао в спину, ведь это, похоже, отныне его извечная судьба – вот так просто всверливаться в чужие лопатки. и все. минхао начинает играть куда позже, но играет при этом лучше, и постоянные газетные заголовки о его победах пестрят у мингю перед глазами каждое утро, пока он раз за разом отыгрывает, оттачивает одни и те же партии за тарелкой остывающей яичницы. минхао называют новым мировым символом шахмат, следующим капабланкой, и пускай мингю тускнеет на его фоне, но вместо того чтобы ощущать зависть, он ощущает гордость. потому что минхао больше не нужно корчиться от боли на той накренившейся дворовой скамейке, сквозь стиснутые зубы делая вид, что все в порядке. больше не нужно от всех отворачиваться и отмахиваться. наконец-то он находит что-то, чем может жить, пропуская эту самую жизнь не мимо, а сквозь себя. и минхао не знает об этом, но мингю – единственный, кто был с ним с самого начала, еще до всех его титулов. даже если никогда не приносил ему с щенячьими глазами ни сорванный подорожник, ни бутылочки перекиси. ; сынквана мингю находит случайно, на широком лестничном пролете, где стертая тысячью шагов ковровая дорожка, тонкий слой пыли и позолоченные перила. сынкван издали немного похож на щекастого мальчишку из детской русской сказки, но вблизи его скулами и острым взглядом без труда можно распороть собственную рубаху, оставаясь в чем мать родила. – замечательные туфельки у тебя, – говорит сынкван без ехидства, но с долей иронии, прежде чем припасть губами к фляге. – спасибо, – мингю на ступеньку выше, смотрит через плечо, сжимая пальцами холодные перила. ему бы взбежать наверх да скрыться в перипетии коридоров, добраться до своей комнаты с видом на красную площадь и уснуть до завтрашнего утра, но он почему-то не в силах сдвинуться с места. – а ты почему здесь один? верхние этажи отеля в такое время почти все спят, только снизу гулко доносятся живая музыка и голоса тех, кто о завтрашнем дне ни капли не беспокоится. где-то среди них есть и минхао, в той смеси сияющей копоти, сверкает пьяным взглядом и только посмеивается всякий раз, как очередная madame продавливает острым каблучком его лоферы. обнимает за талию, прижимает к себе со спины, шепчет пошлости на ухо, пахнет портвейном и кретеками, господи, мингю так хочется быть там. – не спится, – в эти слова вложено гораздо больше, чем слышится, но мингю с собственного угла обзора различает под чужой расстегнутой до середины рубашкой следы и ногтей, и губ и понимает сам, что телесное сынквану вряд ли хочется сейчас обсуждать. но вону. где его вону? на чьих плечах вся драма? – присядь, дружище, – сынкван хлопает по ступеньке рядом с собой, и мингю почему-то слушается, хоть и мысленно отвечает, что никакие они не друзья. даже близко. – вот почему так получается? – как? – у мингю колени сталкиваются, лайнер и пристань, руки мерзнут, под рубашкой – все тот же ветер дюссельдорфа, хотя они сейчас в нескольких тысячах километров от. прошлого. – жизнь тебя вяжет с кем-то. сама. как ей хочется. а ты страдаешь, потому что где видано, чтобы шарф за спицы брался? от сынквана несет водкой и тоской, в уголках глаз поблескивает что-то, напоминающее мингю слезы, и он почти готов расчувствоваться, но не успевает, потому что у сынквана происходит какая-то резкая градация настроения, и он начинает смеяться. слезы в процессе этого скатываются по щекам сами собой, и тут-то мингю понимает, что его новоиспеченного товарища лучше будет оставить в одиночестве. он встает и напоследок невесомо похлопывает сынквана по плечу, прежде чем уйти и оставить за собой этот осадок абсолютного неумения в эмпатию. ; на самом деле, в эмпатию мингю умеет, просто далеко не со всеми людьми. он взращивает ее в себе и хранит для минхао, которому по нелепой иронии она совсем не нужна. и в таком же темном коридоре, коридоре