Кончается лето

Сентябрь в Калининграде жёлтый, как высаженные на улицах осенние липы, и зелёный, как обступивший город со всех сторон исполинских размеров хвойный лес. Красный, как бок упавшего с ветки яблока в углу сада. Синий-синий, как недружелюбный холод балтийской воды. Он – шелест листвы на ветру, рокот волн в заливе недалеко от дома, запах тыквенного пирога на кухне и влажной земли – от рук, только что собравших урожай. Начало осени в Кёнигсберге это просмотр советских комедий, записанных аж на кассеты, на старом телике; полуночные разговоры за чаем; сон до обеда. Словом, увлекательное и немного затянувшееся бегство ото всех дедлайнов, контрактов, встреч и прочих важных дел. Сентябрь в Калининграде лично для Вани – это кудрявый, по-детски жизнерадостный для своих тридцати двух Тихон. По его мнению, эмоционально сходство выходит ну просто портретное. Сейчас они оба – и Тиша, и осень – спят: первый, положив голову на его, Янковского, грудь, стискивает подушку и тёплое тело под собой крепкой мужской лапищей, а вторая накрапывает по стеклу мелким тёплым дождём, разбивая мерным стуком тишину туманного росистого утра. На самом деле, то, что происходит в доме, очень сложно назвать тишиной. Старая дача живёт своей жизнью – гудит побитый жизнью холодильник, скрипят пружины в матрасе, шумит что-то в ванной, однако все эти звуки уже настолько привычны, что тихий перезвон капель, разбивающихся об окно, кажется чем-то чужеродным и звонким. – Вставай, – морщась от покалывания в затёкшем за ночь плече, свободной рукой Ваня гладит Жизневского по кудрявой макушке. – Мы хотя бы сегодня договаривались подняться рано. – Пять минуточек, – невнятное бормотание служит ему ответом. Сегодня – особенный день. Последний за год, который они смогут провести в своём личном дачном раю. Билеты в Москву лежат на столе в кухне, придавленные глиняной солонкой, и чем ближе к дате, написанной на них, приближается календарь телефона, тем меньше Ваня хочет смотреть в их сторону. Стыдно признавать, но за почти месяц совместного отдыха он привык. Распробовал, как это – сидеть у окна, греясь в полуденном солнышке совсем без одежды, с разбега влетать в холодную воду, объедаться фруктами, ягодами и овощами, купленными за бесценок у милой старушки, живущей по соседству. Но самое главное – почувствовал, как хорошо в этой взрослой самостоятельной жизни быть не одному. Тихон был хорошим другом, хорошим любовником и просто отличным соседом. С ним оказалось смешно играть в «Двадцать одно» на желание, уютно спать в одной кровати, почти не обидно ссориться из-за гор посуды в раковине. Жизневского не хотелось отпускать, но Ваня понимал – в городе жить вместе не получится. Он даже не думал изводить себя мыслями о том, что они расстанутся, или эта удивительная тесная связь каким-то образом сойдёт на нет – слишком уж крепкой она оказалась, слишком тёплой и дорогой сердцу, чтобы просто так исчезнуть. Просто представить, где найти время друг на друга в бешеном съемочном и театральном графике, разнесённом на Москву и Питер, было слишком сложно. По всей видимости, последние дни Тихон тоже думал об этом: будто вспомнив, что сегодня за утро, он приподнялся в квартире на локте, наконец разлепив глаза. – Вань, господи, восемь утра, это же считай, как… – Как семь по Москве, да-да, я помню. – Когда мы вообще вставали так рано? – Жизневский трагически закатывает глаза. Ване смешно. – Когда были взрослыми, серьёзными людьми, которые не купаются в море посреди ночи и чуть свет встают на съемки, – улыбается он, и всё-таки позволяет им еще немного полежать. Дыхание Тихона приятно (привычно) жжёт и щекочет шею, а время как будто застывает в вязком дождливом киселе – разумеется, только до тех пор, пока старые настенные ходики не бьют половину. Они встают, умываются и завтракают, а потом разбегаются готовить дом и сад к долгому отсутствию: наготовив простой стряпни на сутки, выключают газ и электричество, прячут остатки дров, наколотых на случай слишком холодной для одной электрической батареи ночи, договариваются с милой соседкой-пенсионеркой насчёт сада – за чисто символическую плату она соглашается укрыть куцые островки душистых трав на зиму. В этот последний, какой-то очень горький день отдыха времени и свободных рук на романтику