Излом

      Ямач равнодушно оглядывает пыточную камеру, которая, как оказалось, расположилась на цокольном этаже резиденции Дженгиза Эрденета, и на пробу тянет одну из цепей, сковывающую его руки. Естественно, безрезультатно. Его взгляд уже давно наткнулся на скромно разместившийся в углу источник питания с подключенными к нему электродами — вероятно, скоро замкнется еще одна цепь, но отличная от тех, которыми его обездвижили.       Интересно, если Ямач решит брыкаться, он будет сопротивляться активно?       Впрочем, с химией у него всегда было лучше, нежели с физикой. Поэтому он смиренно натягивает самую любимую из масок — чистое безумие, — и качает головой в такт удачно вспомнившейся песне.       Пиши, мой друг       Разве назовешь жизнью впустую потраченное время?       Помимо амбалов из службы безопасности Дженгиза, в помещении каким-то образом оказывается Муртаза. Гордо прихрамывая, он добирается до Ямача и подмигивает. «Дорогой братец, — в любимой манере протягивает он, — вот мы и встретились снова». Ямач стискивает челюсти, но, кажется, перебарщивает — почти крошит собственные зубы.       Муртаза становится справа от него и опирается на трость. В это же время люди Дженгиза крепят электроды к груди и торсу Ямача и щедро облепляют пластырем. Подключенный к розетке источник питания приветливо загорается красным. Ямач сглатывает, но не подает виду, что ему хоть чуточку страшно.       На нем все еще маска сумасшедшего.       Сумасшедшие ничего не боятся.       Когда в пыточную входит Дженгиз Эрденет, бешеный пульс слегка унимается, а желание порвать цепи, раскидать всю охрану и податься прочь из Сарыйера пропадает, словно его и не было. Престарелый ублюдок не должен увидеть эту слабость. Чтобы заглушить его голос, Ямач отчаянно вслушивается в строчки песни, но настойчивость Дженгиза Эрденета не побороть ничем. Трубное: «Я хочу услышать лишь извинение», — пробивается сквозь щит из мыслей и ударяет Ямача прямо по теменной кости. Он выдыхает и мажет по Дженгизу устало-нахальным взглядом.       — Однажды Мехмет-ага в желтых сапогах заплатит по счетам, — тянет Ямач, довольно улыбаясь.       Дженгиз, явно не зная, как ответить на внезапный выпад, лишь щурится и качает головой.       — Посмотрим, как ты запоешь утром, — разносится по помещению, прежде чем Ямач остается наедине со своими мучителями.       Он чувствует, что выиграл эту битву: Дженгиз не понял, насколько ему страшно. Не увидел, как он виснет на цепях, умоляя прекратить мучение или хотя бы сменить способ пытки. Впрочем, этого не должен увидеть никто из оставшихся в помещении ублюдков. Ни люди Дженгиза, ни ушлепок Муртаза. Ради этого Ямач готов терпеть вечность. По крайней мере, так ему кажется, пока Муртаза не нажимает на переключатель в очередной раз.       Не спасает даже песня. Ямач срывается на утробное рычание, переходящее в крик, чувствуя, как все его внутренности прошибает острейшей болью. Тысячи игл вонзаются в живот, грудь, пробирают насквозь — и растворяются в рваном выдохе. Собственный крик предстает приглушенным, скрытым под толщей воды, пока черепная коробка раскалывается, а мозги жарятся на сильном огне.       Ямач не знает, как Муртаза смог усилить ток: в источнике не было регулятора. Или же его нервная система попросту не смогла справиться с такой болью? Но… неважно. Он пытается. Пытается вытерпеть, пытается сдержать рев, рвущийся изнутри, трескающий ребра и разрывающий кожу. Ведь мама принесла ему плов из булгура. Мама простила его. Поняла, как он мучился, как монотонный писк резал слух при каждом упоминании отца, как заставлял в ужасе отползать от порога собственного дома.       «Не слишком ли поздно? — раздается противный шелест где-то очень близко. Где-то под корой мозга. — Неужели она — неужели они думали, что ты способен совершить это по собственной прихоти? Неужели не вспомнили, как Юджель организовал похищение, как к вискам их родных приставили стволы пушек?»       «Брось, Ямач. Семья не рядом с тобой».       Он мотает головой, пытаясь заставить шелест утихнуть. И тут же содрогается от новой порции боли. Маска ощутимо трещит по швам, и трещина расползается, уродует и без того кривую ухмылку. Однако он держится. Безумие плещется на дне его зрачков, раненое, но не смертельно. Стоит лишь вдохнуть — и оно снова расползется по телу, покроет коркой кровоточащие порезы. Защитит. Ямач слышит, как оно скребется о стенки черепа, настраивает нужную громкость и нажимает на «плэй».       Знакомая партия ударных яркой вспышкой врывается в сознание.       Пиши, мой друг       Никто не уходит из этого мира со своим добром       Ямач подпевает, расслабленно откинувшись и испытывая Муртазу взглядом. Но тот не сильно впечатлен.       — Послушай, господин Дженгиз приказал не убивать тебя, — ехидничает он. — Но уж очень хочется посмотреть, сколько ты продержишься, дорогой братец.       Его правая рука в очередной раз тянется к злополучному переключателю.       Какое-то время до полубеспамятства стиснутые челюсти размыкаются. Ямач кричит так сильно, что морщатся даже люди Дженгиза. Совпадение или нет, но тусклая лампа, служащая освещением для пространства у двери, растерянно мигает. А затем… крик переходит в веселье. Ямач опускает голову и оставляет ее болтаться в такт раскатистому смеху, всем нутром чувствуя замешательство Муртазы.       Послевкусие от свежего удара отдается неприятным возбуждением в мышцах. Хочется поудобнее усесться на пол и смотреть в одну точку, пока дрожь не уймется. Не позволяют лишь цепи. Если он расслабится слишком сильно — передавит запястья. Если решит терпеть — ноги перестанут слушаться.       — Муртаза, ах, Муртаза, — выдавливает из себя Ямач, повиснув марионеткой. — Если тебе так интересно, можешь опробовать игрушку сам. Я подсоблю.       Вздернув голову, он переводит взгляд прямо на своего мучителя. Видимо, что-то в его глазах заставляет последнего напрячься, потому что рука у переключателя опускается. Правда, ненадолго. Решив не рисковать, навевая на себя ненужные подозрения, Муртаза пускает ток снова.       Ямач не знает, сколько это продолжается: десять минут, двадцать, полчаса — его просто бьют током, давая меньше минуты на то, чтобы он отошел, и все идет по новой. Он помнит только раздирающее ощущение и свой крик, а также то, с каким трудом у него получается держать лицо, пусть и заглушая боль безумием.       Прекращают его кошмар, как ни странно, люди Дженгиза. Они бросают настороженный взгляд на Муртазу, и тот сбавляет темпы. Видимо, он позабыл о приказе Дженгиза сразу после того, как озвучил его.       С таким старанием отыгрывать ненависть не получалось еще ни у кого.       — Ладно-ладно, — нехотя кивает Муртаза и отходит от источника тока. — Ваша взяла. Пусть передохнет немного.       Ямач слушает с почти искренним удивлением, в то время как его освобождают от наручников и электродов, но спустя секунду он весь сжимается от предвкушения новой пытки. Прямо перед ним возникает бочка, почти до самых краев наполненная водой, — разумеется, с расчетом на то, чтобы ничего не вылилось, пока легкие Ямача будут разрываться от недостатка кислорода. Какая предусмотрительность.       Тяжелая рука ложится ему на голову и тянет вниз, к воде, и где-то далеко Муртаза настойчиво поддакивает. Ямач готовится к худшему, но… в какой-то момент все звуки затихают.       Все, кроме скрипа железной двери.       Руки, сжимающие предплечья Ямача, ослабляют хватку. Он поднимает голову, смотрит туда, откуда донесся звук, и не верит своим глазам.       Арык.       Что-то болезненно ударяется о ребра.       