из жидкого золота, как тот, в котором он случайно столкнулся с сынкваном, мингю видит минхао. такого, какой он есть, а не такого, каким он предстанет уже завтра перед тысячами читателей утренней шахматной газеты. на голове у него рыжее пламя, в глазах – абсолютно такое же; и еще страшная тоска на самом дне, как если бы горел океан. минхао прячет ее в непринужденной улыбке, привалившись плечом к стене, как будто собираясь созерцать казнь. – мы играем с тобой в субботу, – казнят мингю. – не забудь свои туфельки, золушка. – эй, – мингю останавливает его окликом у лифта. металлические двери плавно разъезжаются в стороны и точно так же съезжаются снова спустя несколько секунд, – никто не переступает порог. – ты, может… – и он замирает, потому что минхао резко оборачивается, глядя ему прямо в глаза – впервые так близко. и подобная казнь могла мингю только сниться, но он все равно выдыхает в своей пацанской несмелости. – может, пить перестанешь?.. хотя бы пока турнир не закончится. минхао отзывается усмешкой уголком губ, несерьезной, и отходит, принимаясь ненавязчиво разглядывать картины, которыми увешана длинная стена отельного коридора. русские художники величайших эпох искусства, и все тонет в этом густом хвойном цвете, изумруде, обрамленном золотом. мингю не решается подойти ближе – он думает, что на таких как минхао нужно смотреть издалека. всегда издалека. и плевать, что уже в эту субботу они окажутся прямо лицом к лицу. – бесполезным делом мы занимаемся, – вздыхает минхао, спрятав руки за спину. – ты о чем именно? потому что мингю занимается множеством бесполезных дел. делает зарядку по утрам. гладит хлопковые рубашки. пьет витамины-плацебо. по выходным встает ни свет ни заря и едет на рынок, просто чтобы купить продуктов на пару сотен вон дешевле, чем в круглосуточном магазине под самым домом. любит минхао еще с отрочества. здесь мингю почему-то смеется, а минхао подхватывает его смех, как будто смеются они об одном и том же. жаль только, что плачут – не. мингю решается подойти, они равняются плечами, но не мыслями. у мингю в голове водоворот, мутный ил, остывшая вязкая каша, а минхао пахнет смесью перегара и парфюма, и такой он весь для мингю – как будто бы со страниц журнала. неживой. но красивый. – спокойной ночи, – минхао учтиво кивает ему, развернувшись на каблуках своих лаковых туфель и, не убирая рук из-за спины, пятится к лифту. – хорошо отдохни перед завтрашним днем. под тихий звоночек лифта мингю остается в душной тишине одиночества, – он не смотрит на минхао, когда металлические дверцы медленно встречаются друг с другом, просто потому что он знает, что увидит за ними. тот самый взгляд, взгляд со скамейки их ребяческого двора. да уберите вы свой подорожник. у минхао еще черные волосы, засохшая темно-коричневая корка крови на разбитой нижней губе (свалился с велосипеда) и запястья в его неродной земле. те запястья, которые сейчас, спустя больше десяти лет, пряно пахнут шанель номер пять. и мингю ненавидит этот запах больше всего на свете именно по той причине, по которой и все связанное с минхао. потому что помнит его откуда-то. оттуда, где его никак не могло (еще) быть. ; в пятницу мингю выигрывает у своего последнего перед финалом соперника, – совсем молодого, но крайне одаренного француза, – и под восхищенные вопли сунена выходит на финишную прямую. минхао поглядывает на него издалека, почесывая подбородок, не спеша подниматься из-за доски даже несмотря на тот факт, что сегодня он вновь победил одним из первых. мингю тоже смотрит на него – не может не – через плечо, пока сунен за руку уводит его в шумный коридор, переполненный теми, кому не хватило зрительских мест в самом зале. когда их с минхао мимолетный зрительный контакт обрывается, а мингю вновь возвращается в реальность, сунен выглядит так, будто почти