Показалось

Такая ярая ненависть питает силой хрупкие ладошки, когда те сжимаются в кулаки. Несколько секунд сомнений исчезают в отзвуках уверенных шагов. Белоснежная одежда в крови, на ногах совсем-совсем свежие швы. А ведь он сам, даже особо не задумываясь, лишил себя ног ради неё. Сам. Собственноручно. Дрогнет ли от этой мысли её голос, когда она будет кричать на него? Нет. Наверное. — Мистер Маньяк! Фиолетовые глаза вмиг обращаются к ней с неким мягким взором, от которого по телу, словно током, бьёт и подкашивает дрожащие колени неуверенность, ставшая комом в горле. Навязчиво-сладкая неуверенность, соблазнительным шепотом обжигающая уши, призывает тело остановиться и расслабиться, отдаться пучине потока жизни и бездействовать. Нет! Она обязательно скажет ему, что это просто непозволительно — делать из ребёнка живой щит! Недопустимо! А лицо Маньяка такое бледное, обманчиво умиротворенное, будто он и не Маньяк вовсе. Будто это не его рука буквально недавно прошла сквозь тощее тело мальчика. Так легко, словно игла сквозь тонкую ткань — прошла и потянула за собой кровавую нить внутренностей и криков. Быстро, ловко и с точностью аккуратно — душераздирающе больно, сравнимо с желанием лишить себя глаз от увиденного. Выдрать вместе с ними и сердце, чтобы наверняка умереть и больше не умирать тысячи раз с каждым мгновением осознания этого безумия. — Почему вы сделали ребёнка живым щитом? — получилось как-то жалко, не без страха пред его притворной улыбкой. А он так смотрит на Мошенницу, будто это она тут глупое дитя. Будто это она ошибается и поступает безрассудно, не задумываясь об опасности последствий такого бездумного поведения. Смотрит, и, кажется, одним лишь взглядом показывает, что не будет ругать потерянного в восприятии реальности маленького ангелочка. И эти секунды их зрительного контакта даются Мошеннице так тяжко, так паршиво, что возрастающее в геометрической прогрессии желание вырвать собственный язык уже не казалось настолько несбыточным. Полотно молчания разрывает его шепот: — Мой цветочек. Перед глазами разливается кроваво-красный фонтан нимба над её головой. Ничто в мире не может быть так прекрасно, как её красный-красный-красный ангельский нимб… — Тебя ведь могли убить. Вмиг слова рассыпались под силой их смысла. Вся реальность ушла откуда-то из-под ног, выбила воздух из легких и оставила парить под отсутствием любого физического воздействия. И как давно она уже смирилась с мыслью, что её запросто могут убить? Как часто полагалась на чужого человека и в какой миг вручила ему свою жизнь? Когда потеряла чувство самосохранения, позволяя находиться серийному убийце так близко?.. Хотелось ударить его. Сильно. За то что он чертовски неправ и до безумия прав. Нет, не его — себя избить, выбить убеждения из головы и избавиться от чувств, что так мучительно терзают её физически и морально. В погоне за истиной Мошенница пришла к тому, что истины, как таковой, просто нет. Не существует в природе. Её поступкам нет ни логического объяснения, ни аргументированного оправдания. Она безмолвно верит во что-то, что невзначай однажды приняла для себя «правильным» и подчиняется лживо-праведному чувству справедливости. Кулаки разжались, злость словно испарилась. Тело опустилось на землю, вернулась опора под ногами. Хотя, о какой опоре идет речь? Её уже давно придерживали чужие руки. — Ты в порядке? — вопрос, сопровождаемый легким, вероятно, поддельным испугом. И почему она ему так не доверяет?.. — Эм… да, спасибо. — Мошенница поспешила отмахнуться от настойчивого покровительства, упираясь ладонями в грудь придвинувшегося к ней Маньяка. Тот податливо убрал руки и примирительно улыбнулся. И, всё же, даже для обычной пощечины у неё рука не поднялась.

***

Курьер смотрит на неё долго; взгляд до невозможного не читаемый — как будто сквозь неё смотрит. Но Мошенница уже привыкла к его молчаливо-мрачному лицу, где-то в глубине души не оставляя попыток лишний раз поговорить с ним. Да с кем угодно поговорить тоже хочется! Все тут такие мрачные, задумчивые, у каждого на уме своё… и не подступишься, не проскользнешь — сложно чувствовать себя в чужой компании своей. Сложно настолько, что она, порой, хочет, чтобы ошейник на её шее взорвался. Так легко и ненавязчиво ловит себя на этой мысли. Но когда дело доходит до битв, перестрелок — эта мысль отходит настолько далеко, что, кажется, со временем исчезнет вовсе. А ведь если задуматься — сколько трупов она уже лицезрела? Десять? Двадцать? Сотню? Господи, когда это стало неважно? Возможно это произошло ещё тогда, на крыше, перед казнью. В тот миг, когда человеческая голова слетела с плеч, ремни намордника были расстегнуты, а миру представлены эти безумные, фиолетовые глаза. Или же в тот момент, когда он начал убивать, но уже ради неё? Или когда он оказался под бетонным завалом, обездвиженный придавленными ногами, которые так беспринципно отрезал? Ради чего? Ради неё, когда проткнул вместе с телом мальчика своего противника? И оно того стоило? Пальцы сжались на собственных плечах. Этот человек становится настолько радикальным ради защиты непримечательной незнакомки, попавшей с ними в одну лодку. Подвергает себя неоправданному риску, когда Мошеннице грозит какая-либо опасность, спасает даже от обычного падения или царапины. Черт возьми, заботится? Очень страшное проявление заботы даже для акудамы, хоть эта мысль даже в какой-то степени радует. Она важна. Она небезразлична. Её не бросят. От этой мысли становится ощутимо теплей. Напряжение покидает скованное тело, позволяет рукам расслабиться, легким — свободно вдохнуть прохладный воздух этого загадочного, подземного города. — Не тешь себя надеждами, — срывается с губ вместе с табачным дымом, — он маньяк. И в любой момент может лишить тебя жизни, — докуривает сигарету и ещё больше хмурится, на секунду одарив Мошенницу взглядом. Ах. Точно. Как можно было об этом позабыть? Ей ведь всего-лишь показалось, что это так. Удобно ведь полагаться на кого-то, кто сильнее тебя, а? Он ведь аморальный, безумный ублюдок, грёбаный псих с ножом, серийный убийца — на то он и Маньяк, как-никак. Должно быть, обезумеет и прирежет её в скором времени. Он вовсе не тот, кем хочет видеть его Мошенница — не спаситель и никакой не друг. Ей это просто

показалось.