Он выглядит почти как тогда, когда они с Ямачем в последний раз перекинулись словами, разве что фасон пиджака немного другой, да лицо не в ссадинах. В отеле Ямач особо не старался, но что скрывать — он бы вряд ли победил в любом случае. И сейчас… сейчас увидеть Арыка здесь было самым странным событием из всех, что приключились с ним сегодня. А сегодня было очень насыщенным. Чего стоил один только Чагатай, материализовавшийся на заднем сиденье его авто.       Арык окидывает взглядом амбалов Дженгиза и Муртазу, а затем пробегается ничего не выражающим взглядом по Ямачу. И уверенно заявляет:       — Дженгиз Эрденет приказал отпустить его. Он пойдет со мной.       Люди Дженгиза недоуменно переглядываются. Один из них пытается возразить:       — Арык-бей, но Дженгиз-бей сказал не выпуск…       — Делай, что говорю, — отрезает Арык, и Ямач, кажется, подмечает, как от нетерпения у него играют желваки. Ошеломленно вглядываясь в его лицо, он надеется отыскать там хотя бы намек на подсказку, но находит лишь вечно пляшущих на дне зрачков чертей. — Я только что от него. Открылись новые обстоятельства.       Люди Дженгиза мешкаются, а Муртаза подозрительно притихает. Похоже, у этого шакала настоящий нюх на опасность: он боязливо сглатывает ком в горле и перехватывает трость поудобнее. Впрочем, от Арыка фонит враждебностью настолько, что не учуял бы ее только умственно отсталый. И, разумеется, такие ни за что не попали бы в службу безопасности Дженгиза Эрденета.       Один из людей Дженгиза подносит руку к уху, чтобы связаться с начальником охраны, но не успевает. Арык достает свой глок и стреляет ему прямо по кисти, а затем добивает контрольным в голову. Второй амбал оказывается более смышленым: пытается закрыться Ямачем — но недостаточно расторопным. Словив две пули грудью, он падает, и под ним расцветает кровавое пятно. Арык делает шаг вперед и целится в лоб. Выстрел.       Муртаза издает какой-то непонятный звук и поднимает свободную руку, пятясь к двери. Арык не обращает на него никакого внимания.       — Я же говорил вам, — морщится он, направив пистолет на мертвые тела. — Но вы не слушаете.       Ямач переводит взгляд то на Арыка, то на распластавшихся людей Дженгиза, и не знает, что предпринять. Все его мышцы дрожат, тело окутывает невыносимая слабость, а маска… маска стремительно теряет изначальные черты всепоглощающего веселья и теперь походит на грим мима.       Муртаза тем временем срывается с места. Несмотря на раненую ногу, он довольно бодро добирается до двери и даже успевает ее приоткрыть, но его останавливает Арык, направивший ствол глока прямо на него.       — Ну уж нет. Дернешься — убью, — предупреждает он.       Муртаза растерянно озирается, но не находит ничего, что могло бы ему помочь. В любой другой ситуации Ямача бы повеселил его обреченный вид, однако сейчас он слишком… растерян. Впрочем, Муртазе везет и на этот раз. Арык разворачивается к нему спиной и, глядя куда-то в потолок, шумно вздыхает. После непродолжительной паузы он выдает: — Ладно, катись отсюда нахуй. Только никому не попадайся. Если сболтнешь лишнего — прикончу.       Муртаза выдавливает из себя невинную улыбочку и, все еще с поднятой рукой, вываливается в тусклый коридор.       Кажется, Ямач усмехается слишком громко, потому что Арык резко переключает внимание на него. Он прячет пистолет за пояс и подходит ближе. Ямач смотрит в пол и потирает ноющие запястья.       — И… зачем ты отпустил его? — прочистив горло, спрашивает он, мысленно тут же давая себе подзатыльник. Это было явно не то, что интересовало его в первую очередь.       Что ты здесь делаешь?       Почему ты застрелил людей отца?       Почему ты спасаешь меня?       Арык поджимает губы и расслабленно кладет руки в карманы.       — Он же на тебя работает. Или я ошибся?       — Не ошибся, — запоздало отвечает Ямач, ощущая, как мысли покидают его одна за другой. Скрывать дрожь становится все сложнее, все его тело подобно натянутой струне. Похоже, он вот-вот… — Работает. Мы…       — …украли золото Дженгиза Эрденета, — опережает его Арык и дергает бровями. — Ей-богу, молодцы. Прекрасная мысль.       В его голосе слышна ирония.       Ямач наконец решается взглянуть на него в открытую. Буря в чужих зрачках уже утихла, но ему все так же трудно понять, что там скрывается. Видимо, есть только один способ быть на равных: натянуть изрядно потрепанную маску и не подавать виду, что что-то не так. И Ямач не подает. Уголки его губ приподнимаются в подобии ухмылки, а сам он наклоняет голову вбок.       — У меня все под контролем, — тянет он, пытаясь вернуться к своему прежнему состоянию. Но мелодия, которую он напевал во время пытки, как назло, вылетает из головы.       В ответ Арык щурится.       — Я вижу.       — Что? — спрашивает тот, следуя за чужим взглядом. И замечает.       Его руки. Они трясутся, словно его нервная система сошла с ума, а в ушах — господи, как он не заметил раньше? — уже давно стоит назойливый писк. Писк, подобный тому, что преследовал его каждый раз, когда он думал об отце.       Он пробует сделать шаг влево, но лишь пошатывается. Тело его не слушается, оно окаменело, как будто…       «Да, как будто тебя пытали переменным током около получаса», — гаденько усмехается внутренний голос.       Ямач открывает рот, чтобы что-то сказать — черт возьми, он даже не знает что, — но не успевает. И, прежде чем за что-нибудь ухватиться, оседает на пол. Время замедляет ход. Перед глазами, сменяя друг друга, плывут световые вспышки и ореолы, и он потерянно смотрит в потолок, на белый свет лампы. Посторонние звуки, шум, шорох — ничего из этого не занимает его мысли. Он сглатывает, не в состоянии выдавить и слова, будто рыба, выброшенная волнами, — и так же дрожит, благо, не дергается как припадочный.       Дрожит, пока его не хватают за плечи и оттаскивают куда-то назад.       Теплая ладонь с татуировкой соёмбо на тыльной стороне ощупывает пульс на его запястье, и Ямач чувствует, как быстро бьется его сердце. Вскоре мышечная дрожь немного утихает: вероятно, так на него действует то, что он позволил себе расслабиться. Но теперь его бросает в холод. Особо не раздумывая, он хватается за протянутые ему рубашку и пиджак, что полутора часами ранее с него стянули люди Дженгиза.       Постепенно к нему возвращается сознание, и он видит всю ту же руку, крепко сжимающую его предплечье, а еще осознает, что может откинуться назад и не обнаружить там пустоту. Видимо, Арык дотащил его до бочки, в которой его любезно хотели искупать люди Дженгиза.       Арык.       Ямач ведет головой из стороны в сторону, окончательно приходя в себя. Теперь ему ощутимо лучше. Главное, не растерять эту иллюзию в попытке встать на ноги.       Он поднимает голову и встречается с чужим взглядом — там привычно полыхает адское пламя. Арык возвышается над ним, опустившись на одно колено, а вторым подпирает свободную руку. Выглядит впечатляюще, особенно учитывая два истекших кровью трупа позади него.       В том чертовом отеле Арык в подобной позе готовился нанести ему удар. Теперь — держит за руку.       Что-то снова болезненно бьется о ребра и, кажется, следом пропускает пару ударов.       — Ты… — Ямач силится собрать по кускам мысли, но выходит плохо.       Арык понимает и так.       — Не хочу, чтобы Чагатай снова заслужил всеобщее уважение, — усмехается он. — Пусть возвращается, откуда приехал.       Ямач с запозданием отзеркаливает его усмешку. До него начинает доходить.       