готов дать ему пощечину. – ты чего, друг? – он наклоняется ближе, говорит почти в самое ухо. – не говори, что влюбился. мингю пробивает на короткий смешок. он прекрасно осведомлен, что в минхао влюблена добрая половина (а то и больше) всего шахматного сообщества, да вот только все эти люди заметили его уже после того, как он взошел на пьедестал. у них, у них всех, есть «сейчас». у мингю же есть – только – тогда. он быстро выдумывает, как не солгать сунену, но и не говорить правду. они выходят в сад. – я бы хотел, чтобы он учил меня, – спокойно произносит мингю, косясь на сунена неуверенно, оценивая его реакцию. – мне кажется, я много полезных вещей смог бы у него перенять. например, привычку смеяться, проигрывая. сунен нечитаемо фыркает в ответ. – он-то? – сунен всегда слишком по-бунтарски не уважал авторитетных лиц. – он тебя может научить разве что пить, то понижая, то повышая градус, как на американских горках. а в шахматах – ничему. и он так категоричен в этом, что мингю не сдерживает мягкой улыбки с долей самодовольства. – хочешь сказать, что из меня шахматист лучше, чем из су минхао? и прежде чем сунен успевает открыть рот, за их спинами доносится голос: – я бы поспорил. они оборачиваются в унисон, и мингю кажется, что земля уходит из-под его ног, потому что минхао стоит прямо посреди мощеной дорожки, плечи идеально расправлены, руки спрятаны в карманы черных классических брюк. и в отличие от сунена, который от испуга едва ли не врастает в землю (бунтарь из него очень своеобразный), мингю наоборот будто бы становится отражением минхао, выпрямляется и смотрит непоколебимо. сунен бегло уносится прочь, оставляя их наедине, и минхао неторопливым широким шагом подходит ближе, всем своим видом напоминая, что суббота – завтра. а значит, мингю стоит поберечь себя. – поберег бы ты себя, – учтиво подмечает минхао, опуская взгляд на шею мингю, которая, в отличие от его собственной, абсолютно голая и не скрытая даже за самым тонким шарфом. – завтра важный день. у минхао за спиной деревья в цвету и свежая-свежая весна. – ты ведь все равно от меня живого места не оставишь, – подмечает мингю без капли горечи в голосе, просто констатируя факт. – кто знает, – минхао пожимает плечами. – быть может, с нашей последней встречи ты стал смелее. и, обронив это, он как ни в чем не бывало обходит мингю, направляясь прочь неторопливым шагом, будто бы ожидая, что его догонят или окликнут. но мингю остается наедине с самим собой и цветущим садом, раз за разом прокручивая в голове один-единственный вопрос. последняя встреча это в дюссельдорфе – или вчера? ; последняя встреча – это на детской площадке десять с лишним лет назад. минхао не отвечает, но мингю понимает это сам по тому, как он заносит руку над доской, над их первым и последним поле битвы, – и начинает игру. минхао сегодня везет – он ходит белыми. однако мингю уверен, что, даже если бы все было наоборот, его бы это не особо спасло. какая разница, чем играть – хоть игрушечными фигурами, хоть самодельными из картона и клея, хоть бусинами жемчуга разных цветов, хоть камнями с морского побережья, – мингю все равно останется в лузерах. он знает это с детства, а понимает – на восьмой минуте игры. недаром в узких кругах игроков у минхао узнаваемое прозвище восьмерка. редко когда кто-либо, играющий против него, сдается позже восьмой минуты. а сунен еще похабно подшучивает мингю на ухо – «надеюсь, он не везде такой скорострел». сейчас мингю не смешно. часы надоедают своим беспрерывным тиканьем (раньше он их даже не замечал), а в горле то и дело пересыхает. и минхао напротив – непоколебим и спокоен, как вчерашний цветущий сад, бело-кремовым обрамляющий здание. четырежды мингю хочет произнести это прогорклое я сдаюсь. четырежды минхао ему не позволяет. – я хочу отложить ход, – провозглашает минхао