им не остаётся, а к полудню лениво накрапывающий дождь превращается в серьёзный погодный каприз. Солнце больше не показывается из-за облаков, злые холодные капли не пускают на улицу, слишком заранее выключенная электросеть не позволяет ни согреться, ни даже посидеть при свете. Янковскому иррационально обидно. Что-то свыше как будто забирает у них моменты счастья, а ему только и остаётся, что сидеть, закутавшись в плед, вглядываться в темень за окном да злиться на судьбу. Одна радость – Тихон, такой же усталый и замёрзший, сидит рядом. – Слыш, – раздаётся неожиданно весело откуда-то сбоку, и Ваня окончательно расклеивается. – Это, прости, пиздец какой-то, – он вздыхает тяжело, кусает губу, чтобы не дрожал голос. – И дождь, и слякоть, и отопление, которое мы, дебилы, выключили. Ну ерунда же, в самом деле. Глупо взрослому человеку обижаться непонятно за что и на кого. Глупо-то глупо, только ком всё равно стоит в горле. Сердце – почти всегда больная, но невероятно умная мышца, сердце не обманешь. – Вань? – Мне холодно, тоскливо и одиноко. И ливень ещё, чтоб его. – Сигареты с ментолом принести? Шутка глупая и невпопад, но Янковского веселит. Он оборачивается на Тихона, но тот куда-то уходит, неожиданно резво пробираясь на ощупь по тёмному и будто неживому дому. Возвращается с чем-то в руках. Огонёк. Второй. Третий. Свечи, целая корзинка разных-разных: цветных, чёрных и белых, ароматических и простых парафиновых, залитых в чаши и держащихся самостоятельно, маленьких таблеточек, стоящих в тарелке, и высоких столовых, закреплённых на канделябре. Есть даже пара совсем странных экземпляров – например, отлитая из воска женская фигура, или причудливо вырезанная непонятная и яркая композиция, явно от и до сделанная вручную. – Я всегда любил отсюда уезжать, – признается Жизневский, поставив последнюю зажённую свечку на подоконник. – И всегда выключал всё за день до вылета, утром перед отъездом слишком ленился. Сентябрь, в комнате темно, свежо… голова прекрасно проветривалась. Я забыл, что ты мерзлявый и постоянно везде включаешь свет. Ваня сначала не понимает, но потом догадывается – это почему-то звучит как извинения. На его плечи ложится что-то мягкое и тяжелое – ещё один, явно зимний плед. Становится теплее. Свечи, расставленные по спальне, дрожат неровным пламенем, свет бликует в стёклах окон и в глазах Жизневского. Пахнет плавленым воском и ароматизаторами – апельсин, шоколад, вишня, что-то травянистое, запах едва ли понятный, почти неразличимый и очень похожий на духи. – Так лучше? – Намного, – Янковский едва заметно кивает. – Откуда столько свечей? – Мама насобирала, когда ещё приезжала сюда. Она это дело любит, а я запомнил, где лежит. Принести и зажечь – пара пустяков. Замечание оказывается слишком верным. Оглядываясь вокруг и прикидывая, что же изменилось, Ваня с удивлением замечает – почти ничего. Всё также беснуется погода за окном, они всё также сидят без электричества, в холодной комнате, всё также билеты на завтрашний самолёт лежат на столе. Ему просто дали плед, а в комнате зажгли свечи – пустяк, дело пары минут, но настроение мигом вернулось в норму. Тихон сделал их вечер лучше практически щелчком пальцев. – Ты волшебник, – говорит Ваня, и не верит сам себе. Дело не в волшебстве – только в масштабе проблемы. Пока он сидел и обижался на жизнь, счастье было совсем рядом – в одной глупой жалобе и нелепой шутке про ментоловые сигареты. – Ничуть, – ответом Тихон только подтверждает его слова. – С дождём-то я ничего не сделал. Словно вторя ему, за окном грохочет первая в эту осень гроза. Старая рама звенит от грома, вспышка молнии добавляет к тёплому свечному свету ледяные тона. Янковский смеётся: – Салют. И щекой прислоняется к стеклу. Кровать неловко скрипит, и теплые, крепкие руки обнимают его поперёк живота. Они с Жизневским смотрят на грозу, и совсем украдкой – друг на друга. Молнии – красивые, не то синие, не то фиолетовые, их не глушит свет из квартир и фонарей, как в Москве, потому что город слишком далеко. Поцелуи – мягкие-мягкие, не то в небритую колючую щеку, не то в уголок губ. Плед – уже один на двоих. Счастье – вот же оно, совсем-совсем рядом, на этот раз прямо внутри Ваниной дурной головы. И, разумеется, в самом решении быть счастливым. – Тиш, давай съедемся?