Он слышал, что Арык собирался лично перестрелять чукурских за Молнию, но Серен помешала и рассказала все Дженгизу, тем самым спасая братца от возвращения на ферму. Дженгиз вышел из себя и временно отстранил Арыка от дел, а спустя пару дней из Швейцарии вернулся Чагатай. Вместе с ним вернулся и личный кошмар Ямача, но, похоже, внутрисемейные войны могли нанести по Чагатаю не меньший удар. Нужно взять на заметку.       — Это он привез меня и приставил охрану, — делится своей догадкой Ямач. — И ты хочешь обставить все так, будто мои ребята освободили меня.       Арык кивает.       — Здесь есть запасный выход. За то время, пока ты здесь находился, мог бы все изучить.       Ямач щурится в ответ на эту безобидную издевку и поджимает губы. В этом есть резон. За исключением той странности, что Арык, похоже, вообще не интересуется пропажей золота.       Чувствуя себя намного собранней, Ямач поправляет рубашку и наконец надевает пиджак. В голову запоздало стучится мысль, которую он спешит оформить в слова:       — А если я выдам тебя твоему отцу?       Он внимательно следит за выражением лица Арыка. То почти не меняется, разве что правый уголок рта приподнимается в коварной улыбке, а пламя в глазах сменяется обычными танцами чертей. Он словно смакует ответ, прежде чем озвучить его.       — В этом я сильно сомневаюсь, — наконец выдает он, поднимаясь на ноги.       Достав пистолет из-за пояса, он дергает затвор и заглядывает в патронник. Ямач уверен, что, если глок не доставали до появления в камере, там должно оставаться минимум двенадцать пуль, но Арык явно не из тех, кто заморачивается подсчетом. Он подходит к двери и вслушивается в тишину.       — Чисто. Можем идти, — сообщает он и возвращается к Ямачу.       Тот поднимается с трудом. Ноги все еще ватные, но идти можно, особенно если сильно об этом не думать. Это мелочи по сравнению с тем, чего он избежал: от свежих воспоминаний о токе и бочке с водой его подергивает.       Теперь остается лишь выбраться и дожидаться подарка, который чукурские принесут Дженгизу. Двести пятьдесят миллионов долларов — не те деньги, которые хочется упустить, будь ты даже главным поставщиком наркотиков в Турции. Особенно, когда ты не один месяц несешь потери от сорванных перевозок и порчи товара.       Ямач кивает сам себе и делает первый шаг к двери. Предсказуемо — неудачный. Остаточная слабость в ногах заставляет его покачнуться, и он чудом остается на месте. Арык разворачивается.       Этот писк в ушах… Он возвращается поутихнувшим, но оттого более раздражающим. Ямач прикладывает руку к левому уху, невзначай наклоняя голову вбок, и запоздало понимает, что зря. Это движение — триггер воспоминаний. Перед глазами проносится дом, за порог которого его долгое время не пускал этот противный писк, и образ мамы, что выставила его за двери, не потрудившись понять.       Все, ради чего он борется, выбито у него на груди. Семья дома и семья за порогом дома. Кочовалы и Чукур.       Брат Селим отдал ему кольцо, но не смог понять и он. Не смог понять, на что Ямач готов пойти ради этих двух семей, что готов вытерпеть. Спустя три года после воссоединения с родными он снова остался один.       Его семьи нет рядом.       Так странно…       Сейчас рядом только Арык.       Он не спускает с Ямача взгляда, даёт тому время отдышаться, уважая его желание справиться самому. Всего лишь направляет пистолет в сторону выхода. Но и это многое значит. Нет, это значит очень многое. При всем желании стрелять сейчас Ямач бы не смог: руки все еще подрагивали, и это будет продолжаться минимум полдня. А продержи Дженгиз его здесь до утра — отделаться так легко не вышло бы.       И Ямач… черт побери, Ямач очень запутался.       