за секунду до того, как мингю думает, что все уже кончено. зал погружается в гробовую тишину. минхао не хватает одного-единственного хода до мата, золота, окончательной и бесповоротной гибели мингю в этом сражении. и все присутствующие знают этот ход и в нетерпении перед триумфом затаивают дыхание. но минхао. у судьи, что подплыл к их столику, привычные листок, конверт и ручка в руках и непривычное удивление в глазах. потому что су минхао, черт возьми, откладывает ход. впервые за всю свою шахматную карьеру. и, записывая его, он не сводит нечитаемого взгляда с мингю, который за эти пятнадцать (двадцать? тридцать?) минут игры погиб и переродился уже тысячи раз. закончив записывать, минхао элегантным жестом отодвигает свой стул, поднимается на ноги и, не оборачиваясь (но утягивая за собой все несколько сотен взглядов) уходит прочь, с тихим стонущим скрипом отворяя и закрывая тяжелую дверь зала. мингю еще несколько секунд впивается в доску размытым взглядом, после чего вытирает пот со лба тыльной стороной ладони и уносится прочь следом за ним. – зачем ты это сделал? – минхао уже у подножия лестницы, когда голос мингю заставляет его замереть. – тебе мало? хочется затянуть на дольше праздник самолюбования? – нет, – минхао отвечает невозмутимо, даже не оборачиваясь. – это чтобы ты изучил доску и додумался, что ты сделал не так. – я все делаю как умею, – не успокаивается мингю. – значит, тебе стоит пересмотреть свои умения. с этими словами минхао ясно дает понять, что не желает слышать ни слова больше, и стремительно сбегает по лестнице вниз, оставляя мингю наедине с собственным бесконечным отчаянием и желанием рвать на себе волосы. как он вернется обратно сейчас? он чувствует себя пристыженным, опозоренным как никогда, будто ему вспороли грудную клетку и выставили его любовь на всеобщее обозрение. вот, посмотрите, что у меня к вашему чемпиону, вязкое, как яблочная пастила, загнившее, как старая гнойная рана. господи! мингю устало садится на лестницу, обеими руками обнимая себя за голову. стыдно, стыдно, стыдно. и еще больше становится, когда он понимает, что у его позора есть свидетель. – дерьмово вышло. мингю вздрагивает от неожиданности и оборачивается, – чон вону, по крайней мере, названный так суненовыми устами (и описанный вдоль и поперек вплоть до мельчайших деталей в виде длинного шрама у виска), поднимается к нему с нижнего этажа, поднимается и замирает, пахнущий улицей и сигаретами. – ты был там? – уточняет мингю, потому что ему слабо верится. – нет-нет, – вону снимает очки, принимаясь натирать стекла краешком своей хлопковой рубашки. – слышал. позор, какой же позор. – уже? – у мингю леденеет кровь. – не смотри так, бледный как смерть, – вону заканчивает с очками и вновь надевает их, сразу становясь несколько старше и важнее. – ты еще не проиграл. – это же минхао, – и не то чтобы мингю нужно добавлять что-то еще. – ему проигрываешь еще до того, как садишься за доску. вону молчит немного, а потом говорит то, что, наверное, сказать бы смог только сам господь, ненадолго вселившийся в человеческое тело. – только если это не ты, – ничего не объясняя, он с балетной пластичностью переступает вытянутые в проход ноги мингю и направляется прочь по пустому коридору. ; только если это не ты. – что ты им всем рассказал? – кому – всем? – сунен, до этого мирно раскладывавший вещи по полочкам в шкафу, смотрит на появившегося в дверях комнаты мингю через плечо. – чон вону, – отвечает мингю, – сказал, что я не могу проиграть минхао, потому что это я. что ты ему наплел? сунен фыркает, отходя от шкафа и наклоняясь над стулом, забирая с него очередную белую рубашку, такую же, как несколько одинаковых до нее. – может, что-то и наплел, – он не хочет говорить правду, но мингю не понимает, почему. – мы вчера встретились, пропустили по стакану пива, я немного вспомнил наше детство. – наше, – цепляется мингю. – не его. сунен фыркает в ответ раздраженно. – даже если бы я ничего не сказал, все равно одного вида достаточно, чтобы понять, что у вас что-то- на этом что-то он обрывается, потому что мингю резко подходит к нему, загоняя в ловушку между шкафом и стеной, лопатками в дорогие виниловые обои отельной комнаты, и смотрит в глаза сверху вниз. сунен прокашливается хрипло и говорит по-другому: – просто сказал, что ты в детстве с минхао не очень ладил. в отличие от нас всех. – я всего лишь не стремился лизать ему задницу при первой же возможности, – не сдерживает себя мингю. – слушай-слушай, хорошо, – сунен осторожно выскальзывает из угла, отходя в сторону и в примирительном жесте поднимая руки. – я могу не отчитываться перед тобой. – можешь, – соглашается мингю, – но не когда дело доходит до сплетен о моем- здесь он обрывается, тем самым вызывая у сунена усмешку. – твоем – ком? – о моем сопернике, забыл? – мингю заставляет себя убавить пламя в голосе, практически гасит его. – и до тех пор, пока наша игра не закончится, завтра, я не хочу это обсуждать. ; сынкван впервые плачет трезвым, а не напившись, у вону на плече – остром, точеном, больно впивающимся в висок, ты такой же костлявый, как и был, когда мы впервые встретились, боже. пускай они ни разу не занимались любовью, сынкван всегда представлял себе это как нечто напоминающее альпинизм для новичка. единственное правило, которое ты знаешь наверняка: не дай себе упасть. обязательно ухватись за любой выступ, пускай даже он ледяной до ран на ладони. – плакса, – вону не обижает, но говорит мягко, и тянется рукой, чтобы вытереть сынквану горячую слезу со щеки. – сопля ты та еще. сынкван глотает противную тяжесть в горле. – я знаю. может, я некрасивый, думается ему, и тогда он спрашивает у вону: – я красивый? – оторвавшись от его плеча. вону смотрит прямо в глаза серьезно и уверенно, будто бы его просто попросили повторить какую-то давно заученную наизусть математическую формулу. математика и шахматы очень похожи и одновременно с тем разительно отличаются. хотя бы потому, что в шахматах у тебя есть право выбора. в математике – почти никогда – нет. – самый, – определенно и сухо. конечно – вону не шахматист. а вот математик – тот еще. – а что? – надо тебе матрешку русскую подарить, – игнорируя его вопрос, сквозь слезы усмехается сынкван. – ты тоже такой. десяток слоев, а что там в самой сердцевине – черт его знает. потому что ты никого туда не пускаешь. сынквану не хотелось бы, чтобы это звучало как упрек, но сейчас по-другому просто не получается. вону закидывает руку ему на плечи, касается виска и заставляет вновь склониться ближе к себе. сынкван думает, что его затыкают, и лучше бы это сделали поцелуем. – не время, – просто отвечает вону и он всегда говорит это, когда его мысли заходят в тупик. – позже. хорошо, думает сынкван. у вону «позже» всегда превращается в «никогда», а для сынквана существует только «сейчас». ; мингю не знает, зачем делает это и чего пытается добиться, но после двух влитых в себя бокалов красного полусухого он настырно стучится в дверь номера минхао, будто бы не знает заранее, что минхао ему не откроет. потому что он (снова) никогда не бывает здесь. и как странно переворачивается с ног на голову эта история в момент, когда минхао все-таки открывает и тут же за рукав затаскивает мингю к себе. – ты с ума сошел, что ли? – шипит; мингю взглядом ловит за его спиной журнальный столик, заваленный пустыми бутылками, и – на нем же – переполненную пепельницу, из которой валит дым. – разгуливаешь один в такое время суток, еще и к чужим людям в номера ломишься. разве мы чужие, хочет спросить мингю, но не спрашивает и только, будто окаменев, позволяет минхао и дальше себя вести. – почему я должен играть самую