Маска покрывается трещинами с каждым шагом в сторону двери, теперь она не способна защитить, кажется, от самого слабого удара. Бесполезная. Если бы не она, годами ранее он не смог бы справиться ни с похищением родных, ни с их расстрелом. Не смог бы выдержать назойливое тиканье таймера. Но все в этом мире изнашивается.       В шаге от выхода он замирает и разворачивается к Арыку. Мысли того невозможно прочесть, но в черных зрачках необычно тихо. Черти дремлют. Глаза Ямача полузакрыты, а на лице — давно залегшая тень тяжести. Он уже забыл, каково это — жить без этого груза на плечах, без вечного страха потерять.       Он очень устал.       До Арыка считанные шаги, и Ямач не спеша преодолевает их. На душе слишком пусто. Он не смотрит ему в глаза, лишь куда-то за спину, прожигая взглядом бетонную стену. Но это, в сущности, не важно, ведь он сдается.       Он осторожно кладет голову на чужое плечо и слушает размеренное гудение ламп, пока писк медленно отступает. Руки по-прежнему подрагивают, но он следует за сиюминутным порывом и цепляется за рукава Арыка. И маска спадает.       Вся боль, накопившаяся под ней, бьет под дых, оставляет рваные раны, обнажает скрытые в укромных уголках разума образы давно ушедших людей. Знакомые крики и кровь отпечатываются на внутренней стороне век, опутывают и тянут за собой, в болото. Механизм самозащиты дает сбой. Ямач опускает потяжелевшие веки, утыкаясь носом в плечико чужого пиджака, и чувствует влажную дорожку на щеке.       В нос ударяет запах мужского одеколона. Он просовывает руки Арыку за спину и прижимается сильнее, но неожиданно его хватают за плечо.       Та строчка, что вылетела из головы, всплывает одновременно с ударом сердца.       Пиши, мой друг       Разве назовешь мужчиной того,       кто не л ю б и т красиво?       Глаза Арыка — это бездна, лесной пожар, такой же дикий и неистовый. Ямача тянет, и он не может оторваться, не может прекратить смотреть, даже если ветер гонит пламя прямо к нему, норовя сжечь заживо. Ладонь Арыка, та, на которой красуется увенчанный знаком огня соёмбо, поднимается вверх по плечу Ямача, по шее и останавливается на скуле. Словно завороженный, Ямач льнет к касанию.       Пламя настигает его. Он бежит навстречу.       Ямач ощущает, как распаляется, как жар чужих губ втягивает его в эту бездну. Он запрокидывает голову и жадно целует в ответ, а его нервы оголяются, уподобляясь высоковольтным проводам. Ток, которым недавно его пытали, бежит по венам и будоражит рассудок, но так, что хочется еще. Он низко стонет Арыку в губы. Делить дыхание на двоих совсем несложно, и он жмется теснее, чтобы между ними не осталось пустого пространства.       Чужие пальцы очерчивают его лицо, идут по следу высохшей дорожки слез и юрко спускаются вниз, к шее. Вторая рука Арыка все еще сжимает глок. Ямач тяжело дышит, его снова трясет, но пытки здесь ни при чем. Он отрывается от губ Арыка и смотрит. Смотрит, как жадно пожирают его взглядом, как языки пламени до конца заполняют зрачки напротив.       Ямач знает, что он давно сломан. Он потерял столько, что ни одна маска не скроет уродливые шрамы и неровные стежки. И, пожалуй, продолжит терять, ведь любые баррикады прорывает тот, с кем ты делишь еду за столом. Он устал держать все в руках, ему надоело разрываться на несколько частей, успевать спасать жизни семье и выслушивать от них обвинения. Разве он многого хочет? Разве он когда-нибудь многого хотел?       Отец говорил, что без семьи он — ноль. Его не существует. Что, если семьи нет рядом, — он никто. Что это семья взводит курок и нажимает на спусковой крючок.       Но семьи рядом нет.       А спусковой крючок… Что ж, пистолет держит Арык.       Напоследок Ямач задерживает руку на его плечах и оглядывает пыточную камеру, не будучи уверенным, какие чувства к ней питает. Но в одном он уверен на сто процентов:       

когда они закрывают за собой скрипучую дверь, дышать становится намного легче.