важную игру своей карьеры именно против тебя? – спрашивает мингю, ни к кому конкретно не обращаясь, когда минхао жестом почти небрежным роняет его на диван и сам садится в бархатное кресло напротив, закуривая. мингю чувствует себя как на сеансе у слишком своеобразного психотерапевта. – я ненавижу саму лишь мысль об этом. минхао хрипло смеется, ладонью разгоняя в стороны сигаретный дым. – я настолько тебе противен? нет, отвечает мингю, но не вслух. противен – это точно не нужное слово. – ты мне непонятен. – и почему же? и если бы мингю только знал сам. у минхао за спиной – московская ночь в окнах, не скрытых за бархатно-винными занавесками. в руке – сигарета. в глазах – смятение, будто бы он мингю – точно так же как и сам мингю – откуда-то помнит и помнит очень хорошо. мингю самому бы вспомнить себя. и кого-то и что-то помимо минхао. – завтра, – набрав побольше воздуха, произносит мингю, – я не собираюсь сходить с намеченного пути и делать то, чего ты от меня невесть зачем ждешь. я проиграю тебе. и проиграю с достоинством и честью. потому что, очень может быть, – здесь он опускает взгляд, потому что не хочет видеть лицо минхао в момент своей следующей реплики, – очень может быть, что проигрывать – это единственное, что я умею делать хорошо. у мингю в голове и крови еще играет вино, в глазах все мягко растекается, острые края оплавлены, а голову кружит от дыма чужих крепких сигарет. мингю кажется, что он спит, но единственное, в реальности и серьезности чего он не сомневается ни на толику, – это его собственные слова. и минхао, похоже, не сомневается в них тоже. – как скажешь, – его ответ сопровождается в голове мингю приглушенным растянутым эхо. ; мингю просыпается в комнате минхао, в постели минхао, и у сунена определенно пошла бы кровь носом от всей этой картины и ее осознания. как минимум. как максимум – он бы просто свалился в обморок. мингю с трудом отлипает щекой от подушки и пробует осмотреться, – почти мгновенно слепнет от солнечного света из окон – только чтобы напороться взглядом на минхао, который сидит за туалетным столиком и мажет вдоль линии челюсти каким-то кремом. мингю целиком одет, на всем его теле нет ни следа, ни намека на то, что ночью у них что-то было, хоть мингю и сам прекрасно помнит, что не было ничего. он просто дошел до кровати минхао, почему-то перепутав ее со своей, которая вообще в другой комнате и на другом этаже, свалился и внаглую уснул. вот и вся некрасивая история. – доброе утро, – замечая в зеркальном отражении, что он проснулся, подает голос минхао. – наша игра продолжится через два часа. прими хотя бы душ и спустись на бранч. – без тебя знаю, – бормочет мингю, потирая руками глаза и, пошатываясь, поднимается на ноги. он уходит прочь, громко хлопая дверью, не собираясь себя перед минхао никак оправдывать. мингю давно растерял и гордость, и честь, и последние крупицы достоинства. он возвращается к себе в номер, молча проходит мимо сунена, в удивлении на грани с шоком распахнувшим глаза, и закрывается в ванной на долгие сорок минут. там он с головой ныряет в пенную воду, пытаясь смыть с себя весь стыд прошедшей ночи. с другой стороны, стыдиться ему совершенно нечего. он сказал минхао всю правду без единого лишнего слова. и он все еще непреклонен. он просто наденет свои парадные, натертые до блеска туфли, идеально выглаженную рубашку, уложит волосы, зайдет в турнирный зал и с честью примет свое поражение. потому что он, ким мингю, создан для того, чтобы проигрывать су минхао. и он продолжит делать это. он никогда не собьется со своего единственно верного пути извечного поражения. может быть. может быть. – может быть, – сунен шепчет на ухо, цепляется за мингю, словно какое-то колючее растение, когда они вдвоем семенят по коридору мимо толпящихся репортеров и гостей, – он промахнется следующим ходом, и ты сможешь перенять преимущество. – сунен-а, – строго и в полный голос обрывает его мингю, – я не хочу слышать ни слова об этом. я все уже решил. – но- – сунен, прошу тебя, – и это прошу тебя совсем не звучит как просьба, когда мингю силой отдирает от своего плеча чужие цепкие руки, прежде чем нырнуть в зал. минхао уже там, ожидает его – удивительно – без опозданий. они дежурно пожимают друг другу руки, прежде чем сесть и задвинуть стулья, и сегодня, в отличие от прошлого раза, мингю не нервничает ни капли. он тысячи раз расписал у себя в голове сценарий и не собирается отходить от него ни на шаг. в спину ему впивается пристальный и преисполненный мольбы суненов взгляд. еще где-то там, за многочисленными взволнованными лицами, – сынкван, как обычно припадает губами к своей фляге, уставившись на шахматные доски так, будто хоть немного понимает в шахматах. на самом деле он лишь приехал сюда вслед за вону (а не наоборот), которому – в этих же шахматах – уж очень хочется наконец разобраться. и вону тоже здесь – стоит прямиком в первом ряду, близко-близко к их доске, и отзывается странно успокаивающей улыбкой, стоит мингю на секунду остановить на нем взгляд. любой человек проиграл бы су минхао. любой. только если это не ким мингю. из всех слов, сказанных за прошедшее время в его поддержку, подсознание мингю выбирает вспомнить именно эти. и когда судья наконец приближается к их доске, вскрывает конверт, показывает мингю листок и невесомым жестом передвигает нужную фигуру, после запуская его часы, мингю понимает – не зря. потому что время в этот момент останавливается. и минхао отзывает свой последний ход. – что ты… – вырывается у мингю вслух, но мгновенно тонет в волне перешептываний, которая прокатывается по залу. минхао смотрит только на доску – бесстрастно, спокойно, статично. что ты наделал. мингю почти хочется обернуться – окинуть взглядом зал в поисках помощи, будто тонущий, отчаянно пытающийся найти свой якорь, не попасть в воронку, – но он останавливается на вону, в лице которого читается все и ничего одновременно. вону – математик, а не шахматист. и сейчас он, похоже, просчитывается. теперь ты сам за себя, ким мингю, ведь случился именно тот сценарий, которого ты наименее мог ожидать. минхао все так же спокоен и непреклонен, когда мингю, собрав по крупицам всю свою смелость из каждой клеточки тела, заносит заметно дрожащую руку над доской. он знает негласное правило: коснулся фигуры – должен сделать ход. почему так не работает в жизни? если кто-то коснулся тебя – он непременно обязан сдвинуть тебя с места. хотя бы на один шаг. мингю очень интересно, что произойдет с ним, когда его коснется минхао. как и при каких обстоятельствах. и окажется ли мингю после этого в каком-то ином измерении или же просто так и останется здесь. ; в последний день перед ночным самолетом домой (и им всем – в абсолютно разное домой) мингю видится в саду с сынкваном. в свете предвечерних фонарей цветущие деревья кажутся какими-то искусственными, будто написанными масляными красками. сынкван абсолютно трезв и даже как-то по-новому причесан, будто прошлой ночью у него в жизни произошло невероятно важное и судьбоносное событие. – ты как? – все, о чем он спрашивает мингю. – странно, – мингю пожимает плечами; у него нет иного ответа. – как будто я самого себя потерял, знаешь? или, по крайней мере, какой-то важный кусок. – не потерял, а отдал, – поправляет его сынкван. – помнишь, что я говорил о шарфе и спицах? мингю усмехается, пинает носками туфель (они ему все равно уже не пригодятся такие начищенные и красивые) мелкую щебенку и песок. – как тут забудешь… – вот, – сынкван одобрительно кивает, – можно подумать об этом так. не распустил же ты сам себя, в конце-то концов. сынкван – один из тех людей, которых ты всегда понимаешь не до конца. вот так и мингю сейчас. вроде улавливает, что он хочет сказать, но в голове все перемешивается за вуалью призрачной меланхолии, еще не сошедшей до конца после турнира. впрочем, сынкван больше ничего не собирается объяснять. – иди, – он рукой мягко подталкивает мингю в спину. – тебя пресса ждет. ; пресса-то мингю ждет, но важнее, что его ждет минхао – вдали от всех, под одиноким фонарем на перекрестке двух мощеных тропинок, он курит – впервые за все время пребывания здесь – без своего фирменного шарфа на шее. мингю, утомленный от вопросов и вспышек фотокамер, призраком подплывает к нему. – и как? – первым спрашивает минхао. – что рассказал? – лучше не говорить, что рассказал я сам, – мингю прячет руки в карманы и приваливается плечом к фонарному столбу, – а что рассказали мне. – и что же? – минхао отводит сигарету от губ. и такой он страшно-неприступный, такой далекий, хотя к нему – шаг. который у мингю никогда не получится сделать. – что мне не стоит бояться проигрывать, – вздыхает мингю, прогуливаясь взглядом у себя под ногами и неволько перескакивая на колени минхао – даже скрытые под мягкими брюками – острые-острые. – особенно тебе. минхао не сдерживает усмешки и это заставляет мингю вновь посмотреть ему в лицо. – но ты ведь не проиграл. замирает мингю на чужих губах. стопорится. и спрашивает не своим голосом: – тогда почему я чувствую себя так? выбросив недокуренную сигарету, минхао с джентльменской осторожностью берет его под локоть. – пойдем со мной, – просто говорит он, и так они в полнейшем молчании прогуливаются пешком до самого отеля. не расцепляют рук в фойе, лифте, коридоре; мингю продолжает намертво держаться за минхао, даже когда тот возится с ключом в замке своего номера. и только оказываясь в его винно-бархатной темноте, за закрытой дверью, мингю вдруг понимает. минхао коснулся его. и он все равно остался здесь. и они остались вместе. – потому что это была тяжелая победа, – спокойно отвечает минхао, когда мингю уже успевает забыть собственный вопрос. – но ты победил. – ты поддался. – давай не, – ловит губами воздух минхао, касаясь пальцами подбородка мингю и приподнимая его лицо, – давай не будем об этом. ты знаешь, что нет. – но- – мингю. и мингю никогда не привыкнет к этому. ни к тому, что он теперь полноправный и абсолютный чемпион по шахматам, эталон, гроссмейстер, ни к тому, что пристыженный глупым проигрышем су минхао сейчас стоит прямо напротив и как ни в чем не бывало зовет его по имени. да уберите вы свой подорожник. а мингю его так ни разу и не принес. поэтому он узнает: у минхао шрамы на голых коленях. еще подростковые. и даже чуть выше, на бедре, – в семнадцать укусил соседский пес. мингю узнает все это, когда раздевает минхао, снимает всю его слоистую одежду, пахнущую сигаретами и весной, шелково-невесомую; когда минхао смеется ему в ухо, держит за плечи, переворачивая на спину. – играть было несколько интимнее, – говорит он, мимолетно целуя мингю в согнутое колено. – зато здесь, – хриплым от волнения шепотом отзывается мингю, – нет ни победителей, ни проигравших. ; и мингю не прав. потому что он выигрывает у минхао за шахматной доской, но остается полнейшим лузером в его постели. несмышленым подростком, не знающим ничего о том, как целоваться или касаться кого-либо с нежностью. потому что когда у мингю была беспроигрышная возможность этой нежности обучиться – он ее упустил. он просто стоял и смотрел, как вся жизнь минхао проходила мимо него. и зачем-то запоминал расположение каждого его шрама, чтобы сейчас, спустя декаду и больше, увидеть их все – воочию – снова и изучить детально вблизи. – я рад, что проиграл тебе, – шепотом признается минхао, обнаженный и с тонким одеялом на бедрах, и закуривает в потолок. и мингю не сдерживается: – я тоже. говорят они, конечно, о совершенно разных проигрышах.